Город М

– Ой, господи… Товарищ капитан? Юрий Петрович? Да что же… И Андрюша, господи! А я-то, старый ду… Проходите, проходите, голубчики,– забормотал он, пятясь и тыча колом в потолок.– Милости просим, милости…

– И дверь затворяй! – буркнули изнутри.– Потому – комарь…

– Да, и дверь… комарь. Да. А я-то думаю – кто? Нашим как будто рановато, не время, мы тут – чаевничать, так сказать… А все почему? Слоноухин, писатель – знаете писателя Слоноухина? – Арсений Петрович суетился словами, как суетятся руками, но руки у него были заняты колом.– Представьте себе, вот так же неожиданно, вчера: трах-бабах! Он, Слоноухин. Я тоже, кричит, разбойник, эх, Расея, айда на Волгу, сарынь на кичку – представляете? Вот уж шкворень-то, не приведи господи… Уж мы его и так и сяк, и идите, мол, товарищ писатель, отдыхайте, и какая вам Волга в таком, прошу прощения, сопливом состоянии… Нет – сарынь да сарынь. Чуть дверь не разнес. Вот его Петр Василич маленько и… Петр Василич, как лучше: маленько или маненько?

– Малёхо,– буркнул тот, кто бурчал про дверь. И вдали, из-за перегородки повысунулась голова, какие принято называть сивыми. Голова держала в зубах соломинку.

– Да-да, малёхо,– подхватил Мухин.– А еще вы говорили – малость. Или малость ху… хужей?

– Вестимо хужей,– буркнула голова.– Про кумпол ежели.

– Да, конечно – вестимо. А…

– Кудеяр здесь? – перебил Клавдий. Он отодвинул Мухина, которому пятиться быстрей мешали дрын и суесловие, и пошел туда, где торчала голова. За ним, как козлик на веревке, потянулся Пропеллер, не отрывая глаз от своего барабанчика.

– Кудеяр? Лев Иосифович? Так ведь рано им быть, товарищ капитан. Самый, так сказать, шмон, самая работа. Почему я и думал-то – кто? Уж простите старика, а? – Мухин рванулся было за Клавдием, но воротился к двери, задвинул засов и, швырнув дрын в угол, захлопотал позади Никодима Петровича.– Андрюша, товарищ… Как раз к чайку. С товарищем капитаном. Душевно рад, душевно рад…

Конюшня – а сарай был самой настоящей конюшней, со стойлами, дощатым полом и даже будто навозным запахом (хотя запах, скорее всего, происходил от портянок, которые висели в ряд на бельевом шнуре вдоль всей левой стены) – конюшня была освещена тремя электрическими лампочками, и Анна, стосковавшись по свету, оглядывался с удовольствием.

Впрочем, оглядывать особо было и нечего. Три-четыре стойла были оборудованы под спанье, на манер плацкартных купе – по четыре полки в каждом и с тряпичным ворохом на них. В другом закутке – он, похоже, использовался под склад – Анна успел выделить разве что большой зеленый чемодан: в куче узлов, тюков и укладок, тот поражал громадными размерами и тоже мог сойти за спальное место. Еще в одной загородке, коптерке или дежурке, висели три запасных бороды из пеньки и потрескивала портативная печь с приделанным к ней паровым котлом и простенькой динамо-машиной, которая между тем чувствовала себя вполне серьезным генератором, дающим звук, свет и чай.

Чай пили в соседнем стойле. Здесь стоял стол, а на скамьях вокруг – помимо Клавдия и присоседившегося к нему Пропеллера – сидели: сивый головач с соломинкой в зубах (через соломинку он цедил чай и, наоборот – пускал в стакан пузыри), некая медноликая личность, устроившая щеку на кулаке так, что один глаз был закрыт, а второй очень хитро, а верней – лукаво – удивлялся сборищу, и сухонький, будто из одних локтей состоящий субъект луначарского типа – только вместо пенсне на нем были проволочные очки, вроде тех, что Анна подобрал на площади Застрельщиков.

В то же время, несмотря на стрекотание Мухина – "Милости просим, милости просим" – и церемонное усаживание – "А вы сюда, голубчик" – троица сидела молчком, без позывов на привет, и неизвестно, состоялся бы он вообще, если б не Пропеллер, который, отчаявшись насчет барабанчика, вдруг трахнул по столу.

– Вам телеграмма! – заорал он очкарику.– Примите телеграмму!

– Чегта с два! – нежданно живо откликнулся субъект.– Догогой мой! Последнюю телеггаму я пгинял тги года назад. И, пгизнаться, лучше б я пгинял цианистый…

– А видать, голодный,– вставил одноглазый.– Женька-то. Вчерась не был. И позавчерась. Василич, слышь?

– А вон,– буркнул головач,– открой какую… титьку в томате.

– То есть кильку, кильку, килечку, хе-хе! – опять заспешил Мухин, кивая на все стороны.– Это у Петра Василича такой, ей-богу, характерец – все-то ему смех. Но добрейший, добрейший старик, добрейший. Представляете, когда он был рыбаком, с ним разговаривала рыба!

– Совегшенно вегно,– фыркнул субъект,– Пгиплыла к нему мойва и спгосила…

– Ага. Мы вольные рыбы, пора, брат, пора! – отняв кулак от лица и оказавшись кустодиевским.купчиной, бывший одноглазый вынул откуда-то консервную банку и принялся ковырять ее ножиком.

– И ничего удивительного! Рыба – мутант. Абсолютно ничего удивительного! – отмахнулся Мухин.– А это, Петр Василич – Андрюша, Андрюша Каренин. Мы с ним делали первый "Путеводитель". Самый-самый, еще эмбриональный, так сказать. Охо-хошеньки… Помните, голубчик? Ведь ссорились даже. Вернее – инда. Инда?

– Инда,– подтвердил Петр.– А то – ажнык.

– Да-да. Прекрасно. Ажнык. Ажнык – это хорошо. Вот так вот, батенька, учимся, учимся! А все он, Петр Василич – и учимся у него, и живем у него. Ажнык сказать – из милости живем. Он человек обстоятельный, штатный, он тут конюх, хозяин. А мы – что мы?..

– А мы, сталоть, ватажнички,– подытожил купчина. Поставив перед Пропеллером банку, он опять откуда-то из-под стола выудил три чашки для гостей (которые Анне, кстати, показались знакомыми чрезвычайно) и стал разливать чай.– А тако же ушкуйнички. И живорезы.

– Особливо – ты,– кряхтнул Петр.– Как есть – живорез. Самый лютый.

– Да-да. Это у нас так принято шутить,– поспешил Арсений Петрович.– Это потому, что Гаврила Михалыч скрипач. И иногда, естественно, музицирует, понимаете? А так… а так музыкантов у нас мало. Совсем мало. Все больше историки, архитекторы там, океанографы… Вот да! – вот литераторов много. Вот и Слоноухин просится. Да мы уж – все, мы уж и не берем никого – ну куда ж, ей-богу? Нонсенс: куда – грабить некого. Одни, извините, грабители. Как же жить? Вот и на собрании говорили…

– Ваше собгание говогило егунду! – встрял очкастый субъект.– А ваш Вагавва – пгосто недоучка! И сами вы, уважаемый, несете чушь! Но коль ского вы на ней настаиваете, пгошу объяснить, как еще, то есть каким способом еще может существовать ногмальный человек? Издавать жугнал "СПИД и сгам"? Огганизовать коопегатив "Газгешите наложить"? Лицезгеть кгуговогот паганоиков на тгибуне? Ну? Пгошу?

– Варавва – это наш председатель,– пояснил Мухин.– А это – Илья Израйлевич, врач-психиатр. Добрейший человек.

– Вганье! Я – газбойник! Потому что психиатг в гогоде М нужен, как двогник на мусогной свалке. Но как психиатг,– Илья Израйлевич растопырил локти и сделался похожим на кузнечика,– как бывший психиатг я могу сказать одно: ногмальный человек в гогоде М – если он пги этом, конечно, не чегвь, когмящийся на тгибунном дегьме – ногмальный человек может и должен быть только газбойником!

– А ты бы поменьше трепался, козел,– отхлебнув чайку, тихо сказал Клавдий.– А? Козел?

Сказано это было не только тихо, но и неожиданно. Хотя, по-видимому, не для Ильи Израйлевича, который всего лишь поморщился и помотал головой.

– Да бгосьте! – фыркнул он.– Бгосьте! Не стгашно. Ничего вы не сделаете. Ну что – в тюгьму? Ох, какой стгах! А кто будет выполнять ваши пагшивые задания? Ну? А нагонять кошмаг? А сочинять ваши дугацкие лозунги? Ведь у ваших тгибунов хватает мозгов только на одно: выгезать тгафагет. Нет, гежим, пгавящий пги помощи газбойников, без нас не обойдется…

– Так ведь не без вас,– все так же тихо сказал Клавдий.– А без тебя.

Тишина, которая опустилась вслед, была прозрачной настолько, что было слышно, как Женя шуршит бородой о консервный край. Тишина была похожа на фотографию, застигнув каждого с тем лицом, какое он имел до тишины. И например, скрипач, собравшийся было по-купечески швыркнуть из блюдечка, держал его возле глаз, будто опасаясь, не нанесло ли вдруг какой дряни. А азартная поза Ильи Израйлевича – без слов и без всякого звука вообще – как-то сразу сделалась ненужной. И раздавленной. И если это был кузнечик, то кузнечик, которого переехал велосипед.

Тишину сломал Клавдий.

– Вот так-то,– сказал он.– Лучше без трепотни.

– А по-моему, доктор прав,– тоже негромко сказал Анна.

– Тем более,– кивнул Клавдий.– Какой смысл? Верно, козел?

– Да вы уж, ей-богу, тоже, Илья Израйлевич,– ожил Мухин.– Уж вы, вы со своим язычком – прямо кентавр какой-то, честное слово! Может, товарищ капитан с заказом пришли, а вам лишь бы, извините… Удивить, нечто, кого мечтаете? Новость сообщить? Так ведь новости-то у вас, батенька…

– И ты замолчь! – Петр бухнул кулаком в стол, после чего показал его Жене, который от буха встрепенулся.– Разгалделися… Писку на грош, вони на рупь. Вот чего: ежели тут капитан, и по делу – нехай говорит дело. А ежели так… попытать, наш ли звонарь ихнего посопливше, так нам это недосуг. И то сказать – кони не поены.

Адресованное капитану, все это было сообщено Анне. В сторону Клавдия Петр не смотрел с самого начала, угрюмо занявшись своей соломинкой.

– Но я понял так, что нужен… э-э… Кудеяр? – пробормотал Анна.

– И-и, батенька, а что – Кудеяр? Кудеяр-то он на улице Кудеяр,– не удержался Арсений Петрович.– А тут он Лев Иосифович, прямо скажем, Эпштейн, и дело с концом. Тут уж Петр Василич всем Кудеярам Кудеяр. Штат, голубчик, штат…

– Ну тогда… Вот – Никодим Петрович…

– Батюшки! Еще Петрович! Три! Можно желаньице загадывать! – опять влез Мухин. Но Петр глянул на него, и он быстро закивал, прихлопнувшись горсткой.

– Видите ли,– сказал Анна,– Никодиму Петровичу нужно пожить у вас. Недолго. Это можно? Ничего?

– Так он уж живет,– проворчал Петр.– Как, вишь, сел, так и живет.

– Нет, правда. Дня два-три, не больше. Можно?

– Да нехай. По мне – хоть год. Только чтоб не курил здеся.

– Нет, я не курю,– сказал Никодим Петрович.