Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 2

В этот момент около калитки, где темнели силуэты Силкова и Кати, раздался громкий звук пощёчины, затем громко хлопнула калитка, около которой остался Силков, потиравший щёку и бормотавший:

– Вот дура-то ненормальная! Я и тронуть-то её не успел, а она, на тебе, какую оплеуху влепила!

Борис торжествовал! Он гордо прошёл мимо посрамлённого соперника, сделав вид, что не замечает его, и направился к дому.

Кстати сказать, жил теперь Борис в отдельном помещении. Рядом с квартирой Алёшкиных в маленькой комнате раньше жил учитель Чибизов, теперь его назначили заведующим ШКМ, и он получил большую хорошую квартиру, так как к тому времени он уже женился. Комнатка освободилась, и Яков Матвеевич Алёшкин выпросил её у сельсовета для своего сына. Сделал он это по настоянию Анны Николаевны, которая внимательно, хотя и незаметно для сына, наблюдала за ходом его романа с Катей Пашкевич. И так как пользовалась не только собственными наблюдениями, но и многочисленными пересудами своих приятельниц и, прежде всего, Ирины Михайловой, а также и уклончивыми намёками самого Бориса, то считала, что сыну вскоре потребуется своя квартира. Когда Борис вернулся из Стеклянухи, комната с отдельным входом и даже собственной плитой уже ждала его.

* * *

Дня через два Борис и Катя находились по какому-то делу в клубе, и она молча позволила ему себя проводить. При прощании, держа её руку в своей, Борис не набросился на неё, как в прошлый раз, а робко спросил:

– Катя, можно я тебя поцелую?

Та, польщённая такой покорностью и тем, что Борис ни словом не попрекнул её за выходку с Силковым, быстро подставила губы, и они поцеловались. Может быть, поцелуй этот длился немного дольше, чем рассчитывала девушка, потому что, оторвавшись от парня, она с упрёком сказала:

– Ну разве можно так? Ты же задушишь меня! – и юркнула в калитку.

С этого дня повторялись их поцелуи при расставании, а иногда и при встрече. Следует отметить, что инициатором их всегда был Борис, Катя лишь милостиво разрешала себя поцеловать, и только очень редко её губы вздрагивали в ответном поцелуе, но даже и этим Борис был счастлив!

Глава шестая

Служба в конторе Дальлеса, связанная, помимо работы над отчётами десятников, проверки правильности подсчётов кубатуры и произведённых расчётов с рабочими, а также проверки различных фактур и квитанций, с разъездами по району для проверки кое-каких данных на месте, не только не обременяла Бориса, а даже нравилась ему. Являясь на своей лошадке на какой-нибудь участок, он чувствовал себя как бы представителем начальства, что, впрочем, до известной степени так и было, ну а какому же восемнадцатилетнему парню не по душе исполнять роль начальника? Причём, к чести его сказать, выполнял эти инспекторские функции он достаточно умело (помогли знания, полученные на курсах, и опыт работы в Новонежине и на Стеклянухе) и тактично, так что результатами его поездок оставалось довольно и руководство конторы, и проверяемые.

Ковалевский, по своей военной манере, присвоил ему звание ответственного порученца, и парнишка этим званием очень гордился.

Заведующий конторой Озьмидов о работе Алёшкина тоже отзывался с похвалой. Может быть, это и послужило причиной того, что, когда в Шкотово приехал главный стивидор Дальлеса (так называли человека, руководившего погрузкой судов, имевшего специальное образование и опыт, и умевшего загрузить лесом пароход так, чтобы он мог вместить как можно больше груза и в то же время был достаточно устойчив при любой качке), то в помощь ему, по его требованию, Борис Владимирович выделил Алёшкина и недавно принятого молодого десятника Жорку Писнова.

Эти помощники обязаны были исполнять роль тальманов, то есть счётчиков, и одновременно с членами команды судна производить подсчёт погруженных брёвен, а затем, естественно, подсчитывать его кубатуру в футах – тогдашней международной мере леса. Они же наблюдали и за выполнением указаний стивидора о расположении груза в трюмах и на палубе.

Так как им приходилось общаться с иностранной командой – японцами, главными покупателями дальневосточного леса, то требовалось знание иностранного языка – конечно, английского, являвшегося международным языком моряков.

Стивидор, высокий представительный мужчина, светловолосый и голубоглазый, производил впечатление очень добросердечного и приветливого человека. Он в совершенстве владел английским языком и, так как работал уже более двадцати лет, знал своё дело.

Получив в распоряжение двух юношей, Павел Петрович Сабельников, так звали стивидора, сразу же проэкзаменовал их в знании английского. Нельзя сказать, чтобы он особенно обрадовался результатам: оба они окончили шкотовскую школу (Жорка на год позже Бориса), и их английский был таким, каким он, к сожалению, бывает ещё и сейчас у людей, окончивших среднюю школу: не говоря о произношении, они даже множество простейших фраз не могли построить правильно. Впоследствии их выручало только то, что помощники капитана японского судна, японцы, тоже говорили по-английски с трудом. В результате у тех и других выработался какой-то жаргон из смеси ломаных английских, русских и японских слов, на котором они и объяснялись довольно удовлетворительно, во всяком случае, так, что могли понять друг друга. Пошло на пользу и наставление Сабельникова, рекомендовавшего своим помощникам в те несколько дней, которые оставались до погрузки, ещё проштудировать учебники английского языка, обратив особое внимание на счёт.

Рассказал Сабельников ребятам и об основных правилах загрузки пароходов лесом. Затем он заявил, что пароход подойдёт через несколько дней, тогда же приедет и он вместе с японцами, приёмщиками леса. До этого времени он поручил Алёшкину и Писнову основательно проверить, как идёт сплотка в устьях Цемухэ и Майхэ.

Поясним немного, как в то время происходила погрузка леса на пароходы.

Ранее сплочённый лес вывозился катерами в бухту Золотой Рог в г. Владивостоке на склады на мысе Чуркин, оттуда грузили на пароход. Это требовало лишней рабочей силы по выгрузке из плотов леса на склад, затрат на буксировку плотов до Владивостока, опасность разрыва плотов во время буксировки и разноса волнами оторвавшихся брёвен по всему побережью. Такое случалось довольно часто. В этом году Дальлес сумел договориться с покупателями о том, чтобы их суда становились на рейдах в тех бухтах, где лес заготовлялся, и там погрузка производилась прямо с воды, что было значительно дешевле, быстрее и проще.

Таких бухт на побережье было много, начиная с самой северной – Датта и кончая самой южной – Посьетом. К их числу относилась и бухта Шкотта. Здесь в море впадали две реки – Цемухэ и Майхэ. Собрав у бонов, перегораживавших устья этих рек, весь лес, сплавленный по таким маленьким речкам, как Стеклянуха, Сица и другие, специальные рабочие сплачивали его по 150–200 брёвен и больше, затем небольшими моторными катерками плоты доставлялись к борту парохода.

Борис и Жора разделили между собой работу так: Борис поехал, вернее, пошёл пешком к устью речки Цемухэ, чтобы осмотреть сплотку и подсчитать примерное количество брёвен, там находящихся, а его напарник отправился для этой же цели на реку Майхэ.

Надо сказать, что до сих пор Борис никогда не видел, как производится сплотка, и потому очень внимательно к ней приглядывался. В устье Цемухэ он увидел, как ему показалось, огромное количество брёвен, образовывавших почти сплошную массу, полностью перекрывавшую реку от одного берега до другого на протяжении не менее полуверсты вверх от бона. По этим брёвнам, перепрыгивая с одного на другое, двигались рабочие с короткими небольшими багорчиками, стягивая брёвна в более или менее ровные ряды. Другие, сидящие уже на полуготовых плотах, вколачивали в бревно особый костыль с кольцом, в который продевали довольно толстый стальной трос. У самого бона уже находилось два готовых плота. Встретив на берегу Демирского, закончившего сплав и теперь руководившего постройкой плотов, от него Борис узнал, что сплав прошёл удачно: почти весь заготовленный лес доставлен к устью Цемухэ, недосчитались лишь какого-нибудь десятка брёвен. Он заверил Бориса, что подготовка плотов будет идти нормально, и что погрузку можно начинать уже хоть сегодня. Поздравил он бывшего помощника с новым назначением, предупредив его, однако, чтобы он «с этими япошками» держал ухо востро, «а то они враз облапошат», – заметил он.

Борис невольно поинтересовался, как же приёмщики будут учитывать лес, если он на плаву, Демирский объяснил ему и это:

– Видишь ли, у нас для этого имеются специальные рейки с делениями и крючком на конце. Подойдя к краю плота, приёмщик опускает рейку в воду, зацепляет за бревно крючком и видит на рейке отметку, указывающую на толщину бревна в дюймах. Это в теории. На практике же японцы промер производят едва ли одного бревна из десяти, а у остальных читают цифру, написанную на отрубе нами, и ей верят. Дело в том, что при таком способе измерения, о котором я говорил, найти наименьший диаметр очень трудно, а наши цифры в большинстве правильные, вот они им и верят. Конечно, честно говоря, и бракованное бревно в плоту найти трудно, поэтому они заранее договариваются с нами о том, на какой процент брака мы согласны, такой и записывают в акт. На сколько-то приходится соглашаться, а то попадаются такие крючки, которые, придравшись к какому-нибудь действительно не очень доброкачественному бревну, требуют роспуска всего плота, что и хлопотно, и дорого. Между прочим, во времена Шепелева его дружки, конечно, с его благословения, соглашались на очень высокий процент брака и грели на этом руки, получая взятку от японцев. Ведь приёмка на плаву производилась и ранее в бухте Золотой Рог, а на мысе Чуркин японцы уже имели свою охрану у складов, и за всю остальную погрузку отвечали сами. Теперь же до поступления леса на борт судна отвечать придётся нам. Вам же следует при подсчёте драться за каждое бревно. Японцы будут стараться обязательно преуменьшить количество, а вам нужно будет отстоять свою цифру.

Через несколько дней в Шкотовскую бухту зашёл и остановился на якоре милях в двух от берега японский пароход. Ещё через день в Шкотово приехал Сабельников и два японца-приёмщика. Тогда же приёмщики разъехались по рекам для приёмки леса: одного сопровождал Демирский (на Цемухэ), а другого на реку Майхэ провожал десятник Кочан, он же секретарь партячейки. Оба этих десятника являлись представителями Дальлеса по сдаче леса, которая производилась таким способом, как рассказывал Борису недавно Демирский.

Стивидор, забрав своих помощников, отправился к прибывшему судну. Они плыли до бухты Амбабоза на лодке, а затем оттуда на катере. По дороге Павел Петрович успел повторить инструкцию своей молодёжи и, кроме того, добавил, что точность подсчёта поступающих на судно брёвен должна быть безукоризненной, ведь за каждое не доставленное к борту бревно японцы вычитают из того количества, которое ими записывалось в предварительные акты, составленные на боне, а так как они и без того имеют скидку на брак, то государство от каждого недосчитанного бревна терпит убыток. Японцы выбрасывают при подсчёте самые толстые брёвна, убытки эти могут быть значительными.

Своими словами Сабельников подчёркивал важность и ответственность работы тальманов и, может быть, несколько преувеличивая её значение, хотел заставить своих ребят работать как можно добросовестнее.

На пароход добрались только к вечеру. Он назывался «Судзи-Мару» и имел полторы тысячи тонн водоизмещения. По теперешним масштабам это был небольшой пароход, но Борису, видевшему вблизи такое судно впервые, он казался огромным.

Когда они вместе с Павлом Петровичем лазили по трюмам, то парня удивили их величина и глубина. Стивидору была отведена каюта там, где жили офицеры судна, а его помощникам досталась маленькая низкая каютка рядом с кубриком команды.

Грузили лес с плотов на палубу и в трюмы рабочие, нанимаемые Дальлесом, – это были, конечно, китайцы. На просьбу Сабельникова о том, чтобы разместить грузчиков тоже на корабле, хотя бы просто на палубе, японский капитан согласия не дал. Пришлось нанимать несколько фанз на берегу бухты Амбабоза, откуда рабочих каждое утро привозили к судну и куда их отвозили после окончания рабочего дня.

Кстати сказать, рабочий день начинался часов с шести утра и заканчивался с заходом солнца. Ночью, кое-как разместившись на узких, коротеньких коечках своей каюты, ребята, утомлённые множеством новых впечатлений и немного напуганные сложностью и ответственностью работы, как её обрисовал им Сабельников, всё-таки заснули крепким сном. Между прочим, потом они не раз смеялись с Жоркой, вспоминая их первую ночь и то, с каким трудом Жорка, имевший около двух метров роста, сумел втиснуться в свою койку. Все последующие ночи он спал на полу.

Ранним утром их разбудил шум и топот, поднявшийся на палубе. Оказывается, что, чуть только начало светать, грузчики уже прибыли на судно. Наскоро перекусив запасами, взятыми из дома, ребята выскочили на палубу. Их взорам представилась следующая картина.

Там, где тихое море граничило с небом, уже висело только что поднявшееся солнце. Его красный огромный диск был ещё не ярким, и на него можно было смотреть. Мелкие волны искрились в его первых лучах, а почти над головой небольшие розовые облака медленно расходились куда-то на север.

Вся палуба была заполнена грузчиками, казалось, бестолково суетившимися, а на самом деле, очень точно и проворно исполнявшими свои обязанности. Они, видимо, заранее были между ними распределены: одни бежали к лебёдкам и начинали проверять их работу; другие проверяли то, как вращаются стрелы и как заправлены в блоки тросы, служившие стропами, поднимающими груз; третьи полезли в трюмы и осматривали их, чтобы решить, как они будут там укладывать подаваемые брёвна. Большая часть прибывших стояла на борту и, громко переговариваясь, смотрела в сторону устьев рек Цемухэ и Майхэ.

Ребята тоже посмотрели в том направлении и заметили два маленьких, как какие-нибудь букашечки, катерка, тянувших за собой по длинному плоту. Они находились ещё далеко и двигались настолько медленно, что, вероятно, к пароходу сумели бы подойти не ранее, чем через час. Это рассердило грузчиков, они что-то кричали своему старшинке, тот, в свою очередь, двинулся навстречу вышедшему на палубу Сабельникову и тоже стал что-то ему доказывать на ломаном русском языке.

Стивидор, видимо, был согласен с возмущением рабочих, потому что согласно кивнул головой, и когда катера подошли к судну, он сурово выговорил капитанам за опоздание и потребовал, чтобы в следующий день плоты выводились с бона раньше.

Между прочим, что поразило обоих ребят больше всего, по палубе лениво прохаживались японские матросы, и если на них они посматривали с нескрываемым интересом и иногда даже делали попытки заговорить, то на суетившихся вокруг китайских рабочих совершенно не обращали внимания, как будто тех здесь и не было. Японцы ни одним жестом, ни одним словом не помогли им, когда те разбирались в довольно сложном погрузочном хозяйстве судна.

Но вот плоты подогнаны, пришвартованы к борту судна, катерки, как бы удовлетворённо гуднув своими сиренами, быстро направились к берегу, рабочие спустились по трапу на плоты и уже были готовы начать погрузку. Над плотами повисли стальные тросы с повёрнутых за борт стрел. Лебёдчики заняли свои места. У самого края борта встали два рабочих из числа старшинок, чтобы показывать знаками лебёдчикам, когда нужно подымать груз и когда начать его опускать в трюм. К стоявшим около мостика ребятам подошёл Павел Петрович и сказал:

– Ребятки, с Богом! Вот ваши противники, держитесь молодцами. Что будет не так, немедленно посылайте за мной.

К Борису и Жорке подошли два молоденьких японца, одетых в офицерскую форму. Путая русские и английские слова, они предложили им спуститься на плоты, чтобы предварительно пересчитать поданные брёвна. Через несколько мгновений ребята спускались вслед за японцами по штормтрапам, выброшенным за борт: Жорка на баковой, или носовой, части судна, а Борис на кормовой. Спустившись вниз, они также, как и японские офицеры, быстро побежали по брёвнам плотов, обязательно наступая на каждое бревно и произнося при этом громко цифру в порядке счёта, который производился по-английски (впрочем, через несколько дней оба парня научились считать и по-японски). С первого же раза цифры у Бориса и офицера, сопровождавшего его, не сошлись. Конечно, у последнего количество брёвен оказалось меньше на два бревна. Так как Борис был уверен в правильности своего счёта, то он довольно сердито заявил японцу, что тот ошибся, и предложил ему пересчитать ещё раз. Японец молча вновь побежал по плоту, а к Борису тем временем подошёл один из рабочих, по-видимому, один из старших, и по-китайски спросил, сколько Борис насчитал. Борис уже настолько понимал китайский язык, что на этот вопрос смог ответить без труда, назвав число по-китайски. Выслушав ответ и спросив о чём-то стоявшего рядом с ним молодого рабочего, китаец удовлетворённо кивнул головой – очевидно, их счёт сошёлся.

Ведь тут все эти три группы людей были заинтересованы по-разному: представители Дальлеса стремились получить совершенно точную фактическую цифру, японцы приуменьшить её, а китайцы, получавшие с штуки погруженных брёвен, наоборот, преувеличить. Тем временем японец закончил вторичный подсчёт и, понимая, что так просто этого паренька не проведёшь, расплывшись в угодливой улыбке, обнажив свои длинные жёлтые зубы, согласился с числом, названным Борисом.

После этого началась погрузка. Грузчики, находившиеся на плотах, выдёргивали из брёвен штыри, освобождая их таким образом от скреплявшего плот троса, подводили под них спущенный со стрелы трос, и, обхватив им три-четыре бревна (а если бревно было особенно толстое, то даже и одно) и закрепив крюком образовавшуюся петлю, давали сигнал к подъёму, стремительно отбегая на противоположный конец плота. Стоявший у борта джангуйда делал знак рукой, лебёдчик включал лебёдку, и захваченные брёвна, угрожающе раскачиваясь, медленно ползли вверх. Поднявшись над палубой, они на несколько мгновений замирали, а затем стрела повёртывалась к трюму, и брёвна опускались вниз. Когда они достигали дна судна, находившиеся в трюме рабочие отцепляли трос, тот взвивался кверху, вновь опускался за борт, и вся операция повторялась сначала. И так целый день с коротким перерывом на обед.

За то время, пока брёвна висели над палубой, и Борис, и японский офицер, и китаец-джангуйда должны были сосчитать поступивший на судно лес. То же самое делал и Жорка на носу судна. Подсчёт каждый вёл своим способом. Китаец имел два ящика с тоненькими дощечками, при каждом подъёме он перекладывал из одного ящика в другой соответствующее количество дощечек. Борис вёл счёт «конвертиками» (так считать его научил ещё Дмитриев в Новонежине): каждый конверт составлялся из палочек, число их при окончании рисунка равнялось десяти. Японец считал какими-то жучками, число палочек в его способе, как впоследствии узнал Борис, равнялось 12.

Понятно, что погрузка велась только с одной стороны судна, с борта, обращённого к берегу. Как ни спокойно было море, но волны, идущие с его просторов, могли легко разметать отцепленные от плота брёвна, собрать же их было делом сложным. Чтобы не рисковать, стивидор решил грузить только с берегового борта. При этом несколько замедлялась погрузка, так как не использовалась противоположная лебёдка и стрела, но зато не было опасности потери брёвен, да и трюмные рабочие имели больше времени, чтобы уложить погружаемый лес аккуратнее, вместить его больше, и чтобы при качке он не мешал ходу судна. Сабельников именно поэтому чуть ли не через каждые четверть часа спускался в трюм и давал распоряжения там, как нужно перекатывать то или иное бревно. Но, видно, и рабочие достаточно хорошо знали своё дело, потому что его замечаний было немного.

Между прочим, Борис, вставая со своего низенького стульчика, который ему принёс работавший вместе с ним офицер, и заглядывая за борт, всё время удивлялся ловкости работавших на плоту людей. Хотя плот и защищал от волны корпус судна, тем не менее он колебался, раскачивался и временами отходил от борта на целую сажень. Это пока он был целый, а когда из него вынули часть брёвен и сдерживающие тросы ослабли, то нужна была поистине акробатическая ловкость, чтобы суметь удержаться на оставшихся брёвнах и тем более продолжать работать.

На корме имелось два люка, одновременно работали две лебёдки. Работа шла быстро, и следовало быть очень внимательным, чтобы не пропустить ни одного подъёма.

Время летело незаметно, и Борис не успел опомниться, как прозвучал гонг, призывавший всех на обед. По этому звуку работа остановилась, как по мановению волшебного жезла. Катер, доставивший очередной плот, привёз котлы с пищей для китайцев. Котлы подняли на палубу, каждый из рабочих, получив миску какого-то варева и пампушку, расположившись между люками на палубе, принялся за еду. Почти все те, кто находился на плотах, были мокры чуть ли не до пояса, но ни один из них не подумал о том, чтобы раздеться и посушить свою одежду: на это не было времени. Обеденный перерыв длился меньше часа, а затем, после нового удара гонга, все бросились к своим рабочим местам.

Матросы-японцы, всё время сидевшие безо всякого дела на палубе и равнодушно наблюдавшие за трудящимися китайцами, по первому удару гонга направились к своему кубрику, о чём-то переговариваясь и пересмеиваясь, презрительно поглядывая на скудную еду грузчиков. Ушли и японские офицеры, сидевшие вместе с нашими друзьями, с ними же отправился и стивидор, а Борис и Жора, предоставленные самим себе, поплелись в свою каютку. Они решили доесть скудные запасы, оставшиеся у них из того, что было захвачено с собой из дома. Но не успели ребята как следует расположиться со своей едой, как в дверь их каюты постучали, и показался бой – молоденький японец, который прислуживал офицерам в кают-компании. Мальчишка улыбнулся нашим друзьям и, смешно коверкая русский язык, произнёс: