В ложной памяти останется день на солнечном море,
Вытеснив хрип реальности, прекратившейся не в твоей глубине.
Не в твоём животе, не в твоей грудной клетке – обрыв предложения в разговоре.
Но кровь густа. так ты веришь мне? веришь мне? веришь мне?
Лги до разоблачения.
И не верь.
Пустой
Выход штока ранит спешащих и глупых.
Я подмывал своим ртом кровоточащих
И поражённых – будто насквозь прошитых любовью – триппером проституток.
Складки кожи – как складки пальто,
Я катаю мёртвые шарики шерсти по их дряблым впадинам.
Вдоль дряблой линии жизни,
По их представлениям о бляди.
Леска блестит.
Этой блестящей спиралью я их наказываю,
Я их поощряю.
Держу их тощими пальцами бокалы и сигареты,
Смотрю их глазами в зеркало
Или на потенциального клиента.
Я брею им пах и выщипываю волосы на груди,
Но если что-то идёт не так,
Если я начинаю слепнуть и спотыкаться,
И ныть,
Значит я снова стал добрым.
Но я нужен им злым.
Я сижу за столом. За бетонной плитой – другая квартира,
Там какой-то подросток ебёт мою дочь, у которой хватило ума его пригласить,
А отказать – желания не хватило.
Ритм рваный,
Я заглушаю шлепки ударом ноги по паркету.
Мне надоело.
Я встаю и сую свои пальцы в пизду первой попавшейся,
Раздетой.
Мы оба сухи.
На мне – грязь метро, в ней – пульсирующим слабым нервом —
Ещё тёплый осадок её самого первого.
Её стенки глухи к моим грубым нажатиям;
Когда я вынимаю пальцы, чтоб смочить их слюной, она жадно хватает воздух напомаженным ртом —
И просит не продолжать.
Спрашивает – не хочу ли я отъебать её?
Я смотрю на средний и указательный —
По ним струится слюна, по ним бежит дрожь и сомнение,
Что как только я отключусь,
Как только я расстегну несложный замок бюстгальтера,
Плита между нами и соседней квартирой растает
И ты подмигнёшь мне – усталая, пятнадцатилетняя,
Раздетая и пустая.
И увидишь меня – грызущего ногти,
Пока одна из блядей не закроет мне рот,