Драма 11

– А вы вот сами веруете?

– Я что, похож на того, кто верует? – прыснул я.

– Ну, я вот, например, не знаком с неверующими. У нас таких нет на деревне. Все по православному календарю живут. Всей деревней крестим, венчаем, Пасху и Рождество празднуем. Это ведь родителями закладывается с детства. Меня, например, мать с малых лет в церковь водила.

– Моя мать предпочитала убегать из этого мира иными способами, – задумчиво проговорил я.

– А где ваши родители?

– Мертвы. Оба.

– Простите, сочувствую.

– Сочувствовать нет смысла, потому что мать была наркоманкой, шлюхой и эгоисткой. А батя… Батю я просто почти не знал. Но от него осталось приятное послевкусие в виде миллиарда долларов, так что соболезнования в данном случае неуместны. Поздравления куда актуальней. Ну, а твои набожные родители, Соловьев, где?

– Живы, слава богу, – кивнул капитан. – Матери восемьдесят два, отцу под девяносто. Они с нами живут, старые совсем, уход требуется.

Детский дом номер 33–12 носил имя «Лазурный Сад». Это было старое советское здание, построенное в двадцатые годы на пригорке в паре километров к северо-востоку от Большой Руки. С пригорка того открывался панорамный обзор на саму деревню, по правую руку виднелся дурдом, черным обелиском прорезая летнее безоблачное небо, а вдалеке слева я узрел древние очертания исполинского монастыря, принадлежавшего Общине Веры и Согласия. «Лазурный Сад» напоминал колхоз – всюду бродил скот, имелись коровники, курятники, свинарники, здесь выращивали кукурузу и гречу в теплицах. Растянутое по горизонтали одноэтажное здание несколько раз реставрировали, и теперь оно представляло собой наглядный срез эпох и поколений – левое крыло было деревянным (так строили еще при царе-батюшке), центральный вход и фасад – побелены известью (советская школа), правая часть – перестроена из красного кирпича (жирные двухтысячные годы). Мы проехали на территорию учреждения, миновав КПП, где дежурили аж три охранника. По дороге нам встречались детские группы – малолетки играли на площадке, копошились в песочнице, катались на качелях, гонялись друг за другом; дети лет шести-десяти занимались в классах, вид на которые открывался через большие окна здания. В общем, у меня сложилось впечатление, что учреждение это было идеально образцовым, в лучших традициях советско-православной школы, где воспитывали идеальный скот, готовый покорять мир «Макдональдса» и «ИКЕИ».

Я навел справки об этом месте, и выяснилось, что приют построили в сорок втором году, в разгар войны. Сюда перебросили все детские дома Свердловской области, подальше от боевых действий, чтобы якобы уберечь сирот от случайного попадания бомбы или чего хуже – прямого вторжения. После войны приют так и оставили здесь, полный детей, а уже намного после сюда стали переправлять сирот из Екатеринбургских переполненных домов. С бюджетированием всегда были проблемы, поэтому многие вопросы решались на скаку – крестьяне брали себе детей в хозяйство без особых проверок, избегая бумажной волокиты. Взамен предоставляли что-то для приюта – кто провизию, кто скот, кто работами поможет – кровлю сделает или снег зимой почистит. Так и жили.

Мы прибыли на место. Соловьев вооружился необходимым для допроса, я захватил с собой рабочий чемодан, и мы проследовали прямиком к кабинету директора. Руководила приютом некая Лидия Вальдемаровна Михалкова, пятидесяти с лишним лет от роду. Тучная женщина на добрых девяносто килограммов веса, с гулькой черных волос на макушке, в мелких очках на носу и с тремя золотыми зубами во рту. Этакий пережиток прошлой эпохи, которую никак не могут забыть эти бедолаги, не сумевшие удержать от краха свою «великую» державу и теперь по ночам мастурбирующие на то, какие же прекрасные все-таки были времена. Это была в меру ответственная особа, закованная в рамки внутренних регламентов и уставов, без особой инициативы, но бодрая и всегда готовая к работе, если это действительно надо. Вальдемаровна пользовалась авторитетом в деревне, к детям относилась с любовью и строгостью. Была в разводе, поглощенная всецело работой.

Кабинет директора был также с душком тоталитаризма – книги Маркса на полках, пара старых желтых телефонов на шатающемся столе, никакого компьютера – вместо него куча исписанной макулатуры и деревянные счеты. Линолеум в углах давно отошел, плесень покоряла стены, но напротив окна суперклеем был навеки приклеен портрет вождя, пускай больше и не советского народа. Челобитный народ! Коленопреклоненный.

– Виктор Иванович, – приветственно кивнула Лидия Вальдемаровна и с любопытством посмотрела на меня, прищурившись. Коммунистический взгляд наткнулся на стену буржуазного стоицизма, и нам обоим стало худо, как будто мы вторглись в миры друг друга. Непереносимые, мерзкие миры. Она была облачена в серый безликий наряд – юбку и пиджак, губы ее, как и у многих одиноких дам, были сильно напомажены, а глаза – прищуренными в подозрении, выдающими готовность к какой-нибудь подставе или пакости.

– Это – Илларион Федорович Лихачевский, – представил меня начальник. – Он прибыл сюда в качестве журналиста питерского издания и активно помогает нам в расследовании. Попрошу любить и жаловать.

– Наслышана, – кивнула дама, щурясь. – И как успехи? В расследовании.

– Движемся в правильном направлении, – ответил капитан и уселся напротив директора, утерев лоб платком. Мой препарат уже давно на него подействовал, и теперь вместо вялости и апатии я наблюдал нового Соловьева – готового к бою из любого положения. Я прошелся по кабинету, внимательно изучая убранство, и ощутил на себе едкий прожигающий взор этой красной фурии.

– Что ж, – она присела за стол, грузно плюхнувшись своей разбухшей задницей на скромный залатанный стульчик советского производства, – у нас планерка через полчаса, так что в ближайшие тридцать минут я в вашем распоряжении. Только все, что мне было известно в отношении Танечки, я уже поведала ранее, и добавить мне более нечего.

– Мы здесь не по поводу пропавшей, – сказал Соловьев. – Вчера был найден мертвым некий дед Матвей. Знавали такого?

– Свят! – она перекрестилась. – Не припомню, – насупилась Лидия Вальдемаровна. – У нас на деревне прямо?

– Прямо у нас. Вот его фотография, – капитан пододвинул директору фото мертвого старика.

Фурия изучала фото неприлично долго, рассматривала его, щурясь в своих очках, а потом заявила с уверенностью:

– Знаю. Но мне казалось, что его звали иначе. Вроде бы как Алексей Максимович. Не уверена, что это он, но черты лица уж больно схожи.

– При каких обстоятельствах вы сталкивались?

– Это давно еще было, лет десять, может, двенадцать назад. Я тогда еще работала в Малой Руке, на почте. Почтальон наш в то время усыновил мальчика одного – Макара. Денег у него не было, документы не оформили как следует, но Макар жил у него в Малой Руке и помогал, а числился в приюте. Подсобил прошлый директор, такое иногда практикуется, сами знаете. Но потом, через год где-то, пришел этот Алексей Максимович или Матвей, уж не знаю, как правильно, и заявил, что Макара усыновляют. Мол, забирают в приличную семью, в Америку. Тогда еще можно было. Он вроде как у них был посредником каким-то, я толком и не поняла. Представительный такой, в костюме, с дипломатом. Велел быстро собираться, размахивал документами… Через пару дней приехали американцы эти – жирные, в очках, рожи холеные такие… И забрали Макара прямо из дома. Увезли, стало быть.

– Среди этих детей есть Макар? – раскладывая на столе фотографии из погреба Матвея, спросил капитан.

Лидия Вальдемаровна тут же указала на фото темноволосого мальчика.

– Вот он, Макарушка наш. Это точно он, – директор снова перекрестилась и покачала головой.

Я заглянул в смартфон, чтобы удостовериться в последовательности. Фотография Макара была седьмая по счету. Над ней виднелись цифры 08, а под ней буквы: ЧЕ и МР.

– Лидия Вальдемаровна, – проговорил капитан, поглядывая на меня, дабы удостовериться, что я веду запись, – посмотрите внимательно на все фотографии. Вы работаете в приюте восемь лет. Может быть, узнаете кого-то из этих детей.

– Ой, ужас-то какой, – она покачала головой и уткнулась в фотографии, придерживая свои маленькие очочки.

Подолгу вглядывалась в каждую, брала в руки, внимательно изучала. Вкрадчивая была, придирчивая. Такие люди обычно и взлетают по прошествии лет наверх по лестнице различных муниципальных клоак. В данной же ситуации скрупулезность коммунистки была нам только на руку. По прошествии минут пяти она оторвалась от просмотра и сказала:

– Кроме Тани и Макара я никого здесь не узнаю.

– Точно?

– Точно, Виктор Иванович, точно.

– Как мы можем узнать судьбу Макара? – спросил Соловьев, записывая что-то в протокол допроса.

– Они выходят на связь каждый год, – ответила директор. – Семья Уилсоннов. Живут в Портленде, Штат Орегон. Макару уже шестнадцать лет, готовится к колледжу. Присылают фотографии. Могу найти, если нужно. Сам Макар иногда пишет письма – вроде как безумно счастлив там, хотя что там, в этой Америке, хорошего? Бургеры или педики? Тьфу, прости господи! Таню тоже ведь удочерить хотели. Присматривались. Она уже всем успела рассказать, что в Москву едет к новой семье. Эх, где же теперь наша девочка?

– Что за семья? И почему вы об этом не говорили раньше? – всполошился капитан.

– А разве это важно? Раз пропала она теперь. Семья приличная. Муж – адвокат какой-то, жена – нотариус. Детей не имеют, вот и нашли наш приют по рекомендации знакомых. А точнее, им посоветовала местная одна. Уже почти все бумаги оформили, а тут Таня раз – и исчезла, – Лидия Вальдемаровна сняла очки и протерла их.

– Кто из местных посоветовал москвичам взять Таню из вашего приюта?

– Да у нас тут есть работница, Галька, – небрежно махнула рукой директор. – В столовой поварихой была. Везде нос свой совала, но готовила хорошо, по работе к ней вопросов не было. Дети ее борщ уплетали только так.

– Дочка деда Матвея? – спросил я, и бабенка дрогнула, как будто забыла, что я вообще нахожусь в комнате. – Его дочь тоже Галей зовут.

– Не знаю, чья она там дочка, – отмахнулась она. – Но говорю – готовила хорошо.

– Где она сейчас?

– Уже как неделю не выходит на связь, бестия! Но мы не удивляемся, она часто отчебучивала подобное. Странная девка, ей-богу. Управы на нее нет. Себе на уме, всех сторонилась, ни с кем толком не общалась, но всегда вынюхивала что-то, нос свой в каждую щель совала. У нас уже на замену человек вышел в столовую, а эту… Эту мы и не оформляли даже, если честно. Она без документов была, взяли так, на свой страх и риск. Детям ведь не объяснишь, почему не накрыто… Рты откроют, кушать хотят, а нас потом эти инспекции штрафуют за то, что работников не оформляем, как следует.

Мы с начальником переглянулись.

– Мне нужны контакты несостоявшихся приемных родителей Тани Шелеповой, – сказал Соловьев. – Будем проверять, может, их рук дело.

– Сделаю.

– И еще, – добавил я. Фурия снова уставилась на меня, будто на призрака. – Нам необходим список всех работников предприятия. От уборщиц до бухгалтерии.

– Если Виктор Иванович запросит… – подозрительно глядя на меня, процедила она.