Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 2

Пока варилась картошка и мариновалась селёдка, они сидели на бревне, сваленном кем-то около домика. На улице стояла настоящая весна, большая часть сопок уже полностью очистилась от снега и стала покрываться зелёной бархатистой травкой и первыми цветами. Солнце припекало так, что в полушубках, в которых сидели Борис и Андрей, становилось уже жарко. Они расстегнулись и, закурив имевшиеся у Бориса папиросы, стали разговаривать.

Прошло около часа, и за это время как-то незаметно Борис успел рассказать почти всю свою жизнь, не скрыл он и того, что Анна Николаевна – его мачеха, что он остался без матери в 8 лет, что ему пришлось в детстве порядочно поработать и в сельском хозяйстве. Невольно он высказал свои мечты о получении высшего образования и о своём желании стать лесничим. Андрей внимательно выслушал рассуждения Бориса и всё, что ему рассказал парень, хорошо запомнил. Этот рассказ произвёл на него хорошее впечатление, он понял, что Алёшкин не какой-нибудь городской хлыщ, каким его изображали некоторые знакомые (особенно Михайловы). Он увидел, что, несмотря на свою молодость, Борис трудолюбивый и, кажется, способный человек. Ну, а если у него сложилось такое мнение, то он, естественно, не мог, да и не стал иметь что-то против того, чтобы его сестра дружила с этим парнем.

Забежав вперёд, скажем, что он свои мысли о Борисе Алёшкине так и высказал матери. Рассказал он в кратких словах и историю жизни Бориса, услышанную от него, последняя произвела на Акулину Григорьевну большое впечатление, и она невольно стала жалеть парнишку, так много повидавшего и испытавшего в своей короткой жизни. Вспомнились ей и благоприятные отзывы об Алёшкине её старшей дочери Людмилы, которая, делясь с матерью тем, что услыхала от Дмитрия, между прочим, отозвалась о Борисе хорошо.

Через час, попробовав приготовленную Андреем селёдку, Борис поразился её необыкновенно приятному вкусу, ну а с картошкой, сдобренной постным маслом, она вообще представляла объедение. Оценили это кушанье и его товарищи. Пан Томашевский жалел только, что к такой замечательной закуске нет подходящей выпивки, но поскольку ни Демирский, ни Борис спиртного не употребляли, то у них в домике подобных вещей и не водилось. Недовольным остался один Мурзик, которому, на этот раз, кроме рисовой каши, не досталось ничего.

К середине апреля вывозка леса была закончена, Стеклянуха должна была со дня на день вскрыться. Лёд на ней вспух, потемнел, отошёл от берегов и местами весь покрылся водой. На ручейке, протекавшем около домика, льда уже не было, он оставался только в толстых наледях, образовавшихся в местах перекатов и водопадов.

Возчики разъехались по домам, перед ними вставала новая забота – весенние полевые работы. План заготовки леса был выполнен и даже с некоторым превышением, предстоял следующий этап – сплав.

Сплав по таким небольшим речкам, как Стеклянуха и Цемухэ, являлся делом непростым, требующим и знания, и умения и, что, пожалуй, самое главное, быстроты. Ведь вода, способная нести брёвна, держалась в этих горных речках всего несколько дней, надо было успеть сбросить весь лес в воду и суметь его провести по реке до устья так, чтобы он пришёл вместе с паводком.

Для проведения этой работы нанимали артели рабочих-сплавщиков, некоторые из них работали в этих местах уже по несколько сезонов, такими опытные десятники очень дорожили. Имелись они и в тех артелях, которые успел набрать Демирский.

Вся трудность сплава заключалась в том, что речки эти, помимо своего мелководья и краткости половодья, имели очень извилистое русло, которое создавало условия для образования заломов или заторов, когда одно из брёвен, зацепившись за выступающий мысок берега или за вымытую водой корягу, поворачивалось поперёк течения. В него упирались следующие брёвна, на них налезали приносимые водой из следующей партии, и если такой залом вовремя не был разобран, то через несколько часов в этом месте могла образоваться сплошная гора из нескольких десятков, а иногда и сотен брёвен, которая, запрудив реку, полностью срывала сплав. Было очень важно следить за тем, чтобы на всём протяжении реки такие заломы разбирались немедленно, поэтому сплавщики, скатив первые десятки брёвен, сопровождали их до самого устья Цемухэ, где уже заранее был приготовлен бон – крепко связанные между собой стальными тросами несколько рядов брёвен, удерживающих на реке, в её глубоких низовьях, всю массу леса, сплавленного по реке.

Группа рабочих, сопровождавших сплав, рассредоточивалась по обеим речкам, собираясь по два-три человека там, где опасность образования заломов была наиболее вероятна. За их работой наблюдал один из десятников, самый опытный. Конечно, эту работу Демирский взял на себя. Другой десятник в это время следил за тем, как сбрасывались брёвна в реку со склада. Тут работа была значительно проще, хотя и тяжелее физически. Десятник также должен был следить за тем, чтобы сброс происходил всё время равномерно, чтобы брёвна падали в воду одно за другим и не образовывали с самого начала групп, движение которых способствовало бы образованию заломов. Между прочим, такой вид сплава назывался молевым, в отличие от плотового, который проводился на крупных реках с более спокойным и надёжным течением.

Для работы на складе требовался всего один человек, им стал Томашевский. Демирский ушёл по реке с первой партией сплавщиков, Алёшкину было поручено произвести расчёты с оставшимися возчиками и затем следовать вниз по реке в помощь Демирскому.

Одним из последних, получивших от Бориса квитанцию на вывезенный лес, по которой следовало получить деньги в шкотовской конторе, был Андрей Пашкевич. Взяв у Бориса квитанцию, он, прощаясь с ним за руку, сказал:

– А ты ведь, Борис, с моей сестрой Катериной, кажется, хорошо знаком, да и Милка тебя хорошо знает, чего же ты к нам никогда не зайдёшь? Ведь вы с Катькой-то, кажется, даже в одной ячейке состоите? Заходи!

Нечего и говорить, сколько радости доставило это приглашение Борису, но столько же и смущения оно вызвало. Он покраснел и сумел лишь невнятно пробормотать несколько слов благодарности за приглашение. Андрей усмехнулся:

– Да ты не красней, как красная девица, я ведь тебя не на свадьбу приглашаю. Приходи запросто, с семьёй нашей познакомишься, с мамой нашей, она ведь с твоей мачехой-то знакома. Мама наша – замечательная женщина, она хоть и не грамотная вовсе, а ум у ней такой, что у иной грамотейки не найдёшь!

Такое дружеское тёплое приглашение ещё больше смутило Бориса, и в то же время как-то сразу вызвало глубокое уважение к этому простому, но, очевидно, очень доброму и разумному человеку.

Предполагалось, что утром следующего дня Борис отправится вниз по реке, проверит, как работают сплавщики на её участках, и присоединится к Демирскому. Но вечером перед его отъездом в их домике неожиданно появился гость. Это был китаец Ли Фан Чин, которого около года назад приняли в комсомол в шкотовской ячейке и которого ребята в своей среде называли просто Ли. Раньше он работал инструктором в райисполкоме по работе среди восточных трудящихся, а с этого года был назначен председателем только что организованного профессионального Союза работников земли и леса. Союз этот объединял батраков, имевшихся у отдельных крестьян, сельхозрабочих на госпредприятиях, рабочих и служащих лесной промышленности. Большинством были китайцы, поэтому и руководить райкомом этого профсоюза поручили китайцу.

Ли окончил совпартшколу, и в этом году его приняли в кандидаты РКП(б). Он хорошо говорил по-русски, знал несколько наречий китайского языка (ведь известно, что китайцы из Шаньдуна почти не понимают своих соотечественников из Пекина) и вообще, считался толковым и серьёзным работником. Внешне он почти не отличался от тех китайских рабочих, с которыми Борису пришлось провести всю эту зиму. Конечно, одет он был по-европейски, также и подстрижен, а лицо его показывало значительный ум и развитие. Он имел выпуклый большой лоб и густые чёрные брови.

За эту зиму, постоянно общаясь с китайцами, многие из которых совершенно не знали русского языка, Борис волей-неволей освоил наиболее обиходные фразы по-китайски, собственно, шаньдунского наречия, на котором разговаривали почти все рабочие. К весне он уже мог объясниться с любым китайцем: спросить его имя, произвести вместе с ним подсчёт брёвен (считать он научился по-китайски и по-корейски до 100), спросить дорогу, указать, куда нужно идти, узнать и ответить на вопрос, сколько сейчас времени, попросить или предложить закурить, спички и так далее.

Ли, знавший Бориса раньше, встреченный приветствием на родном языке, был приятно удивлён, и побеседовав с ним некоторое время, предложил ему серьёзнее заняться изучением китайского языка. Борис пообещал это сделать, но конечно, не выполнил.

Ли, приехавший на участок, чтобы принять в члены профсоюза, а попросту, записать в него, прежде всего, десятников, а затем и всех рабочих, и выбрать из них местком, привёз с собой и распоряжение Озьмидова об откомандировании Б. Алёшкина в распоряжение шкотовской конторы Дальлеса.

Борис, хотя и удивился такому распоряжению, но, чего греха таить, в то же время и обрадовался. При всём хорошем отношении к нему со стороны Демирского и их нового товарища Томашевского, при том, что он получил за эту зиму много полезных практических навыков, жизнь в лесу с возможностью отлучаться и быть среди своих комсомолят лишь раз в две недели ему наскучила. Да и с Катей перевод в Шкотово позволял видеться ежедневно!

Утром следующего дня Борис, написав записку Демирскому и распрощавшись с Томашевским, уже ехал на попутной подводе в Шкотово. Там он выяснил, что его откомандирование вызвано следующими обстоятельствами. Во-первых, предстояла районная конференция РЛКСМ, и секретарь райкома Смага требовал, чтобы Алёшкин, как член бюро райкома, находился во время подготовки к этой конференции, то есть в течение двух недель, обязательно в Шкотове. Во-вторых, заготовки леса окончились на всех участках, а их было около полутора десятков. Но по каждому участку нужен был подробный отчёт, а большинство десятников были недостаточно грамотны: отчёт для них приходилось составлять в конторе. Это требовало увеличения штата конторы опытными людьми. Конечно, Алёшкина, имевшего среднее образование, да ещё окончившего курсы, относили к числу таких специалистов, и он должен был помочь многим из десятников грамотно и, главное, верно (математически) составить отчёты. Этим он и занялся с первого же дня приезда в Шкотово.

Райком ему поручил провести обследование нескольких комсомольских ячеек близлежащих сёл – Майхэ, Андреевки, Многоудобного и Романовки. При проведении подсчётов по участкам ему было необходимо побывать во многих сёлах Шкотовского района, в том числе и в тех, где он должен был проверить деятельность комсомольских ячеек. Так как объезды участков требовалось произвести возможно быстрее, то Озьмидов выделил в распоряжение Алёшкина специальную верховую лошадь. Это была небольшая гнедая кобылка, очень хорошо ходившая под седлом. Поездки, которые пришлось совершить Борису, доставили ему даже удовольствие.

Алёшкину выпала и ещё одна довольно хлопотная задача: нужно было разделить шкотовскую ячейку РЛКСМ, достигшую к этому времени численности уже более полутораста человек, на более мелкие, соответственно производственному признаку состоявших в них комсомольцев. На бюро райкома приняли решение разбить ячейку на следующие:

1) шкотовскую сельскую ячейку

2) ячейку РЛКСМ при конзаводе

3) ячейку при железнодорожной станции

4) ячейку совторгслужащих при райисполкоме и

5) ячейку при ШКМ.

Разделение это требовало большой организационной работы: помимо составления списков комсомольцев для каждой ячейки, нужно было в каждой из них провести организационные собрания, избрать бюро или секретаря, всё это возложили на Бориса Алёшкина. Осложнилось это разделение и тем, что волей-неволей иногда приходилось разделять некоторых друзей, разбивать сложившиеся группы и товарищества, а это вызывало и протесты, и споры. В этой работе большую помощь Борису оказали Нюська Цион, Гриша Герасимов и Катя Пашкевич.

Естественно, что в это время Борис и Катя виделись и проводили время вместе всё чаще. Они вполне официально могли быть друг с другом неопределённо долгое время – у них была общая работа. Кроме комсомольцев, также разбили на части и пионерский отряд, создали три отряда:

1) при ШКМ

2) шкотовский сельский и

3) при конезаводе.

После районной конференции, прошедшей, судя по отзывам райкома РКП(б), очень плодотворно, Бориса Алёшкина снова избрали членом бюро райкома РЛКСМ.

Надо сказать, что при разделении шкотовской ячейки РЛКСМ Бориса оставили секретарём сельской ячейки, а Катю назначили вожатой сельского пионеротряда. Это положение позволило им встречаться ещё чаще: теперь они бывали вместе не только по вечерам в клубе, на собраниях или в кино, но и днём, выполняя ту или иную работу по подготовке собрания или сбора отряда. Оба они состояли и в редколлегии комсомольской стенной газеты, оформлялась газета, в основном, ими. Для этой работы они обычно собирались вдвоём и лишь иногда втроём в одном из свободных помещений ШКМ и проводили вместе несколько часов. Конечно, откровенно говоря, часто это совместное пребывание в течение нескольких часов в одной комнате, за одним столом, не всегда бывало необходимо, а лишь служило предлогом для очередного свидания.

Почти сразу же по приезде Бориса из леса, Катя рассказала ему об отзывах, полученных о нём от её брата Андрея:

– Уж больно он тебя расхваливал! И такой-то ты, и сякой-то! И всё-то ты знаешь, и всё-то умеешь. Только ты не задавайся, я ему сразу сказала, что ты хвастун ужасный, но мама о тебе мнение после его рассказов изменила, зато девчата – и Женя, и Тамара, и даже Верка – меня тобой прямо задразнили, прохода не дают! Как только увидят тебя с Мурзиком на железнодорожной линии, так бегут домой и орут во всё горло: «Катька, вон твой-то идёт, опять тебя высвистывает». Не ходи ты, ради Бога, у наших на виду, не мозоль им глаза, ведь ты уже знаешь, что я всё равно сама выйду! Да, ты знаешь, как они тебя дразнят? – «Индюк!» Так у нас одну лошадь зовут, а Андрей, он ведь большой насмешник, сказал, что ты на эту лошадь похож. Ну а девчонкам только скажи, они сразу подхватят, так и кричат: «Вон твой индюк пошёл!»

Этот разговор между Катей и Борисом происходил при очередном их прощании у ворот её дома. Она уже переступила одной ногой через порог калитки и, придерживая её рукой, повернулась к нему и вглядывалась в его лицо, видимо, стараясь увидеть, какое впечатление произвёл на него её рассказ о смешном прозвище, данном ему сёстрами. А Борису было всё равно, как бы его ни называли и как бы ни дразнили, только бы иметь возможность вот так стоять напротив неё, вблизи её лица, и глядеть в эти милые лукавые глаза. Они уже договорились о завтрашней встрече, и Катя вот-вот скроется в своём дворе, и вдруг Борису неудержимо захотелось поцеловать Катю в её полураскрытые губы, то складывавшиеся в насмешливую улыбку, то шевелившиеся при произнесении ею прощальных слов, в содержание которых он даже не вдумывался. Это его желание было настолько велико, что прежде, чем он успел подумать, уже схватил её за голову и, с силой притянув к себе, крепко поцеловал в эти твёрдые, чуть влажные и такие горячие губы. Катя, не ожидавшая подобного нападения, привыкшая управлять поведением своего спутника, была напугана, ошеломлена и растеряна настолько, что в первые несколько мгновений не только не оказала ему никакого сопротивления, но даже машинально ответила на поцелуй. Но уже через несколько секунд она пришла в себя, и на Борину голову и спину посыпался град ударов её маленьких, но твёрдых и сильных кулачков. Однако это на него не произвело никакого впечатления: он продолжал держать её голову руками и прижимать её губы к своим всё крепче и крепче. Наконец, Катя опомнилась окончательно: она с силой упёрлась руками в грудь парня, оттолкнула его и вырвалась из его рук. Толчок оказался таким сильным, что Борис не удержался на ногах и с размаху шлёпнулся, сел на слегка подмёрзшую грязь.

– Дурак!!! – сердито крикнула девушка.

Но увидев, в каком положении оказался её незадачливый поклонник, не выдержала – рассмеялась и, закрывая калитку, ещё раз крикнула в сторону поднимавшегося парня, только уже не сердито, а, скорее, насмешливо и даже, пожалуй, ласково:

– Ну и дурак же ты, Борька!

С этими словами она захлопнула калитку, и Борис слышал, как Катя быстро побежала к дому, всё ещё смеясь. Поднявшись, он отряхнул прилипшие к штанам комочки грязи и некоторое время постоял у ворот. Однако открыть калитку он не решился. Он чувствовал себя безмерно виноватым и, хотя этот неожиданный и для него самого поцелуй доставил ему неизъяснимое удовольствие, он очень боялся, что обидел Катю, и та может прекратить с ним всякое знакомство.

Между тем, девушка, сделав несколько шумных и быстрых шагов к дому, тихонько на цыпочках вернулась к воротам и, затаившись у калитки, стала ждать. Чего она ждала – она и сама не смогла бы ответить на этот вопрос. После поцелуя, который ещё продолжал гореть на её губах, ей было и стыдно, и как-то по-особому сладостно. Никто ещё её так не целовал! Она и сердилась на Борьку, и в то же время была счастлива, хотя в последнем, конечно, не призналась бы никому. Она, как и он, не открывала калитку, так они и простояли по разные стороны минут десять, а потом медленно разошлись. Идя домой, Катя думала: «Всё-таки зря я его так сильно толкнула, может ушибся? А он-то тоже хорош – с поцелуями лезет, а на ногах устоять не может! Ну а как же завтра, если он опять целоваться полезет? Ну да ладно, завтра я его проучу!» И верно, проучила!

Следующим вечером, когда окончилась репетиция (готовилась постановка к 1 Мая, Борис, постоянный участник драмкружка, в ней исполнял одну из главных комических ролей, а Катя Пашкевич, как это происходило почти всегда в последний год, выполняла обязанности суфлёра и даже помощника режиссёра), Катерина подошла к Ефиму Силкову (мы как-то о нём раньше рассказывали), работавшему инструктором райисполкома по политпросветработе, тоже принимавшему участие в спектакле, и попросила проводить её домой.

Силков был старше Бориса лет на пять, но это не мешало ему вздыхать о Кате Пашкевич, как и многим другим знавшим её комсомольцам и партийцам шкотовской ячейки. Однако в нём было достаточно порядочности, чтобы, зная о взаиморасположении, существовавшем между ней и Борисом Алёшкиным (а об этом знало, наверно, уже почти всё Шкотово), к Пашкевич не подходить и свои любезности ей не навязывать. Но когда она сама подошла, тут уж, как говорится, теряться было нельзя.

Увидев, что своенравная девушка у всех на виду подошла к Силкову и громко – так, чтобы слышали все, в присутствии Алёшкина, попросила её проводить, Борис взбесился до глубины души и даже напугался: «Неужели она так рассердилась, что теперь меня и вовсе прогонит? – думал он. – Но ведь она же всё равно будет моей женой, неужели она этого не понимает? Ведь иначе невозможно! – проносилось в его мозгу через минуту. – А этого чёртова Ефимку Силкова я подкараулю где-нибудь и башку ему проломлю, будет знать, как чужих девчат провожать!» – все эти мысли беспорядочно мелькали в его голове в то время, как он, держась шагах в десяти сзади парочки, шёл следом за ними.

Катя время от времени оглядывалась назад и, видимо, с удовлетворением наблюдала за Борисом, который, опустив голову, полную самых мрачных и злых мыслей, плёлся сзади. Чтобы ещё больше подразнить Борьку, она теснее, чем это было нужно, прижималась к Силкову, и заставила этим и последнего вообразить Бог знает что.

Когда они подошли к калитке, Силков решил попрощаться с Катей так, как в то время довольно часто прощались парни с провожаемыми ими девушками – поцеловать её. Он нагнулся, чтобы осуществить своё намерение – Борис всё это видел. Он готов был броситься на Силкова и затеять с ним драку. Он понимал, что Ефим был гораздо сильнее его, но тем не менее это бы его не остановило.