Доброключения и рассуждения Луция Катина

– Этого запереть. Глядите, чтоб не сбежал.

Через открытую дверь послышалась разухабистая музыка. Во дворце заливались гудошники, стучали ложечники, звенели бубны.

Охваченный паникой лиценциат попытался придать себе сколь можно пристойный вид, но не слишком в том преуспел. Из невеликой шубы соорудил подобие юбки, связав рукава на чреслах. На плечи накинул поднятый с пола коврик. Я похож на лапландского самоеда, уныло сказал себе Луций. И поделом мне. Предстать пред очами всероссийской самодержицы в сем шутовском наряде – справедливая кара за флогистонову распущенность. И вновь, теперь уже твердо, с призванием в свидетели Фатума, дал зарок никогда более не смотреть на женский пол иначе как глазами брата.

Еще некоторое время Катин терзался предстоящим срамом, но никто из дворца за ним не приходил, в печке уютно потрескивал уголь, за окошками густо синела ночь, и на смену тревоге явилось философическое спокойствие. Что будет, то и будет, а трепетать по поводу неотвратимого – глупость, сказал себе наш герой. Потом устроился на сиденье с ногами, немного поворочался и скоро уснул.

* * *

Пробудило его щекотание на кончике носа. Открыв глаза, Луций увидел сначала край страусового веера, затем полную руку, державшую веер, а еще выше белело улыбающееся лицо хозяйки экипажа.

– Ныне матушке недомогается, не до тебя ей. Но много смеялась моему приключению, отчего отошли вапёры и поднялся гумор. Полегчало сердешной. Велела завтра тебя беспременно доставить, но перед тем испытать, какой ты лиценциат.

Луций почувствовал несказанное облегчение. Завтра он явится во дворец не самоедом, а в приличном виде. А что до испытаний, то их академический выпускник не страшился.

– В каких науках вам будет угодно меня экзаменовать – античных иль современных, земных иль небесных?

Для своих лет дама была все же чересчур легкомысленной – на простой и естественный вопрос опять сложилась пополам, замахала на Катина рукой и ничего не ответила. А что, спрашивается, смешного?

Поехали от Зимнего прочь – по набережной, вдоль черной Невы, не сказать чтоб далеко, до Партикулярной верфи. Там тоже была ограда из копий, ажурные врата, а за ними дворец – поменьше царского, но тоже изрядный.

Внутри чертог был еще нарядней, чем снаружи. Во всю свою двадцатитрехлетнюю жизнь Луций не видывал обиталищ роскошнее. Пол здесь был мрамор, стены обиты разноцветными бархатами, повсюду превеликие зеркала в золотых завитушках, да бронзы, да хрустали, да переливчатые порфиры.

А хозяйка волшебного замка являла гостю всё новые чудеса. Провела его галереей, с пола до потолка увешанной живописными полотнами, каждое из которых Луций желал бы рассмотреть; затем мавританской залой, где журчал алебастровый фонтан; далее – пышноцветной оранжереей.

– Пока тебе приготовят покой, отогрейся в ванной, – сказала добрая фея.

С этими словами она ввела его в обширную комнату, украшенную на манер турецкого сераля, и наш герой собственными глазами увидел инженерное чудо, о котором прежде только читал в книгах: механизм изливал из одного медного рога горячую воду, а из другого холодную. Смешиваясь, они быстро заполняли фарфоровый резервуар в виде огромной кувшинки.

– Как устроен сей канализатор? – спросил Катин, трогая витые краны. – В подвале, верно, расположен нагреватель? И конечно же, насос?

– Понятия о том не имею, – ответствовала владелица чуда, бросая в ванну какие-то зерна, моментально превращавшиеся в мыльную пену. – Залезай скорее. Жаль, если такой марципан заболеет простудной лихорадкой.

Едва она вышла, Луций с наслаждением опустился в теплую, ароматную купель. Средь мыльных кружев он чувствовал себя парящим на высоконебесных облаках. Сколь неравномерна и причудлива экзистенция, думал лиценциат, блаженно смежив веки. Она то выкидывает человека нагого в хладную пустыню, то, сменив гнев на милость, нежит ласканиями, однако истинный философ не устрашится аскез и не прельстится сибаритствами.

– Согрелся? – услышал он знакомый голос.

Сверху с улыбкой на него взирала та, которой он был обязан своим блаженством. Дама успела переоблачиться в златоалый китайский халат и снять накладную куафюру. Ее собственные русые волосы были покрыты шелковой сеткой.

– Позвольте, сударыня, узнать имя той, кто заботится обо мне приязненней родной матери? – спросил Катин.

Лицо дамы впервые омрачилось сердитой гримасой.

– Да ты дерзец! Какой еще матери? Ну-ка, сдвинься!

Халат с шелестом соскользнул на пол, и хозяйка предстала перед обомлевшим молодым человеком в совершенной натуральности. Перенеся полную, румяную ногу через край ванны, фея с плеском погрузилась в воду.

– Зови меня пока Маврой Егоровной, а я тебя нареку Королевичем. Вот и корона.

С этими словами она водрузила ему на макушку большой ком пены, потом притянула к себе Луция и стала целовать.

– Можешь называть меня Маврушей, – позволила она много позже, уже в опочивальне, средь растерзанных перин. – Испытание ты выдержал славно. Не лиценциат ты, а действительный академик. Будет о чем поведать матушке. Она до таких рассказов охоча.

Опершись на локоть, фея с умилением погладила сонного Луция по голове.

– Истинно говорят: наилучшие из красавцев те, кто не ведает о своей красе иль не удостаивает ее внимания. – Вздохнула. – Ладно, ступай, тебя проводят. На нынче с меня хватит. Я уж не такая сластена, как прежде. А спать я люблю одна.

Будучи ведом молчаливым, важным лакеем по коридорному лабиринту, Луций укорялся тем, что так быстро нарушил обет относиться к женщинам только как к сестрам. С другой стороны, для сестры Мавра Егоровна («Маврушей» он не посмел назвать ее даже мысленно) старовата. А и какой был выбор? Еще древний мудрец сказал: «Нет хуже греха, чем оскорбить того, кто сделал тебе благо». Льзя ль было обидеть добросердечную хозяйку отвержением ее перезрелых ласк? Он заслужил бы тем имя чернейшего из неблагодарных.

Мысль была утешительная, усталое тело требовало отдыха. Наш герой рухнул на подушки, рассудив, что додумает обо всем этом завтра. Утро вечера мудренее.

* * *

И утро настало прямо в следующее мгновение. Только что он задул свечу, лег, сомкнул ресницы, как тут же раскрыл их – а уже светло и даже не рано. Каминные часы показывали ровно десять. Должно быть, их тренькание и пробудило Луция.

Он сел на мягкой постели, осмотрел хорошенькую, как шкатулку, комнату и увидел, что на кресле разложена будто сама собой явившаяся одежда – что-то персиковое с позолотой.

Потом молодой человек умывался в примыкающем туалетном кабинете, где кроме самольющейся воды обнаружился еще и настоящий вассерклозет. Луций исследовал его устройство с великим интересом, восхищаясь хитроумной инженерией.

Вышел – на столике чашка с дымящимся шоколадом. Выпил, оделся, погляделся в зеркало – и остался собою недоволен. Из веницейской рамы на него пялился расфуфыренный хлыщ в золотистой жилеточке и кокетливом камзоле с перламутровыми пуговками.

Как низко я пал, горестно сказал себе Луций. Ряженая кукла в кукольном домике! Куртизан! Игрушка для разврата!

Самоугрызение – горькая услада всякого взыскательного ума, но Катин не успел как следует ею напитаться. В дверь сунулась напудренная голова лакея, и молодому человеку было объявлено, что ее сиятельство велит пожаловать.

Стало быть, Мавра Егоровна – сиятельство, думал Луций, следуя за провожатым. Что ж, неудивительно, если бы и светлость.

Хозяйку он нашел в будуаре, своею обширностью подобном танцевальной зале. Мавра Егоровна сидела за столом, с пером в руке и почему-то в бархатном домино на лице.

– Прости, милаша, за сие, – молвила она, коснувшись маски. Тон ее был деловит. – Утренняя Аврора в мои годы нельстива. Покажусь тебе после, когда со мною управится мой француз. Пока ж хочу устроить твою судьбу. Не лиценциатом же тебе оставаться. Думаю вот, какому полковнику отписать. Ты в котором регименте желаешь состоять – кавалерийском иль пехотном? Не хочешь – ступай во флот, как мой младшенький. Ему семнадцать, а уже лейтенант. Что мундир-то у них хорош, прелесть!

– Я не расположен к войне и военным занятиям, – ответствовал Луций.

– На войну тебя никто и не пустит. Пускай дураки и некрасивые воюют. Но у нас в России без службы нельзя, иначе кто ты такой? Определить, что ли, тебя в конногвардейцы?

– Я на коне неважно езжу.

В дверь деликатно постучали.

– К вашему сиятельству Степан Федорович Фермор.

Добрая фея воздела перст.

– О! Судьба сама дает подсказку. Се командир Семеновского полка. Мундир у семеновцев тоже недурен, в самый раз к твоим лазоревым глазкам. – И велела слуге: – Веди генерала в малую гостиную. Скажи, скоро буду. А ты, Королевич, подожди здесь.

Взволнованный, Катин принялся расхаживать по комнате, ругая себя за малохарактерность. Надобно было решительно объявить, что военного мундира он никогда и ни за что не наденет! Ведь взявший в руки оружие отвергает самое принцип человеколюбивости!

Догадываясь, что Мавра Егоровна подобных сентенций выслушивать не станет, он решил изложить их в записке, ибо написанное слово весомее изреченного. Оставить декларацию на столе – и удалиться. Это будет поступок не куклы, не игрушки, но достойного мужа с твердыми убежденьями.