Этот конкретный способ, каким выражает себя сотрудничество, и есть то, что подразумевается под благоустроением. Это благо отличается от моментов частного блага, но не отделено от них. При всем том оно имеет их в виду не порознь, в их соотнесенности с индивидами, которых они удовлетворяют, а в совокупности и повторяемости. Мой сегодняшний обед служит для меня моментом частного блага; но ежедневный обед для всех получающих его членов группы составляет часть благоустроения. Точно так же мое образование является для меня частным благом; но для всякого, кто хочет его получить, образование составляет часть благоустроения.
Однако благоустроение не сводится к устойчивой последовательности типов частного блага, взятого в его повторяющихся моментах. Помимо этой повторяющейся множественности, имеется еще порядок, придающий ей устойчивость. В основном он подразумевает: 1) упорядочение операций, благодаря чему они представляют собой моменты кооперации и обеспечивают повторяющийся характер всех действительно желанных моментов частного блага; 2) взаимозависимость действенных желаний или решений, вкупе с их надлежащим осуществлением силами сотрудничающих индивидов[25 - Общую схему таких отношений см. в работе: Insight, «On emergent probability», pp. 115–128.].
Следует подчеркнуть, что благоустроение – не проект утопии, не умозрительный идеал, не набор этических заповедей, не правовой код и не сверх-институция. Благоустроение вполне конкретно: это актуально функционирующий или не функционирующий набор отношений типа «если… то…», – отношений, которые руководят операторами и координируют операции. Он служит основанием повторяемости или не-повторяемости, в силу чего любые моменты частного блага воспроизводятся или не воспроизводятся. Благоустроение опирается на институции, но есть продукт гораздо большего: всех умений и навыков, всех усилий и изобретательности, всего трудолюбия и взаимопонимания народа в целом, который приспосабливается к любому изменению обстоятельств, подхватывает любое новое начинание, борется с любыми тенденциями, ведущими к хаосу[26 - Более полно об этом см. в книге Insight: о благоустроении – р. 596, о здравом смысле – pp. 173–181; 207–216; о вере – pp. 703–718, о кренах – pp. 218–242.].
Остается третий ряд терминов: свобода, ориентация, пересмотр, личные отношения и внутренние ценности. Свобода означает, разумеется, не отсутствие определения, а самоопределение. Любое индивидуальное или групповое действие есть не более чем ограниченное благо, и, будучи ограниченным, оно открыто критике. Оно имеет свои альтернативы, свои пределы, свои риски, свои помехи. Соответственно, процесс обдумывания и оценки сам по себе не является решающим. Мы переживаем свою свободу как активную веру в себя со стороны субъекта, который завершает процесс обдумывания выбором одного из возможных способов действия и переходом к его практическому осуществлению. Именно в той мере, в какой эта вера в себя регулярно выбирает не просто кажущееся, но истинное благо, «я» достигает морального самотрансцендирования: оно живет подлинной жизнью, конституирует себя как порождающую ценность и созидает конечные ценности: благоустроение, которое есть истинное благо, и моменты частного блага, которые тоже суть истинные блага. С другой стороны, в той мере, в какой решения человека в основном обусловлены собственными мотивами, неудача в самотрансцендировании, в подлинно человеческом существовании, в порождении ценности в себе и в своем обществе объясняется не ценностями, о которых идет речь, а неверной оценкой соответствующих удовольствий и страданий.
Свобода осуществляется в рамках матрицы личных отношений. В сообществе, основанном на сотрудничестве, личности связаны друг с другом своими потребностями и общим благоустроением, сообразным их потребностям. Они связаны друг с другом свободно взятыми на себя взаимными обязательствами и ожиданиями, которые ими обусловлены; они связаны друг с другом принятыми на себя ролями и задачами, которые надлежит осуществить. В норме эти отношения одушевляются чувствами. Существуют единодушные или противоположные чувства относительно некоторых качественных ценностей или шкал предпочтений. Существуют взаимные чувства, когда один отвечает другому как некоей онтической ценности или источнику удовлетворения. За чувствами стоит сама субстанция сообщества. Людей объединяет общий опыт, общность или взаимодополнительность прозрений, сходство суждений о фактах и ценностях, близость жизненных ориентиров. Люди разъединены, чужды и враждебны друг другу, когда они теряют контакт между собой, когда не понимают друг друга, когда судят об одном и том же по-разному, когда выбирают противоположные социальные цели. Таким образом, личные отношения варьируются от интимной близости до игнорирования, от любви до эксплуатации, от уважения до пренебрежения, от дружественности до враждебности. Они либо связывают сообщество воедино, либо разделяют его на части, тянут его в разные стороны[27 - О межличностных отношениях как о длящихся процессах см. Гегель, Феноменология духа, о диалектике хозяина и раба, и Gaston Fessard, De I'actualitе historique, Paris: Desclеe de Brouwer, 1960, vol. I, где речь идет о параллельной диалектике еврея и грека. Значительно более конкретно рассматривается вопрос в работе: Rosemary Haughton, The Transformation of Man: A Study of Conversion and Community, London: G. Chapman, and Springfield, III: Templegate, 1967. Описание межличностных отношений, их техника и некоторые теоретические соображения см. в работе: Carl Rogers, On Becoming a Person, Boston: Houghton Mifflin, 1961.]. Внутренние ценности – это выбранные ценности: истинные моменты частного блага, истинное благоустроение, истинная шкала предпочтений применительно к ценностям и способам удовлетворения. С внутренними ценностями коррелируют порождающие ценности, которые и осуществляют выбор: это – подлинные личности, достигающие самотрансцендирования через акты правильного выбора. Поскольку человек способен познавать и выбирать подлинность и самотрансцендирование, постольку порождающие и внутренние ценности могут совпадать. Когда каждый член сообщества стремится к подлинности в себе и по мере возможности содействует этому в других людях, тогда порождающие ценности – те, что совершают выбор, – и конечные ценности, которые служат предметом выбора, соответствуют друг другу и переплетаются друг с другом.
Теперь мы должны были бы сказать об ориентации сообщества в целом. Но в данный момент нас заботит ориентация индивида внутри ориентированного сообщества. Эта ориентация коренится в трансцендентальных идеях, которые требуют от нас способности и наделяют нас способностью продвигаться в постижении, судить по истине, соответствовать ценностям. Но эта возможность и это требование становятся действенными только через развитие. Человек должен приобрести умения и знания от кого-то другого, компетентного в определенном роде занятий. Человек должен возрастать в восприимчивости к ценностям и в соответствии им, если он хочет обладать подлинно человеческой природой. Но развитие не есть неизбежная необходимость, и поэтому его результаты могут быть разными. Бывают и неудачники, и посредственности. А бывают и те, кто неустанно развивается и возрастает на протяжении всей жизни. Их достижения варьируются сообразно их изначальному багажу, их жизненным возможностям, их удачливости в избегании ловушек и провалов, отсутствию препятствий в их продвижении вперед[28 - О различных аспектах личностного роста см. А. Н. Maslow, Toward a Psychology of Being, Princeton, N. J.: Van Nostrand, 1962.].
Если ориентация представляет собой, так сказать, направление развития, то пересмотр – это перемена направления, причем перемена к лучшему. Человек освобождается от неподлинного. Он возрастает в подлинности. Вредоносные, рискованные, обманчивые удовлетворения отбрасываются. Опасения дискомфорта, страдания, лишенности уже не столь легко сбивают его с пути. Ценности усматриваются там, где их раньше не замечали. Шкала предпочтений смещается. Заблуждения, рационализации, идеологии рушатся и разбиваются, человек открывается навстречу вещам, каковы они есть, и человеку, каким он должен быть.
Таким образом, человеческое благо индивидуально и в то же время социально. Индивиды, строго говоря, не трудятся ради удовлетворения своих потребностей, а сотрудничают ради удовлетворения потребности другого. Подобно тому, как сообщество развивает свои институции для облегчения сотрудничества, так индивиды развивают свои умения для выполнения ролей и решения задач, поставленных в институциональных рамках. Хотя роли выполняются и задачи решаются для удовлетворения потребностей, все это совершается не вслепую, но осознанно, не по необходимости, а свободно. Этот процесс подразумевает не только служение человеку, но, прежде всего, созидание человека, возрастание в подлинности, осуществление его аффективности, нацеленность его труда на частные блага и на благоустроение, которые этого стоят.
7. Прогресс и упадок
Наше описание структуры человеческого блага совместимо с любой стадией технологического, экономического, политического, культурного и религиозного развития. Но общества, подобно индивидам, переживают не только взлеты, но и крушения. Стало быть, мы должны набросать схему социального прогресса и социального упадка, причем такую схему, которая соотносилась бы с описанием социальной функции религии.
Прогресс имеет началом порождающую ценность. Это субъекты как истинные самости, соблюдающие трансцендентальные заповеди: будь внимательным, будь умным, будь разумным, будь ответственным. Внимательность подразумевает внимание к человеческим делам. Ум подразумевает схватывание доселе не замеченных или не реализованных возможностей. Разумность подразумевает отбрасывание того, что, вероятно, окажется неэффективным, но и признание того, что, вероятно, окажется эффективным. Ответственность подразумевает, что решения и акты выбора имеют основанием беспристрастную оценку краткосрочных и долгосрочных затрат и выгод для самого человека, для его группы и для других групп.
Разумеется, прогресс представляет собой не какое-то изолированное улучшение, а непрерывный поток улучшений. Но трансцендентальные заповеди постоянны. Внимательность, ум, разумность и ответственность должны осуществляться не только по отношению к существующей ситуации, но и по отношению к последующей, изменившейся ситуации. Прогресс выявляет меру отдачи или неадекватности предыдущего начинания, чтобы улучшить его хорошие стороны и исправить ущербные. В более общем смысле, сам факт изменения себя благоприятствует возникновению новых и более вероятному осуществлению старых возможностей. Так изменение порождает дальнейшее изменение, а последовательное соблюдение трансцендентальных заповедей превращает эти накапливающиеся изменения в момент прогресса.
Но заповеди могут быть нарушены. Оценка может оказаться пристрастной в силу эгоистического невнимания к другим, верности лишь собственной группе в сочетании с враждебностью к другим группам, в силу сосредоточенности на сиюминутных выгодах и пренебрежения долгосрочными затратами[29 - Подробный анализ этих моментов см. в работе: Insight, pp. 218–242.]. Более того, подобные аберрации легко возникают, но их трудно исправить. Эгоист не превращается в альтруиста за одну ночь. Враждующие группы нелегко забывают взаимные обиды, отбрасывают взаимные претензии, преодолевают взаимные опасения и подозрения. Обычный здравый смысл обычно чувствует себя всезнающим в практических делах, обычно слеп к отдаленным последствиям политики и практики, обычно не осознает примешивания обычной бессмыслицы к своим самым дорогим убеждениям и девизам.
Мера подобных аберраций может, естественно, варьироваться. Но чем она больше, тем быстрее нарушит процесс кумулятивного изменения и породит массу социальных и культурных проблем. Эгоизм находится в конфликтных отношениях с благоустроением, вплоть до того, что ему противостоят посредством закона, полиции, судебной системы, тюрем. Но существует некий предельный показатель доли населения, которую можно держать в тюрьмах, и, если эгоизм превышает этот уровень, представитель закона и, в конечном счете, сам закон вынуждены быть терпимее и снисходительнее. В результате благоустроение несет ущерб. Оно не только становится менее эффективным, но и возникают трудности в отправлении беспристрастного правосудия, в определении тех правонарушений, на которые следует закрывать глаза. На практике этот вопрос может обернуться вопросом о том, чьи социальные проступки можно простить, а чьи подлежат наказанию. Но это подорвет закон, он перестанет быть тождественным справедливости. По всей вероятности, он в большей или меньшей степени превратится в орудие определенного класса.
В самом деле, за эгоизмом индивида стоит эгоизм группы. Если индивид вынужден мириться с публичным осуждением его образа действий, то групповой эгоизм не просто направляет развитие в сторону своего возвеличения, но и создает рынок мнений, учений, теорий, который будет оправдывать его образ действий и в то же время выставлять на свет несчастье других групп, объясняя его их порочностью. Разумеется, пока удачливая группа продолжает быть удачливой, пока на каждый новый вызов у нее находится творческий ответ, она чувствует себя баловнем судьбы и вызывает не столько озлобление и противостояние, сколько восхищение и желание состязаться с ней. Но развитие, направляемое групповым эгоизмом, имеет тенденцию быть односторонним. Оно не только разделяет социальное тело на имущих и неимущих, но и выставляет первых творцами культурного расцвета своей эпохи, а вторых – пережитками прошлого. Наконец, в той мере, в какой группа вдохновляет и принимает определенную идеологию, которая служит рационализацией ее собственного поведения, – в той же самой мере она будет слепа к реальной ситуации и обескуражена возникновением противоположной идеологии, пробуждающей противоположный групповой эгоизм.
Упадок представляет собой еще более низкий уровень. Он не только извращает и искажает прогресс. Дело не сводится к тому, что невнимательность, глупость, безрассудность и безответственность объективно порождают ситуации абсурда. Дело не только в том, что идеологии разлагают умы; дело еще и в том, что извращение и искажение дискредитируют прогресс. Объективно абсурдные ситуации не поддаются исцелению. Подверженные разложению умы склонны хвататься за ошибочное решение и настаивать на том, что именно оно и является умным, разумным и правильным. Из сферы грубого материального успеха и власти разложение незаметно распространяется на средства массовой информации, на модные журналы, литературные течения, образовательный процесс, господствующие философские направления. Идущая к упадку цивилизация с неослабным рвением роет самой себе могилу. Ее нельзя убедить свернуть с пути саморазрушения: ведь аргументация предполагает теоретическую бо?льшую посылку, от теоретических посылок требуется соответствовать фактическому положению дел, а факты в ситуации упадка все чаще оказываются абсурдом, который порождается невнимательностью, глупостью, безрассудством и безответственностью.
Термин «отчуждение» используется во множестве различных значений, но в нашем анализе базовой формой отчуждения является пренебрежение со стороны человека трансцендентальными заповедями: будь внимательным, будь умным, будь разумным, будь ответственным. А базовой формой идеологии будет опять-таки учение, оправдывающее такое отчуждение. Из этих базовых форм отчуждения могут быть выведены все остальные, ибо именно базовые формы разлагают социальное благо. Как самотрансцендирование способствует прогрессу, так отказ от самотрансцендирования превращает прогресс в кумулятивный процесс упадка.
Наконец, можно заметить, что религия, содействующая самотрансцендированию вплоть до не просто справедливости, но жертвенной любви, постольку способна играть искупительную роль в человеческом обществе, поскольку такая любовь в силах исправить нанесенный упадком вред и восстановить кумулятивный процесс продвижения вперед[30 - Я разрабатываю этот пункт в главе 20 книги «Инсайт». Практическая проблема решения, кого считать, а кого не считать отчужденным, рассматривается здесь в главе «Диалектика».].
3. Смысл
Смысл воплощается, или осуществляется, в человеческой интерсубъективности, в искусстве, в символах, в языке, в жизни и поступках людей. Его можно прояснить через сведение к его составным элементам. В человеческой жизни смысл выполняет различные функции, служит ключом к самым разным областям. Его техническое осуществление варьируется на последовательных стадиях исторического развития человека. Проговорив каждую из этих тем, мы не только подготовим переход к анализу таких специфических функций, как интерпретация, история, систематика и коммуникации, но и сможем бросить взгляд на разнообразие выражений религиозного опыта.
1. Интерсубъективность
Прежде того «мы», которое оказывается следствием взаимной любви «я» и «ты», существует более изначальное «мы», предшествующее различию субъектов и способное пережить их забвение. Это изначальное «мы» витально и функционально. Так же спонтанно, как человек вскидывает руку, чтобы отвести удар от своей головы, он протягивает руку другому, чтобы удержать его от падения. Восприятие, чувствование, телесное движения участвуют в этом, но помощь, оказанная другому, не есть результат обдумывания: она спонтанна. Человек замечает ее не до того, как ее оказать, но лишь тогда, когда уже ее оказывает. Как если бы до того, как отличаться друг от друга, «мы» были членами друг друга.
Интерсубъективность проявляется не только в спонтанной взаимопомощи, но и в некоторых других формах, в которых совершается общение чувств. Обратимся к Максу Шелеру, который различал общность чувства, чувство товарищества, психическое заражение и эмоциональную идентификацию[31 - См. Manfred Frings, Max Scheler, Pittsburg and Louvain, 1965, pp. 56–66.].
Общность чувства и чувство товарищества равно представляют собой интенциональные ответы. Они предполагают схватывание объектов, которыми порождается чувство. В общности чувства два или более человек сходным образом отвечают на один и тот же объект. В чувстве товарищества первый человек отвечает на некоторый объект, а второй отвечает на явленное чувство первого. Так, примером общности чувства может служить скорбь обоих родителей по умершему ребенку, а чувство товарищества будет испытывает третий человек, тронутый их скорбью. Другой пример: в общинном богослужении общность чувства имеет место постольку, поскольку поклоняющиеся Богу сходным образом затронуты Им; а чувство товарищества имеет место постольку, поскольку некто побуждается к поклонению Богу молитвенным настроем других людей.
В противоположность этому, психическое заражение и эмоциональная идентификация имеют не столько интенциональную, сколько витальную основу. Психическое заражение означает, что мы разделяем эмоцию другого, не отдавая себе отчета в объекте эмоции. Человек ухмыляется, когда смеются другие, даже если не знает, чему они так веселятся. Человек становится угрюмым, когда другие рыдают, даже если не знает причины их горя. Наблюдающему за больным передается чувство острой боли, выраженное на лице страдальца. Видимо, именно такое заражение служит механизмом массового возбуждения во время паник, революций, бунтов, демонстраций, забастовок: во всех тех случаях, когда исчезает личная ответственность, порыв берет верх над здравомыслием, снижается уровень интеллектуального мышления и преобладает готовность подчиняться лидеру. Нет нужды говорить, что подобное заражение может провоцироваться преднамеренно, подготавливаться, эксплуатироваться политическими активистами, предпринимателями, религиозными и особенно псевдорелигиозными лидерами.
В эмоциональной идентификации констатируется либо недоразвитие личностной дифференциации, либо возвратное движение от личностной дифференциации к витальному единству. Недоразвитие дифференциации фундаментальным образом выражено в эмоциональной идентификации матери и младенца. Кроме того, оно проявляется в идентификациях примитивной ментальности, а также в серьезности игры маленькой девочки в куклы: она идентифицирует себя с матерью и в то же время проецируется себя в куклу. Возврат от дифференциации у Шелера иллюстрируется разными способами. Он имеет место в гипнозе. Он также имеет место в сексуальном контакте, когда оба партнера временно отрешаются от своей индивидуальности и сливаются в едином жизненном потоке. В групповом сознании члены группы идентифицируют себя со своими лидерами, а болельщики – со своей командой; в обоих случаях группа сливается в единый поток инстинкта и чувствования. В древних мистериях мист в состоянии экстаза становился божеством, а в сочинениях позднейших мистиков нередко описывается опыт, окрашенный в пантеистические тона.
2. Интерсубъективный смысл
Помимо интерсубъективности действия и чувствования, имеется также интерсубъективное смысловое общение. Я хочу проиллюстрировать его, обратившись к феноменологии улыбки. Непосредственным источником этой феноменологии послужила моя записная книжка, а вот ее отдаленных истоков я проследить не в силах.
Итак, во-первых, улыбка имеет смысл. Это не просто определенная комбинация движений губ, лицевых мышц, глаз. Это смысловая комбинация. Этот смысл именуется улыбкой именно в своем отличии от насупленности, хмурости, пристального или осуждающего взгляда, хихиканья или смеха. Именно потому, что мы все знаем о существовании этого смысла, мы не разгуливаем по улицам, улыбаясь каждому встречному. Мы сознаём, что нас могут неправильно понять.
Во-вторых, улыбка очень легко воспринимается. Дело в том, что наша восприимчивость – не просто функция впечатлений, воздействий на органы чувств. Она обладает собственной направленностью и избирательностью, вычленяя из миллиона прочих впечатлений именно те, которые могут быть сведены в осмысленный паттерн. Например, можно разговаривать с другом на шумной улице, не замечая бессмысленного шума вокруг и улавливая только тот поток звуковых волн, который обладает смыслом. Так и улыбка, будучи осмысленной, легко воспринимается. Улыбке случается возникать в бесчисленном разнообразии лицевых движений, освещения, угла зрения. Но даже едва зарождающаяся, подавленная улыбка не остается незамеченной: ведь улыбка – это Gestalt, соответствующий определенному паттерну набор варьируемых движений, который опознаётся как некое целое.
Как смысл, так и акт улыбки естественны и спонтанны. Мы не учимся улыбаться, как учимся ходить, говорить, плавать, кататься на коньках. Обычно мы улыбаемся, вовсе этого не планируя. Мы просто делаем это. Опять-таки, мы не учимся смыслу улыбки, как учимся смыслу слов. Смысл, заключенный в улыбке, – открытие, которое мы делаем сами; и этот смысл, судя по всему, не изменяется от культуры к культуре, как изменяется смысл жестов.
В улыбке есть нечто, что не поддается редукции. Ее нельзя объяснить причинами, внеположными смыслу. Ее нельзя пояснить другими типами смысла. Я покажу это на примере, сравнивая смысл улыбки со смыслом языка.
Языковой смысл имеет тенденцию к однозначности, тогда как улыбка обладает широким спектром различных смыслов. Есть улыбки, означающие признательность, приглашение, дружеское расположение, любовь, радость, удовольствие, согласие, удовлетворение, веселое настроение, отказ, презрение. Улыбка может быть иронической, сардонической, загадочной, радостной или грустной, сияющей или кислой, агрессивной или покорной.
Языковой смысл может быть истинным двумя способами: истинным как противоположным лживому и истинным как противоположным ложному. Улыбку можно изобразить, и поэтому она может быть истинной как противоположной лживому, но не может быть истинной как противоположной ложному.
Языковой смысл содержит в себе различения между тем, что мы чувствуем, чего желаем, чего опасаемся, что думаем, что знаем, чего жаждем, чего добиваемся и к чему стремимся. Смысл улыбки всеобъемлющ: улыбка выражает то, что? одна личность значит для другой; она обладает смыслом факта, а не смыслом предложения.
Языковой смысл объективен, он выражает то, что подверглось объективации. Но смысл улыбки интерсубъективен. Он предполагает межличностную ситуацию, предпосылки которой определены предшествующим опытом. Улыбка означает опознание и признание такой ситуации; в то же время она выступает детерминантой ситуации, элементом самой ситуации как процесса: смыслом, который обладает определенным значением в контексте предшествующих и последующих смыслов. Более того, этот смысл относится не к тому или иному объекту; скорее он выявляет или даже выдает субъекта, и это выявление имеет непосредственный характер. Это не основание для последующего вывода; скорее в улыбке человека становится зримым или вновь скрывается субъект, и эти зримость или сокрытость предшествуют любому последующему анализу, где речь идет о теле и душе или о знаке и означаемом.
От улыбки можно перейти к любым лицевым или телесным движениям или паузам, к любым вариациям голоса (по тону, высоте, громкости) или молчания, к любым способам, какими наши чувства обнаруживают или выдают нас или какими их представляют актеры на сцене. Но наша цель – не в том, что бы исчерпать эту тему до конца, а в том, чтобы указать на существование особого носителя, или воплощения, смысла, – а именно, человеческой интерсубъективности.
3. Искусство
Здесь я обращаюсь к работе Сьюзен Лангер «Чувство и форма», где искусство определяется как объективация чисто опытного паттерна, и тщательно разъясняется каждый термин этого определения.
Паттерн может быть абстрактным или конкретным. В музыкальной партитуре или в зарубках на бороздках грампластинки воплощается абстрактный паттерн. Но в этих цветах, этих тонах, этих объемах, этих движениях воплощается конкретный паттерн. Конкретный паттерн образован внутренними отношениями цветов, тонов, объемов, движений. Он заключается в цветах не постольку, поскольку они разрозненны или репрезентируют нечто иное.
Так вот, паттерн воспринятого является также паттерном восприятия, а паттерн восприятия – паттерном опыта. Но любое восприятие – это отбор и организация. Именно потому, что воспринятое организовано согласно определенному паттерну, его легко воспринимать. Поэтому можно повторить напев или мелодию, но не последовательность уличных шумов. Поэтому стихотворная форма облегчает запоминание информации, а декор делает поверхность видимой. Быть может, особенно легко воспринимаются паттерны, имеющие органические аналоги. Движение идет от корней через ствол к ветвям, листьям и цветам; оно повторяется с различными вариациями. Сложность возрастает, а множественность организуется в единое целое.
Паттерн называется чистым, если он исключает чуждые паттерны инструментализации опыта. Чувства человека могут служить просто аппаратом принятия и передачи сигналов: на красный свет нажимается тормоз, на зеленый – педаль газа. Результатом становится определенное поведение готового субъекта в готовом мире. С другой стороны, чувства могут быть поставлены на службу исключительно научного постижения. Они отсылают к чуждым паттернам концептуальных родов и видов, теоретических схем и образцов, к паттернам суждений об очевидности, подтверждающих или опровергающих некоторое мнение. Наконец, чувства могут быть преобразованы априорной теорией опыта. Вместо того, чтобы жить собственной жизнью, чувство может подчиняться определенной точке зрения, заимствованной из физики, физиологии или психологии. Оно может подвергаться членению со стороны эпистемологии, в которой впечатления мыслятся объективными, а их паттерны – субъективными. Чувство отчуждается утилитарным подходом, который подразумевает внимание к объектам ровно в той мере, в какой в них имеется нечто, что я могу из них извлечь для себя.
Паттерн не только должен быть чистым от чуждых паттернов, но и должен быть чисто опытным. Предшествует паттерн видимых цветов, а не стереотипов. Предшествует паттерн внешних форм как зримых, данных в перспективе, а не как реально сконструированных, могущих быть познанными осязанием, а не зрением. Предшествует паттерн звуков в их актуальном тоне, высоте и громкости, в их обертонах, гармонических сочетаниях, диссонансах. На эти паттерны нарастает оболочка ассоциаций, аффектов, эмоций, зарождающихся тенденций. За их пределами возможен урок, но внутри них урок не может быть введен ни дидактически, ни моралистически, ни по способу социального реализма. К паттернам также прирастает сам субъект, с его переживанием опыта, с его способностью удивляться, благоговеть и очаровываться, с его готовностью к приключению, вызову, размаху, великодушию, величию.
Требуемая чистота паттерна переживания нацелена не на обеднение, а на обогащение. Она подразумевает отсечение чуждого, чтобы позволить переживанию обрести полноту дополняющих его чувств. Она позволяет переживанию вместиться в его собственные паттерны и принять свое собственное направление расширения, развития, организации, осуществления. Так переживание становится ритмичным, одно движение с необходимостью порождает другое, а то, в свою очередь, порождает третье. Напряжения возникают, чтобы разрешиться; вариации множатся и усложняются, оставаясь, однако, внутри замкнутого – в пределе – органического единства.
Полностью развитый смысл интендирует нечто мыслимое. Но смысл опытного паттерна элементарен: это сознательное осуществление преображенного субъекта в его преображенном мире. Этот мир можно считать иллюзией, а можно считать более истинным и более реальным. Из пространства, в котором мы физически живем, мы переносимся во внутреннее пространство картины; из времени сна и бодрствования, работы и отдыха, – во время музыки. От давлений и детерминизмов домашней и деловой жизни, экономики и политики мы переходим к силам, воплощенным в танце; от конвенционального и обыденного использования языка – к звукоизвлечениям, которые сознательно концентрируются, моделируются, совершенствуются. Преображается не только мир, но и субъект. Он перестает быть заменяемой частью, встроенной в готовый механизм мира. Он перестает быть ответственным исследователем, доискивающимся того или иного аспекта универсума или ви?дения целого. Он становится просто самим собой: пробуждающейся, экстатической, порождающей свободой.
Этот элементарный смысл преображенного субъекта в его преображенном мире можно поместить внутрь концептуального поля. Но такая процедура отражает элементарный смысл, не воспроизводя его. Искусствоведческая критика и история искусства подобны уравнениям термодинамики, которые позволяют нам контролировать теплоту, но сами по себе не способны дать нам почувствовать больше или меньше тепла или холода.
Собственным выражением элементарного смысла служит само произведение искусства. Этот смысл лежит внутри сознания художника, но вначале это лишь имплицитный, свернутый, завуалированный, непроявленный, необъективированный смысл. Осознав его, художник еще должен овладеть им; он побуждается к его рассмотрению, обследованию, анализу, радостному переживанию, воспроизведению; и это означает объективировать, развертывать, выводить на свет, раскрывать, выявлять смысл.
Процесс объективирования подразумевает психическую дистанцию. Там, где элементарный смысл именно переживается, его выражение включает в себя отстранение, отличение, отделение от опыта. Если улыбка или хмурость интерсубъективно выражают чувство как оно есть, то художественное творчество претворяет эмоцию в покой. Это вопрос инсайта, всматривания в элементарный смысл, схватывания его ведущей формы, которую надлежит раскрыть, разработать, развить; это означает последующий процесс обработки, уточнения, исправления, дополнения изначального инсайта. Результатом становится идеализация порождающего опытного паттерна. Искусство – не автобиография, не рассказывание своей истории психоаналитику. Искусство – это схватывание того, что является или кажется значимым, сиюминутно важным, заботящим, существенным для человека. Оно истиннее, чем опыт, ученее, действеннее, точнее. Это центральный момент, с его собственными импликациями, и они развертываются, не вызывая искажений, взаимоналожений, случайных нарушений в исходном паттерне.
Подобно тому, как надлежащее выражение элементарного смысла есть дело самого искусства, так надлежащее восприятие и оценивание произведения искусства – не просто прояснение концептуализированной очевидности в понятии либо взвешивание ее в суждении. Произведение искусства приглашает участвовать в нем, пережить его, увидеть самому. Как математик отвлекается от верифицирующих наук, чтобы исследовать возможности организации данных, так произведение искусства побуждает нас отвлечься от практической жизни и исследовать возможности более полной жизни в более полном мире[32 - Вновь подчеркну, что я не претендую на исчерпывающую полноту. Приложение осуществленного выше анализа к различным формам искусства – рисунку и живописи, скульптуре и архитектуре, музыке и танцу, эпической, лирической и драматической поэзии – см. S. K. Langer, Feeling and form, New York 1953. Мое намерение состоит лишь в том, чтобы показать: существуют самые разные способы воплощения смысла.].
4. Символы