Стая

Даже в момент суицида нас не покидает ощущение бессмертия. Наверное потому, что, в сущности, юности нечего терять. Несмотря на житейские привязанности, человеку дорог прежде всего он сам. А в юности его «самого» ещё так немного. Так что, как говорят, невелика потеря.

Опасное время молодость. Она, как чашка тончайшего китайского фарфора, ранима и недолговечна в руках неаккуратного пользователя. Но ведь мы обретаем опыт общения с собственной жизнью только по прошествии времени. Поэтому будем молить Бога о том, чтобы Он провёл нас невредимыми через жаровню юных лет, а тем из нас, кто не уберёг свой житейский фарфор, простил подростковое недоумие и помог повторно попытать счастья.

Нечаянный путник мог видеть, как три небольшие человеческие фигурки, утопая в метровом снегу и цепляясь друг за друга, ползут по единственной отлогой стороне огромного утёса, нависшего, как туча, над ледовой пустыней Енисея. Но разве мог сторонний наблюдатель предположить, что целью этого забавного «туристического» похода является горькая идея группового суицида?

А ведь дело обстояло именно так. Три ума, воспалённые подростковой обидой, решили взяться за руки и прыгнуть с вершины на лёд Енисея. Расчёт был прост и убедителен: двадцать четыре метра высоты и удар о панцирь енисейского льда… Поэтому вопросов типа «А если» быть не могло.

…Они вскарабкались на верхнее плато и, не сговариваясь, привалились друг к другу. Может, за тем, чтобы просто перевести дух, а может, с тайной надеждой на передумку. Да-да, может кто пойдёт в отказ, и тогда они, посовещавшись, примут решение отменить роковую клятву и замести смертельную дорожку… Но в восемнадцать лет честь, как правило, дороже жизни.

Тем временем подул сильный вьюжистый ветер. Его колкие порывы готовы были подхватить трёх безумцев и раскидать по заснеженным склонам утёса.

«Ветер, ветер, поднатужься, прогони с утёса смерть!..» – подвывали метелице опечаленные ангелы-хранители. Они теребили души своих подопечных, пытались растопись их бесчувствие божественными слезами, но тщетно.

Охваченные бесстрашной решимостью ума и одновременно закованные в кандалы рабства каким-то иным глубоким внутренним страхом, ребята не слышали самих себя. Они расчистили место для разбега, отступили от края на возможное расстояние, обнялись и, взявшись за руки, готовы были совершить несколько торопливых шагов, за которыми их поджидала смерть…

Вдруг Агатий содрогнулся, будто его пробил электрический заряд. Он выдернул ладони из прощального рукопожатия, отскочил в сторону и, как зверёк, вырвавшийся из капкана, стал торопливо отползать прочь, скуля и «зализывая» рваную кровоточащую плоть.

– Агатий, милый! – взвизгнула Светлана. – Нет! Нет же!..

– Дай сюда руку! – заорал Гарри, перекрикивая метель.

Он бросился на Агатия. Сцепившись, они кубарем покатились по расчищенной для «разбега» дорожке. Светлана даже не поглядела в их сторону. Она обхватила голову руками и, как подрубленная, опустилась на колени в снег. Подобно соляному столбу, девушка так и осталась стоять, не чувствуя ни холода в ногах, ни жгучего колкого ветра.

Агатий, отбиваясь от рослого Гарри, уцепился ладонями за выступ скальной породы и, несмотря на боль и проникающее в тело обморожение, глухо рычал, не позволяя другу сдёрнуть его со спасительного выступа. Наконец они оба выбились из сил.

– Гад! Гад! Гад! – неистово прокричал Гарри, отстраняясь от Агатия.

Пружиня, будто на волне безумства, он вскочил на ноги и размашисто обернулся в сторону заснеженного края утёса (так старая испанская танцовщица вспенивает перед зрителем своё гибельное фламенко). Издав страшный нутряной вой «А-а-а!», Гарри сгрёб застывшую Свету и…

Агатий долго не мог подняться. За одну страшную минуту он превратился в совершенно бесчувственный комок вымороженной плоти. С трудом разжав руки, Ага отслонился от камня и, упираясь ладонями в снег, подполз к краю утёса. Увидев распластанные на льду тела любимых товарищей, он потерял сознание.

Когда Агатий пришёл в себя, солнце садилось за верхушки растущих по склону сосен. Не чувствуя собственного тела и работая руками, как робот механическими манипуляторами, он сполз с утёса и, не оборачиваясь, побрёл на большак по протоптанной в лесу дорожке. Первый же проезжавший водила заметил его (правда, принял сначала за торчащее из снега сломанное дерево), втащил в кабину и привёз в Минусинск. Он завёл парня в теплушку автостанции и вышел позвонить 03. Через минуту он вернулся, но Агатия в теплушке не оказалось.

Не понимая, где он и что с ним происходит, Агатий, машинально выбрался на улицу и, потеряв на переход последние силы, прислонился к колесу какой-то машины. В этот миг сознание вновь оставило его и, чиркнув щекой о подмёрзший протектор, Агатий повалился на дорогу.

Машина, которую определил Господь для продолжения нашей истории, оказалась (как читатель уже догадался) старым монастырским УАЗиком.

– Так я попал в монастырь. Остальное, отче, вы знаете…

Агатий выдохнул и замолчал. Его пальцы нервно подрагивали и беспрестанно теребили вязаную скуфейку. Его острые худые плечи то неправдоподобно поднимались вверх, то опускались чуть ли недо пояса вниз, будто не имели анатомических опор, и казалось, вот-вот оторвутся от тела.

– Бедный ты мой сынок! – нараспев проговорил старец. – Вижу, как трудно тебе, как гадко внутри, вижу…

Опираясь на спинку кровати, Савва поднялся и обнял келейника.

– Попробуй успокоиться. Не всё худшее ты успел совершить. Да, ты предал клятву. Но теперь знаешь заповедь «Не клянитесь». Ты предал самых дорогих тебе людей. Но это упасло тебя от худшего зла, теперь ты знаешь и это. Святая церковь самоубийц даже не отпевает, до того они противны Богу. Ты обвиняешь себя в трусости, но выходит, ты обвиняешь своего ангела-хранителя, который спас тебе жизнь. А ведь твой небесный хранитель тебе дан самим Богом. Значит, ты обвиняешь… Бога? Согласись, тут есть о чём подумать.

Старец гладил ладошкой дрожащее плечо Агатия и нараспев (так спокойней) продолжал увещевать юношу.

– Сейчас тебе тяжело. Твой разум и духовные очи застит горе и хула на самого себя. Но ведь судьбу тебе дал Бог, и Его подношение не следует отвергать! Быть может, твои житейские повороты не случайны, и за видимым ненастьем кроется то глубокое, в чём ты истинно нуждаешься. Не спеши винить Бога! Найди в себе силы принять на веру то, о чём ни ты, ни я сейчас не имеем доказательств.

Савва поморщился.

– Терпеть не могу читать морали! Но по-другому не скажешь. То, что тебе видится как жизненная трагедия, прими как малое попущение Бога силам зла ради твоей огромной будущей пользы. Мы в детстве делаем прививки, не задумываясь о том, что прививка – это та же зараза, малую долю которой следует добровольно впустить в себя. Да-да, побеждая малое, мы вырабатываем внутреннее противоядие и становимся сильнее перед неминуемой встречей с главным количеством недуга.

– А как же мои товарищи, отче? Ведь ваши слова относятся и к ним. Но они не вынесли испытание!

Агатий сжался телом, не видя возможности получить ответ на свой страшный вопрос. Действительно, старец замолчал и только тихонько раскачивался из стороны в сторону, продолжая гладить Агатия по плечу.

– Ответить не легко, – произнёс он после длительного молчания, – тут не отделаться общими словами. У апостола Павла есть такие слова: «Как непостижимы судьбы Божии и неисследимы пути Его!» Обрати внимание на слово «неисследимы». Мы не можем понять истинный смысл божественного замысла. Но можем проследить пути-дорожки, которыми ходили твои друзья. Я видел, как ты читал евангелие. Значит, помнишь притчу Христову о сеятеле. Разные мы, оттого и различны наши житейские судьбы. А Бог, Он одинаков. Наши различия кроются в нас самих.

– Не понимаю! – Агатий закрыл лицо ладонями.

Савва почувствовал, как его сухие глазницы, истерзанные временем и многолетним молитвенным подвигом, наполнились горячими покаянными слезами. «Вот как? – ухнула воспалённая совесть. – Кайся, старый дурак, кайся Богу в немощи духовной! Видно, не одолеть тебе бесову преграду. Не истяжить мальца Агатия из геенова огнива…»

Старец незаметно смахнул покатившуюся по щеке слезу и вновь обратился к своему келейнику:

– Агатий, милый, вдумайся: мы все очень разные и судим об одном и том же, как правило, по себе, значит – по-разному! А потом удивляемся: почему Бог одному дал столько, другому иначе? Но Бог, как сеятель, метнул нас в жизнь из своего заветного коробка – летите, люди! Он не отпустил нас на произвол случая, но наделил каждого свободной волей, мол, думай сам, куда тебе следует упасть. Мы и разлетелись, как в притче – кто куда. Развела нас не божественная причуда, а собственная свобода воли. Понимаешь теперь?

Увлечённый разговором, Савва позабыл о «благоприобретённых» за многие десятилетия старческих немощах, лихо спорхнул с кровати и подсел к Агатию на сундучок.

– Прости, я слишком много говорю вообще. Я должен говорить о судьбах близких тебе людей, а не истязать тебя мнимой харизматикой и голословными нравоучениями. Уж ты прости меня за этот вычурный контекст!

При слове «контекст» Агатий полоснул влажными пуговками глаз по сединам старика. Его уголки рта поползли вниз, изображая крайнее удивление. Савва заметил гримасу юноши и улыбнулся:

– Не удивляйся, Агатий, перед тобой сидит профессор Московского государственного университета, старший препод (так, кажется, сейчас называется учитель) кафедры социальной, прости Господи, философии. А ныне грешный и окаянный раб христов, старчик Савватий. Так-то.

– Какой же вы, отче, грешник? – Агатий с удивлением посмотрел на Савву. Уголки рта, впервые за четыре месяца его пребывания в монастыре, поползли в улыбке вверх.

– А кто ж ещё? – усмехнулся Савва, довольный, что отвлёк собеседника от тягостных переживаний. – Помнишь поговорку: «Чем дальше в лес, тем больше дров»? Так и в деле спасения. Новичок бесам не интересен, он для них игрушка, собрал-разобрал, как Лего. Монах – другое дело. Тут интерес особый – поединок! А кто ж супротив беса устоит? Святой да дурак. Вот и печём грехи, как куличи. Только твои куличики с маково зёрнышко, не то, что мои, огульные. Что удивляешься?

Савва обнял Агатия.

– Посуди сам, откуда твоим грехам больше-то быть? Живицы житейской ты ещё не нагулял. Другое дело я. Уж какой, поди, подрясник стёр до дыр, а всё дурак дураком! Но не тот я дурак, что супротив беса устоять сможет, а другой, обыденный что ли, – старец потешно вздохнул и опустил голову, – неподатливый…

Затем, внимательно поглядев на Агатия, добавил:

– А вот ты сможешь!

Часть 4. «Неподатливый»

Несмотря на разницу в возрасте и огромную культурологическую несхожесть двух разноликих исторических поколений, Савва в полной мере ощутил глубину трагедии своего келейника. Помимо сочувствия душевным метаниям Агатия и его наивному предательству (все мы перед величием смерти отчаянные и непоследовательные шалунишки), сердце старца оплакивало огромную стаю таких же, как Агатий, юнцов, на долю которых выпало судьбой несостоявшееся в будущем счастье. Ведь на пылкие умы, неокрепшие в борьбе за собственное существование, был опрокинут ушат холодного безжалостного законодательства.