История молодой девушки

Между тем Авалор однажды теряет сознание при виде Аримы, но, стараясь скрыть от посторонних свою любовь, делает вид, что любит «обездоленную девицу», и «все эти вещи и другие, о которых не говорится в этой книге, привели Ариму ко многим и различным сомнениям».[77 - Menina е Мо?а de Bernardim Ribeiro. – P. 173.] Как уже указывалось, причины расставания влюбленных остаются не совсем понятными, да и сама история Авалора и Аримы явно должна была иметь продолжение, ибо в романе есть намеки на то, что Авалор должен совершить подвиг ради своей возлюбленной. Но сами страдания, выпавшие на долю Авалора, имеют свое объяснение, по-видимому, в его отступлении от первоначально избранного пути.

Косвенно это подтверждает, как справедливо полагает А. Салгаду Жуниор, еще одна история, вошедшая в роман: история «треугольника» Донанфера, Олании и Зиселии. Зиселия была предназначена своими родными, чтобы «служить Диане, богине целомудрия», но вместо этого предпочла стать возлюбленной Донанфера, с которым и прожила в согласии четыре года, пока он не встретил другую нимфу – Оланию. Поскольку Зиселия упрекает Донанфера в измене, тот, устав от ее упреков, увозит ее в лес, связывает ей руки и оставляет на произвол судьбы.

В дальнейшем Авалор восстанавливает Зиселию в ее правах, и Донанфер признает свою вину перед ней, но, видя, как Зиселия оскорбляет Оланию, решает при первой же возможности разыскать ее, так что эта история также не заканчивается благополучно ни для одного из ее участников, а Олания еще и просит Авалора проводить ее в тот самый «монастырь Дианы», который когда-то покинула ради Донанфера. Вдобавок ко всему, Олания оказывается сестрой Орфилену, мужа Аонии, и таким образом Рок налагает свою неумолимую длань на всю семью и является в романе единственным торжествующим началом.

Умирающий Ламентор, как бы обобщая свой жизненный опыт, говорит любящим друг другу Женау и Лурибайне: «А вас, сеньор Женау, и вашу подругу Лурибайну я прошу только об одном: пусть будет так, как сочтет нужным ее мать». Он же уговаривает Тажбиана жениться на Ромабизе, которая, в отличие от героинь рыцарских романов, не стала ждать, пока ради нее совершат подвиги, а фактически сама их совершила во имя любимого человека. Впрочем, нигде не говорится о любви Тажбиана к Ромабизе. Учитывая трагический опыт своего друга Бимардера, Тажбиан как бы решает не уклоняться от того, что предписывает ему долг: «…поблагодарив Ромабизу за все, что она сделала для него, он решился взять ее в жены, ибо не мог бы встретить другую, которая бы его так любила».

Вероятно, мироощущение Бернардина было близко настроениям Са де Миранды, в послании ученику Полициано Жуану Рудригешу де Са де Менезешу принявшемуся восхвалять добрые старые времена:

Dizem dos nossos passados
que os mais n?o sabiam ler;
eram bons, eram ousados;
eu n?o louvo о n?o saber,
como alguns as gra?as dados;
louvo muito os bons costumes,
doe-me hoje n?o s?o tais,
mas as letras ou perfumes
quais no-las danaram mais?[78 - Sa de Miranda Francisco. Obras Completes. – Vol.2. – P. 47–48.]

/Говорят, что наши предки/ были плохими и не умели читать;/ но они были добрыми и смелыми;/ я не восхваляю невежества,/ как некоторые безответственные люди;/ я восхваляю хорошие обычаи,/ которые сегодня уже изменились,/ но что – литература или духи – принесло нам больше вреда?/ Представляется, что трагедия Бернардина и его героев – это трагедия невозможности осуществления рыцарского идеала в реальной Португалии XVI столетия, причем объясняется эта невозможность не личными качествами героев, а тяготением над всем жестокого и неумолимого Рока.

Именно Рок лишает счастья, а затем и убивает охраняющего мост юного рыцаря, ибо и он, и его противник Ламентор показаны как «невольники чести». Именно Рок делает невозможным счастье Ламентора и Белизы, ибо героиня является вполне достойной того высокого чувства, которое к ней питает Ламентор, а он всей своей жизнью доказывает верность однажды избранному пути. Ламентор предстает воплощением рыцарских добродетелей: он, по поручению короля, охраняет границу, приходит на помощь всем обиженным девицам (и тем, кто ему кажется таковыми), всю жизнь хранит верность своей первой любви и умирает на поединке, защищая интересы совершенно чужой ему Ромабизы. Однако добродетели Ламентора не увенчиваются наградой, а вся жизнь его представляет собой сплошной страдный путь.

Еще более горестной оказывается доля Бимардера. Автор всем ходом повествования показывает, что герой не мог отказаться от любви к Аонии и был вынужден нарушить свой долг. Ради Аонии Бимардер оказался способен сменить образ жизни. В то же время он проявил чудеса храбрости – достаточно вспомнить его сражение с быком или дикарями. Несмотря на все преграды, Бимардер также остался верен своей трудной любви, ведя при этом себя как рыцарь, а не как буржуа. Так же, как в истории Ламентора и Белизы, в истории Бимардера и Аонии разминовение влюбленных носит как бы случайный характер. Но трагическая случайность, разлучающая Аонию и Бимардера, на самом деле выражает свойственную Бернардину Рибейру концепцию мироздания.

Высокая любовь в изображении писателя заканчивается, как правило, гибелью героев.

Едва для Ламентора и Белизы наметилась возможность спокойной жизни без вмешательства родственников, как героиня умерла при родах.

Едва Бимардер и Аония осознали глубину собственного чувства и встретились после долгой разлуки, как были убиты Филену.

Вероятно, бесполезно пытаться отгадать причины разминовения Авалора и Аримы: в художественном мире Б. Рибейру счастье для них все равно невозможно, и нам представляется весьма интересной теория Э. Маседу, предполагавшего, что приключения Авалора после кораблекрушения на самом деле являются загробными мытарствами его души.

Возможно, что писатель не до конца представлял себе причины «перемен, охвативших собой все», и только с горечью констатировал их неотвратимость и триумфальное шествие. Его собственный нравственный идеал был сформирован эпохой рыцарства. Не случайно реалии, ставшие неразрывной частью португальской действительности эпохи Возрождения и связанные прежде всего с великими географическими открытиями, не нашли отражения в его творчестве. Видимо, закономерно и минимальное участие представителей третьего сословия в его повествовании, хотя даже в возвышенно-парадном изображении португальского общества в «Лузиадах» Камоэнса нашлось место и взятым Васко де Гамой в Индию бывшим каторжникам, и пикарескному герою Фернану Велозу, и рядовым мореплавателям Алвару и Диогу. Бернардин же предпочитает изображать рыцарей, пусть даже и деградирующих.

Сознательный отказ от соприкосновения с народной стихией, ставшей источником оптимизма для Рабле, Сервантеса, а отчасти и Шекспира, сделал мироощущение Бернардина трагическим и безысходным. Его роман свидетельствует о том, что человечество не всегда «весело расстается со своим прошлым» и представляет собой своего рода «плач Иеремии» по уходящей эпохе.

Не исключено, что во внутренней полемике с Бернардином Рибейру написаны некоторые эпизоды «Дон Кихота» Сервантеса. Известно, что испанский писатель неплохо знал португальскую литературу, хотя прямых свидетельств о его знакомстве с творчеством Бернардина нет.

Но во II части знаменитого романа Сервантеса говорится о том, что герой его, осознав химерический характер рыцарского идеала, решил от него отказаться и попытаться как бы примерить к себе другой идеал, также проповедуемый современной ему литературой, – буколической. В связи с этим Сервантес описывает знатную молодежь, собирающуюся разыграть две эклоги: «одну – знаменитого поэта Гарсиласо, а другую – несравненного Камоэнса, на португальском языке» (Сервантес Сааведра Мигель де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. – М., 1959. – 4.1. – С.63). Хотя Дон Кихот уже не успевает довести этот опыт до конца, Сервантес самим ходом повествования дает понять, что буколический идеал окажется столь же несбыточным и далеким от жизни, как и рыцарский. Интересно, что Бернардин также приходит к выводу о несбыточности обоих этих идеалов.

Примечательна в смысле сопоставления с «Историей молодой девушки» и рассказанная в I части «Дон Кихота» история любви Хризостома к переодевшейся пастушкой богатой девушке Марселе. Состоятельный, образованный и слагающий неплохие стихи юноша Хризостом кончает с собой и завещает «похоронить себя… среди поля, у подошвы скалы, где растет над источником дуб, ибо, по слухам, да и от него самого будто бы приходилось слышать, что там он увидел ее впервые… Здесь… впервые увидел он Марселу, здесь впервые объяснился он этому заклятому врагу человеческого рода в своей столь же страстной, сколь и чистой любви, и здесь же в последний раз Марсела повергла его в отчаяние своим презрением, что и побудило его окончить трагедию безрадостной своей жизни» (Дон Кихот, ч. 2, с. 475). Казалось бы, история Хризостома во многом повторяет историю Бимардера (причем повторяется, если не пародируется, даже лейт-образ – ясень Бернардина становится у Сервантеса дубом), и до какого-то момента повествование выдерживается Сервантесом в меланхолических тонах, аналогичных Бернардиновым.

Но затем испанский писатель как бы выворачивает эту историю наизнанку. Перед участниками похоронной процессии Хризостома внезапно появляется Марсела и настолько убедительно доказывает свою невиновность в его смерти и право на свободный выбор в любви, что Дон Кихот выражает готовность защищать эту девушку от всяческих обвинений.

Определенные параллели с историей Бимардера и Аонии просматриваются и в истории Карденьо и Лусинды опять же из I части «Дон Кихота». Когда Карденьо полагает, что любимая им Лусинда выходит замуж за другого, то начинает вести себя как безумный. Кстати, умопомрачение на почве любви не является исключительным атрибутом героев Бернардина Рибейру, приведшим некоторых критиков к выводам об автобиографическом характере описываемого душевного состояния. Между тем, как справедливо отмечает Сервантес, умоисступление влюбленного героя было общим местом рыцарской литературы. Впрочем, писатель нашел возможность соединить влюбленных.

Загадочное произведение Бернардина Рибейру навсегда останется интереснейшим человеческим документом, неподражаемым свидетельством об эпохе португальских великих географических открытий, описывающим ее с той точки зрения, которая оказалась не охваченной произведениями Камоэнса и Мендеша Пинту.

    Ольга Овчаренко

Часть I

Глава I

Совсем молодой девушкой меня увезли из дома моей матери в дальние края. Я была еще слишком юной, чтобы знать причины своего отъезда. А сейчас я уже думаю, что просто мне так было изначально суждено свыше.

Я прожила там достаточно времени, чтобы потом не прижиться более нигде. И была очень счастлива. Но увы! Вскоре изменилось все, что я так долго искала и так надолго стремилась обрести!

Не счастье подарило мне радость, как бы тому следовало быть, а горе одарило меня печалью. После того как на моих глазах произошло столько изменений и все превратилось в скорбь, меня охватила такая тоска, что воспоминания о потерянном счастье причиняли мне большую боль, чем нынешние страдания.

Чтобы меньше сокрушаться душою (если это возможно при такой печали), я решила поселиться у этой горы. Здесь природа и безлюдность созвучны с моим настроением. Ведь было бы великой ошибкой после стольких перенесенных мною превратностей судьбы ждать от мира покоя, которого он не дает никому, и ждать в тот момент, когда я так одинока и так далека от всех, и больше всего от себя самой, живущей там, откуда видны с одной стороны вечно неизменные горные вершины, а с другой – вечно беспокойные морские волны.

Там, где я надеялась забыть свои беды, так как они, да и я сама изо всех сил старалась убить в душе моей последние воспоминания о счастье, чтобы подготовить ее к новым страданиям, в моем сердце поселились горести, и так и должно было быть.

Но кажется мне, что одни беды сменяются другими, хотя новые радости вовсе не спешат на смену прежним.

И, как это ни странно, я оказалась в краю, где перед моими глазами прошли чужие страдания, живо напомнившие мне мои собственные мучения.

И до слуха моего также дошла боль других.

В сострадании, испытываемом мною по отношению к другим, я забывала сострадать себе самой, ибо больше сроднилась со своей болью, чем сроднился со мной ее виновник. Но печаль моя безмерна, ведь ни одно из моих злоключений не приходило ко мне без того, чтобы я сама не шла ему навстречу. И мне стало казаться, что я сама искала то состояние, в котором пребываю ныне, когда привязалась к тем местам, где со мной это случилось, более, нежели к каким-либо другим, и даже собиралась закончить там те немногочисленные дни, которые, как я думала, мне еще оставалось прожить.

Но в этом я обманулась так же, как и во всем другом. Вот уже два года я здесь, и до сих пор не могу с точностью сказать, когда пробьет мой последний час. Но он не за горами.

Вот почему я стала сомневаться, стоит ли мне начинать писать о том, что видела и слышала.

Но потом, поразмыслив, решила, что даже если я и не успею завершить свои записи, все равно я должна их начать, ведь пишу я для себя, да к тому же сколько раз мне приходилось бросать помимо своей воли незаконченный труд! И когда я видела полное счастье или конец неизбывного горя?

Так что мне стало казаться, что раз уж из-за постигшего меня несчастья мне суждено томиться все это время в одиночестве, то нельзя и придумать для себя лучшего занятия. Раз того хотел Бог, то я охотно исполню его волю.

Если когда-нибудь эта книга попадет в руки веселых и благополучных людей, пусть отложат ее в сторону. А то при ее чтении им может показаться, что и их счастье может стать переменчивым, и они утратят покой и радость. Этого мне было бы жаль, ибо хватит с меня своих горестей, чтобы еще причинять их другим.

Пусть прочтут эту книгу люди грустные и несчастные. Но увы! Среди мужчин их больше нет, так что женщинам некого и пожалеть.