Двор Карла IV (сборник)

– Недурно было бы, если б и Маньяра почувствовал на себе железную руку генералиссимуса.

– О да! Мануэль обещал мне найти случай, чтобы заставить его выйти из полка, как тех двух гвардейцев, которые узнали нас, когда мы с ним гуляли в окрестностях Сантьяго. О, Мануэль неумолим! С тех пор, как мы помирились при твоем посредничестве, его нежность ко мне безгранична. Нет, не существует другого человека, который так хорошо понимал бы мой характер, как он; и, кроме того, он умеет удивительно ценить людей и не податлив на просьбы. Теперь как раз мы ссоримся с ним, потому что он не хочет дать мне митру.

– Это по рекомендации капеллана?

– Нет, это для дяди Грегорильи, молочной сестры маленького[7 - Имеется в виду дон Франциско де Паула.]. Видишь ли, она вбила себе в голову, что ее дядя должен во что бы то ни стало сделаться епископом, и я не вижу причин, почему бы ему и не быть им.

– А сеньор Годой не хочет?

– Да; он говорит, что дядя Грегорильи был контрабандистом и что он человек необразованный. Конечно, он отчасти прав, потому что мой кандидат вовсе не подготовлен к духовной карьере, но, милая, разве мы не видим примеров? Мой кузен[8 - Кардинал инфант дон Луис Бурбон, впоследствии архиепископ Толедский.] не имеет никакого понятия о латинском языке, а ведь его же сделали кардиналом?

– Но эту должность ему может дать Кабальеро, – сказала Амаранта. – Разве он отказывается?

– Кабальеро, нет, – засмеялась сеньора, – ты ведь знаешь, что он делает только то, что мы ему прикажем, и готов утвердить членом государственного совета какого-нибудь тореадора. Он прекрасный человек и очень послушный министр.

– В таком случае он именно и мог бы дать митру дяде Грегорильи.

– Нет, Мануэль не хочет этого. Но я нашла способ заставить его сдаться. И знаешь – какой? На этих днях в Фонтенебло решится тайный договор с Наполеоном. По этому договору Мануэль будет королем Альгарбских провинций, но мы еще не утвердили этого раздела Португалии, и я сказала ему: «Если ты не сделаешь епископом дядю Грегорильи, то ты не будешь королем Альгарбы». Он много смеялся над этим ультиматумом, но в конце концов ты увидишь, что он мне уступит.

– О, тогда он сделает и еще больше! Но разве он не знает, что партия принца с каждым днем становится все сильнее и сильнее?

– Ах, Мануэль очень огорчен этими слухами, – грустно произнесла сеньора, – он говорит, что это не кончится добром, и предвидит что-то ужасное. Не раз он признавался мне: «Я сделал много ошибок, и приближается время расплаты». Но как он добр! Поверишь ли, он оправдывает моего сына и говорит, что он просто жертва наглого обмана окружающих его честолюбцев. Мое материнское сердце обливается кровью, но я не могу отрицать виновности моего сына и должна сознаться, что он поступает недостойно.

– А сеньор Годой надеется преодолеть все эти препятствия? – спросила Амаранта.

– Не знаю, – грустно ответила ее собеседница. – Как я уже тебе сказала, Мануэль очень огорчен всем этим. Он намерен жестоко наказать соучастников заговора, но так как у принца есть заступники…

– Бонапарт, конечно…

– Нет, мне кажется, что Бонапарт на нашей стороне, несмотря на то что он выдает себя за друга принца. Мануэль меня успокоил на этот счет. Если Бонапарт поссорится с нами, то мы пошлем двадцать или тридцать тысяч войска и выгоним его из Испании, как его выгнали из Рима. Это очень легко, и никто об этом не думает. Нас огорчает не это, а то, что происходит в самой Испании. Мануэль передавал мне, что все очень любят принца, считают его человеком способным, в то время как нас, бедного Карлоса и меня, ненавидят. С другой стороны, это кажется неправдоподобным: что такого сделали мы, что было бы достойно ненависти? Откровенно говоря, я решилась долго не показываться в Мадриде; ненавижу я этот город.

– Я не разделяю этого страха, – сказала Амаранта, – и надеюсь, что после примерного наказания заговорщиков все смуты прекратятся.

– Мануэль работает, не жалея сил, по крайней мере, он признался мне в этом. Но надо действовать очень осторожно, чтобы избежать скандала. Поэтому-то Мануэль и приезжал ко мне сегодня вечером и умолял, чтобы я при твоем содействии удалила от процесса Долорес, потому что она обладает важными документами и может дать опасные для нас показания. Ты ведь знаешь, что она способна никого не пощадить. Как только Мануэль сказал мне это, то я не успокоилась, пока не увидала тебя. Ни он, ни я не можем говорить об этом с Кабальеро; поговори ты, со свойственным тебе тактом. Ах да, я и забыла. Кабальеро желает иметь орден Золотого Руна, ты, конечно, дашь ему его; этот человек, разумеется, не стоит такой высокой награды, но делать нечего, придется дать ему ее взамен его верности и преданности. Так ты сделаешь, о чем я тебя прошу?

– Да, сеньора; вы можете быть совершенно уверены.

– В таком случае я ухожу спокойно. И на этот раз, как всегда, доверяю тебе, – сказала сеньора, вставая.

– Долорес не будет замешана в процессе, но она не избежит наказания по заслугам.

– Так прощай, дорогая Амаранта, – прибавила сеньора, целуя мою госпожу. – Благодаря тебе в эту ночь я буду спать спокойно. При всем моем горе так приятно сознавать, что имеешь такого преданного друга, который готов облегчить страданья.

– До свиданья, сеньора.

– Уж очень поздно… Господи, как поздно!..

Оне обе направились к двери, за которой незнакомую мне сеньору ждали две другие дамы. Она еще раз поцеловала мою госпожу и ушла. Оставшись одна, Амаранта вошла в ту комнату, за драпировкой которой стоял я. Моей первой мыслью было бежать, но затем я решил, что лучше этого не делать. Когда она вошла и увидела меня, ее удивленью не было границ.

– Как, Габриэль, ты здесь! – воскликнула она.

– Да, сеньора, – спокойно ответил я. – Я приступил к исполнению возложенных вами на меня обязанностей…

– Как! – сказала она сердитым тоном. – И ты осмелился?.. Ты слышал мой разговор с королевой?..

– Да, сеньора, – ответил я с прежней невозмутимостью, – вы были правы, я обладаю тончайшим слухом. Не вы ли приказывали мне внимательно подслушивать?

– Да! – сердилась она все больше и больше. – Но не здесь… Понимаешь ты это? Вижу, что ты достаточно хитер, но такое ревностное исполнение твоих обязанностей может обойтись тебе довольно дорого.

– Сеньора, я только хотел начать как можно скорее мою службу вам, – самым невинным тоном сказал я.

– Хорошо, – произнесла она уже спокойнее. – Можешь идти. Но предупреждаю тебя, что если я умею щедро награждать за верную службу мне, то умею и наказывать изменников. Больше я тебе ничего не скажу Если ты будешь осторожен, то не забудешь меня всю жизнь. Ступай.

XVIII

Когда я проснулся на другой день, то первой моей мыслью было бежать из Эскуриала, и как можно скорее. Чтобы хорошенько все обдумать, я вышел в коридор и стал ходить взад и вперед.

Я вспомнил слова Амаранты, взвесил их и остался очень доволен собою. Я мысленно рассуждал:

– Да, я человек честный, чувствующий отвращение ко всякому недостойному поступку, одна мысль о котором приводит меня в бешенство. Несомненно, я сделаюсь выдающейся личностью, потому что меня удовлетворяют только те поступки, которые согласны с голосом моей совести. Пусть мне аплодируют сотни глупцов, но если я собой недоволен, то их одобрение для меня ровно ничего не значит. Какое счастье, ложась вечером в кровать, сказать себе: «Сегодня ты не сделал дурного ни против Бога, ни против людей».

И когда я так думал, мысль о моей Инезилье ни на минуту не покидала меня. В народе есть поверье, что прилетевшая белая бабочка приносит с собой непременно радостные вести, так и образ Инезильи, вызванный моим воображением, приносил мне успокоение и твердость духа.

Так размышлял я, когда увидел, что навстречу мне идет в полной форме Хуан де Маньяра. Он знаком подозвал меня к себе. Он уже не в первый раз обращался ко мне с просьбой о какой-нибудь мелкой услуге.

– Габриэль, – сказал он мне доверительным тоном и вынимая из кошелька золотую монету, – вот это для тебя, если ты исполнишь то, о чем я тебя попрошу.

– Сеньор, – ответил я, – если честь моя от этого не пострадает, то я готов…

– А, у тебя еще и честь есть? – насмешливо спросил он.

– Есть, вне всякого сомнения, сеньор офицер, – рассердился я, – и я желал бы доказать вам это.

– Тебе именно представляется случай доказать это, потому что – что же может быть доблестнее, как оказать услугу кабальеро и сеньоре?

– Скажите же, чем я могу служить вам, – сказал я, несколько смущенный ярким блеском золотой монеты.

– А вот чем, – ответил молодой человек, вынимая из кармана письмо, – передай эту записку сеньоре Долорес.

– Я не вижу в этом ничего предосудительного, – произнес я, сообразив, что для меня, слуги, нет ничего бесчестного передать любовное письмо. – Позвольте мне записку.

– Но имей в виду, – прибавил он, отдавая мне письмо, – что если ты дурно исполнишь мое поручение или если эта записка попадет в чужие руки, то ты будешь помнить обо мне всю жизнь, если только ты останешься в живых после моей потасовки.

Сказав это, гвардеец сильно сжал мне руку, как бы уже приступая к обещанной экзекуции. Я обещал в точности исполнить его приказание, и мы вышли на большой двор. Здесь я был удивлен собравшейся массой народа, среди которого большинство было духовенство. Я заметил, что мой спутник побледнел, увидя эту толпу, и остановился у дверей, ведущих в помещение придворных гвардейцев. Мне лично пугаться было нечего, и я, смело пройдя через двор, поднялся по лестнице и направился к комнате сеньоры Долорес.

Я застал ее среди залы декламирующей:

И все-таки ты страшен мне, Отелло!
Ты гибелен, когда твои глаза