Фараон

– Они и есть самые верные слуги. Их молитвами отец твой царствует тридцать три года и избегает войн, которые могли быть пагубными.

– Для жрецов!..

– Для фараона, для государства, – перебила царица. – Ты знаешь, в каком положении наша казна, из которой ты в один день берешь десять талантов и требуешь еще пятнадцать?… Ты знаешь, что, если бы не самоотверженность жрецов, которые для казны даже у богов отнимают настоящие драгоценные каменья, заменяя их поддельными, – царские поместья были бы уже в руках финикиян?…

– Одна удачная война обогатит нашу казну, как разлив Нила – наши поля.

Царица рассмеялась.

– Нет, – сказала она, – ты, Рамсес, еще такой ребенок, что нельзя даже считать грехом твои безбожные слова. Займись, пожалуйста, своими греческими полками и поскорее освобождайся от еврейской девушки. А политику предоставь… нам.

– Почему я должен освободиться от Сарры?

– Потому что, если у нее родится от тебя сын, могут возникнуть осложнения в государстве, где и без того много хлопот. А на жрецов, – прибавила она, – можешь сердиться, лишь бы ты не оскорблял их публично. Они знают, что приходится многое прощать наследнику престола, особенно когда у него такой строптивый нрав. Но время все успокоит, во славу династии и на пользу государству.

Рамсес задумался и вдруг спросил:

– Значит, я не могу рассчитывать на деньги из казны?

– Ни в коем случае! Верховный писец уже сегодня вынужден был бы приостановить выплату денег, если бы я не дала ему сорок талантов, которые прислал мне Тир.

– Как же мне быть с армией?… – сказал царевич, нетерпеливо потирая лоб.

– Удали от себя еврейку и попроси у жрецов… Может быть, они дадут тебе взаймы.

– Никогда! Лучше возьму у финикиян.

Царица покачала головой.

– Ты – наследник престола. Делай как хочешь… Но предупреждаю, тебе придется дать большой залог, а финикиянин, став твоим заимодавцем, уже не выпустит тебя из рук. Он коварнее еврея.

– Для покрытия таких долгов хватит небольшой части моего собственного дохода.

– Посмотрим… Я искренне хотела бы тебе помочь, но у меня нет… – сказала царица, печально разведя руками. – Поступай как знаешь, но помни, что финикияне пробираются в наши поместья, как крысы в амбары: стоит одной пролезть в щелку – и за ней придут другие.

Рамсес не спешил уходить.

– Ты хочешь сказать мне еще что-нибудь? – спросила царица.

– Я хотел бы только узнать… Сердце говорит мне, что у тебя, матушка, есть какие-то планы относительно меня. Какие?

Царица потрепала его по щеке.

– Не сейчас!.. Еще слишком рано!.. Ты пока свободен, как всякий знатный юноша в нашей стране. Ну и пользуйся этим. Но, Рамсес, придет время, когда тебе придется взять жену, дети которой будут детьми царской крови, а старший сын – твоим наследником. Вот об этом времени я и думаю…

– И что же?

– Пока еще ничего определенного. Во всяком случае, политическая мудрость подсказывает мне, что твоей женой должна быть дочь жреца…

– Может быть, Херихора? – рассмеялся царевич.

– А почему бы и нет? Херихор очень скоро станет верховным жрецом в Фивах, а его дочери сейчас всего четырнадцать лет.

– И она согласилась бы занять при мне место еврейки? – с иронией спросил Рамсес.

– Надо постараться, чтобы люди забыли эту твою ошибку.

– Целую твои ноги, мать, и ухожу, – сказал Рамсес, хватаясь за голову. – Я столько тут наслышался странных вещей, что начинаю опасаться, как бы Нил не поплыл вспять к порогам или пирамиды не передвинулись в восточную пустыню.

– Не кощунствуй, дитя мое, – проговорила шепотом царица, с тревогой глядя на сына, – в этой стране видали и не такие чудеса.

– Не те ли, – спросил с горькой усмешкой сын, – что стены царского дворца подслушивают своих хозяев?

– Случалось, что фараоны умирали, процарствовав всего несколько месяцев, и гибли династии, правившие девятью народами.

– Потому что эти фараоны ради кадильницы забывали о мече, – ответил царевич.

Он поклонился и вышел.

По мере того как шаги наследника затихали в огромном коридоре, менялось выражение лица матери. Царственное спокойствие уступило место страданию и тревоге; в больших глазах засверкали слезы. Она подбежала к статуе богини, опустилась на колени и, подсыпав на уголья индийских благовоний, стала молиться:

– О Исида, Исида, Исида![13 - Исида – древнеегипетская царица-мать, считавшаяся супругой Осириса и матерью Гора, олицетворяла также плодородие; обычно изображалась в виде женщины, держащей на коленях младенца.] Трижды повторяю твое имя. О Исида, рождающая змей, крокодилов и страусов, да будет трижды прославлено твое имя… О Исида, охраняющая хлебные зерна от губительных ветров и тела наших предков от разрушительной работы времени! О Исида, смилуйся и сохрани моего сына! Да будет трижды повторяться твое имя и здесь… и там… и повсюду… И ныне, и всегда, и во веки веков, доколе храмы наших богов будут смотреть в воды Нила.

Молясь так и рыдая, царица склонилась и коснулась лбом пола. В эту минуту над нею послышался тихий шепот:

– Голос праведного всегда будет услышан…

Царица вскочила и в глубоком изумлении огляделась вокруг. Но в чертоге никого не было, и только со стен смотрели на нее нарисованные на них цветы, а с алтаря – статуя богини, преисполненная неземного спокойствия.

Глава VII

Наследник вернулся в свой павильон озабоченный и позвал к себе Тутмоса.

– Ты должен научить меня, как доставать деньги.

– Ага! – рассмеялся щеголь. – Вот премудрость, которой не преподают в самых высших жреческих школах, а я мог бы стать там проповедником.

– Там учат не брать взаймы, – заметил царевич.

– Если б я не боялся, что уста мои богохульствуют, я сказал бы, что некоторые жрецы зря тратят время. Жалкие люди, хоть и святые!.. Не едят мяса, довольствуются одной женой или совсем избегают женщин и не знают, что значит занимать деньги… Я счастлив, Рамсес, – продолжал Тутмос, – что это искусство ты познаешь благодаря мне. Сейчас ты уже понял, какие страдания причиняет безденежье. Человек, нуждающийся в деньгах, теряет аппетит, вскакивает во сне, на женщин смотрит с удивлением, как будто спрашивая, к чему они? В прохладном храме у него пылает лицо, а в самый зной в пустыне его трясет лихорадка. Он, как безумный, смотрит в одну точку и не слышит, что ему говорят. Парик у него набекрень и не смочен благовониями… Успокоить его может только кувшин крепкого вина, да и то ненадолго, только придет бедняга в себя, как снова начинает чувствовать, будто земля разверзается у него под ногами… Я вижу, – продолжал щеголь, – по твоей торопливой походке и взволнованным жестам, что ты сейчас в отчаянии, оттого что у тебя нет денег. Но скоро ты испытаешь другое чувство – как будто с груди у тебя свалился великий сфинкс. Потом ты предашь приятному забвению свои прежние заботы и нынешних кредиторов, а потом… Ах, счастливый Рамсес, тебя еще ждут большие сюрпризы!.. Ибо, когда придет срок и кредиторы начнут навещать тебя якобы для того, чтоб засвидетельствовать свое почтение, ты будешь похож на оленя, преследуемого собаками, или на египетскую девушку, которая, зачерпнув воду из реки, увидала вдруг мозолистую спину крокодила…

– Все это очень забавно, – остановил его, смеясь, Рамсес, – однако не приносит ни единой драхмы…

– Можешь не кончать, – перебил его Тутмос. – Я немедленно отправляюсь за финикийским банкиром Дагоном, и нынче же вечером, если даже он еще и не даст тебе денег, ты успокоишься.

Тутмос выбежал из дворца, сел в небольшие носилки и, окруженный прислужниками и компанией таких же, как и он, ветрогонов, скрылся в аллеях парка.

Перед закатом солнца к дому наследника подъехал финикиянин Дагон, известнейший в Мемфисе банкир. Это был еще крепкий человек, желтый, сухой, но хорошо сложенный. На нем был голубой хитон и поверх него белая накидка из тонкой ткани. Рядом с париками египетских франтов и их фальшивыми бородками его длинные волосы, перехваченные золотым обручем, и пышно разросшаяся борода производили внушительное впечатление.