Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

Вернёмся к семье Пашкевичей. Приехавшие не без некоторой опаски в конце августа 1924 года в Шкотово, Пётр Яковлевич, его жена и сын увидели, что все страхи, так старательно раздуваемые членами семьи Михаила Пашкевича, оказались совершенно напрасными. В селе уже более года действовали советские учреждения. Была по-настоящему установлена советская власть, имелся не только волостной совет, но даже и военный комиссариат с солдатами-красноармейцами и командирами, одетыми в так удивившую их форму, в какую были одеты бойцы, вызволившие их из тисков далёкого севера.

Больше того, в селе Шкотово было даже ЧК и чекисты в кожаных куртках. Они не только не хватали каждого встречного-поперечного крестьянина, чтобы подвергнуть его зверским пыткам, как грозили Михаил и Гаврик, а вели себя совершенно спокойно и жили на квартирах у многих крестьян.

В селе торговали все магазины, регулярно действовала железная дорога, работали школы и, по сравнению с тем временем, когда Пашкевичи уезжали из села и когда в нём хозяйничали японцы, стало значительно больше порядка и спокойствия.

Горько пожалели тогда Акулина Григорьевна и Андрей о своём необдуманном поступке, о том, что поддались на уговоры Михаила Пашкевича и выехали из Шкотова. Погнавшись за длинным рублём, они в результате, если и не потеряли слишком много, то ничего и не приобрели. Им нужно было опять начинать с того же, что они бросили в 1921 году.

Расколотив забитые окна и двери своего дома и хозяйственных построек, убедившись, что всё оставленное ими имущество никем не тронуто, не реквизировано и что даже никаких попыток к этому никто и не предпринимал (как они узнали от аптекарши), Пашкевичи стали привыкать к новым порядкам, установленным советской властью.

Одним из первых поразивших их изменений, стало то, что уже более года как аптека стала государственной, но дом, в котором она находилась, продолжал считаться собственностью Петра Пашкевича. Хлуднева, продолжая служить в этой аптеке, аккуратно вносила за дом арендную плату в сберегательную кассу, открывшуюся с первых дней прихода советской власти. Эти деньги Пётр Яковлевич или его жена могли в любое время получить, они были очень необходимы. Удалось, правда, с большим трудом и волокитой, получить деньги и с китайских лавочников, арендовавших другой дом. Вот эти-то, не такие уж маленькие, накопившиеся за несколько лет деньги, и оказались тем спасительным кругом, который выручил семью Пашкевичей. На них удалось приобрести двух лошадей, корову, кое-что из одежды, необходимые хозяйственные мелочи и главное в хозяйстве – семена для посева.

Второе, что очень удивило и обрадовало Акулину Григорьевну и Андрея, было известие, принесённое Петром Яковлевичем, когда он вернулся из сельсовета (так называлось теперь учреждение, управлявшее селом). Ему нужно было поставить власти в известность о своём возвращении и получить в обратное пользование свой земельный надел. В сельсовете он узнал, что при советской власти землю нарезают не по мужским душам, а по едокам. Едоком же считался любой член семьи, независимо от возраста и пола. Таким образом, сельсовет дал землю не только на него, сына и внука, но и на его жену, невестку и всех дочерей. Правда, величина надела на каждого человека была несколько меньше, чем ранее приходилось на мужскую душу, но, в общем-то, на семью Петра Яковлевича земли пришлось почти в четыре раза больше, чем выделялось ранее.

Сам Пётр к этому известию отнёсся без особого восторга, но его жена и Андрей очень обрадовались, они сразу поняли, что при должной обработке этого количества земли, семья не будет бедствовать так, как это было до их отъезда на север. Теперь они смогут оправиться, окрепнуть и перед ними откроется дорога к действительно зажиточной жизни.

Купив семена и получив помощь со стороны родных матери, Андрей в эту же осень успел запахать такой порядочный клин земли, что после посева на нём и получения в будущем году даже среднего урожая, семья была бы обеспечена хлебом и даже могла бы кое-что и продать.

Было и третье радостное известие – про оставленную в Шкотове старшую дочь Людмилу. В своё время мы упомянули о письме, полученном Михаилом Пашкевичем, в котором сообщалось, что Людмила стала комсомолкой. Помимо гнева, вызванного этим обстоятельством у Гаврика, Михаил да и все остальные члены его семьи всё время корили Акулину Григорьевну за этот поступок её дочери. В своих разговорах они всячески судили и поносили Милочку, заявляя, что теперь она стала потерянной, гулящей девкой, что её не только в учительницы – ни в один порядочный дом не пустят! Позор, который она нанесла этим поступком, отразится и на всей семье Петра Пашкевича.

Если Андрей к этим наговорам относился немного насмешливо и недоверчиво, хотя в душе и не одобрял Милкиного вольнодумства, то Акулина Григорьевна им верила, и, возвращаясь в Шкотово, уже заранее готовилась к попрёкам от всей родни за «беспутную» Милку, а саму её оплакивала, как покойницу.

Какова же была её радость, когда, приехав в Шкотово, она узнала, что Милочку не только никто не позорит и не корит, а, наоборот, все считают, что она хорошая, умная и порядочная девушка.

В самом деле, Людмила Пашкевич, несмотря на все передряги, происходившие в Приморье с 1921 по 1924 год, не только успешно окончила учительскую семинарию, но вот уже второй год учительствовала в школе большого села Угловка, расположенного рядом со станцией Угольная.

Через несколько дней после возвращения семьи Пашкевичей в Шкотово, приехала в гости и сама Людмила. Старшими она была встречена недоверчиво, настороженно – так они пока относились ко всем комсомольцам и большевикам. Прошло не менее года, пока мать, брат и его жена стали вести себя с Милой достаточно уважительно. Младшие же сестрёнки встретили её (комсомолку и учительницу) с нескрываемой радостью и интересом. Особенно много расспрашивала про комсомол старшая из вернувшихся сестёр – Катя.

Время летело быстро, наступил сентябрь, начались занятия в школах. Теперь, когда учение было совершенно бесплатным, Акулина Григорьевна и Андрей настояли, чтобы все девочки, которым это было положено по возрасту, взялись за учение. Конечно, каждой из них пришлось пойти в тот класс новой школы, который соответствовал оставленному ими перед отъездом. Таким образом, Кате, которой уже исполнилось 16 лет, пришлось отправиться в седьмой класс, в котором учились ребята 13–14 лет. Ей это показалось стыдным, и она даже немного поупрямилась, но и мать, и Андрей, да и приехавшая Милочка категорически требовали продолжать образование.

В седьмом классе школы-девятилетки, куда она теперь пошла, уже имелось несколько комсомольцев, со многими из них Катя скоро подружилась. Школьники-комсомольцы собирались на комсомольские собрания и обсуждали различные вопросы. Это было заманчиво и интересно, Катя иногда бывала на таких собраниях. Однажды, возвращаясь из школы, она увидела и одного из первых шкотовских комсомольцев – Бориса Алёшкина. Ребята отзывались о нём с уважением и некоторой завистью, Милочка тоже хвалила, а кое-кто из знакомых её семьи и, прежде всего, Михайловы и Пырковы – наоборот, приписывали ему чуть ли не все семь смертных грехов. Может быть, именно это противоречие – осуждение одних и похвала других – заставило Катю заинтересоваться вихрастым парнишкой, который, чуть ли не с первой встречи стал её постоянным преследователем и поклонником. Повлияла и его настойчивость, с которой он добивался встреч с нею. Вероятно, немаловажную роль сыграли и его голубые глаза, смотревшие на девушку с такой мольбой и лаской, что, встретившись с ним взглядом, Катя испытывала какую-то неловкость и поспешно отводила глаза.

Глава пятая

Сближение с комсомольцами, частые посещения их собраний, дружба с отдельными ребятами, разговоры со старшей сестрой – всё это не могло пройти бесследно. В ноябре 1924 года Катя Пашкевич вступила в комсомол.

В то время все комсомолки ходили с короткими волосами. Стриженая под скобку голова являлась как бы одним из признаков, символом принадлежности к комсомолу. Как же могла миновать это Катя?

Необходимо, впрочем, рассказать и о том, как она вступала в комсомол. Перед тем, как подать заявление о приёме Катерина решила спросить разрешение у родителей. Мать, продолжавшая ещё относится к этой организации с недоверием, сперва ответила категорическим отказом, но Катя упорно настаивала на своём. Милочка её поддерживала, у Андрея тоже не было особых возражений. Акулина Григорьевна, наслушавшись наговоров соседок, даже пугала дочь тем, что после вступления в комсомол её могут остричь и отправить в Китай. Хотя, откровенно говоря, сама она этой болтовне верила мало, ведь её старшая дочь уже давно была комсомолкой, давно носила короткие волосы, и никто её никуда не отправлял. Стремясь всё-таки как-то задержать вступление Кати, мать сказала ей:

– Поезжай к отцу и спроси его разрешения.

Пётр Яковлевич, как это пошло чуть ли не с первых дней его возвращения в Шкотово, продолжал выпивать. Катя знала, что он живёт где-то в зимовье, занимаясь охотой. Приказание матери её не испугало. Вернувшись из школы, она оседлала коня Яшку и немедленно отправилась искать отца. Найдя его и обратившись к нему с просьбой о разрешении вступить в комсомол, Катя ждала ответа с некоторым волнением и страхом. Она думала: «А вдруг тятя откажет? Тогда уже мама ни за что не позволит!»

Пётр Яковлевич несколько минут молчал, а затем как-то безучастно спросил:

– А как мать?

– Она позволит, – слукавила Катя.

– Ну, тогда и я.

Не помня себя от радости, Катя помчалась на своём хромоногом скакуне домой. Вернувшись, она радостно закричала:

– Мама, тятя разрешил!

Акулина Григорьевна, встретив дочь на крыльце, не сказала ничего, только покачала головой.

Теперь девушке понадобилось выполнить следующее необходимое дело – остричься. Не зная, как к этому подступиться, Катя в то же время чувствовала себя неловко: все комсомолки, окружавшие её, были пострижены, и только она одна ходила с косой. А ей ещё дали нагрузку работать с пионерами. Некоторые девочки даже спрашивали свою вожатую, почему она ходит с косой.

Катя понимала, что даже малейший намёк на желание постричься со стороны матери встретит самый твёрдый отпор. Ведь из всех сестёр, имевших, хотя и густые, и даже курчавые, но плохо растущие волосы, только у неё была коса толщиною в руку и ниже колен. Акулина Григорьевна справедливо гордилась этим украшением своей дочери перед всеми родными и знакомыми.

Девушка решилась. Оставшись одна дома, она вооружилась большими портновскими ножницами и чуть ли не одним взмахом безжалостно оттяпала свою чудесную косу. Когда Акулина Григорьевна во время завтрака заметила, что из-под косынки у Кати торчит вихор волос, она не поверила своим глазам! Несколько секунд она ошеломлённо смотрела на дочь, а потом сорвала косынку с её головы и чуть не упала в обморок: вместо прекрасной Катиной косы она увидела копну торчавших в разные стороны плохо подстриженных волос.

Не стерпев такого, она схватила лежавшие у печки щипцы для углей, собираясь по-настоящему проучить эту сумасшедшую девчонку, но Катя не стала дожидаться расправы: с быстротой испуганного зайца она выскочила из-за стола, увернулась от матери, пытавшейся её задержать, и уже через минуту была за воротами своего двора.

Два дня она не являлась домой. Жила у знакомых – Румянцевых. Дольше она не вытерпела, на третий день пришла. В это время жена Андрея Наташа в бане стирала бельё, Катя немедленно присоединилась к ней.

Гнев матери не может быть долговечным, и Акулина Григорьевна, вообще очень сдержанная женщина, вспылив, отошла довольно быстро. Прошло около часа после возвращения Кати, когда её мать направилась в баню, чтобы помочь Наташе в стирке. Зайдя, она увидела там очень старательно работавшую дочь. Катя, подняв голову, вздохнула. Нельзя сказать, чтобы душа у неё была спокойна: внутренне она содрогнулась, ожидая, если не взбучки, то всё-таки самого сурового нагоняя. Но она была дочерью своей матери с таким же твёрдым характером, и поэтому ни одним жестом, ни одним движением не показала своего испуга, а продолжала так же усердно стирать.

Акулина Григорьевна не выдержала:

– Куда же ты, шалапутная, косу дела? – проговорила она, улыбнувшись.

Увидев материнскую улыбку, Катя несмело ответила, чуть ли не шёпотом:

– Под перину засунула…

Тут уж и Наташа не выдержала – громко рассмеялась. А мать проворчала:

– Нашла место! Наташа, ты хоть подравняй её немного, а то глядеть страшно. Да смотри, деду не покажись, он ведь всегда твоей косой любовался, убьёшь старика-то.

Так окончился этот немаловажный для того времени в крестьянской семье эпизод со стрижкой Кати. Надо сказать, что новая причёска не только не испортила её лицо, а даже придала ему больше миловидности и задора.

Вы, вероятно, заметили, что мы почти ничего не говорим о Петре Яковлевиче Пашкевиче, и это неслучайно. Дело в том, что после возвращения с севера, получения им прав на новые наделы земли и проведения кое-каких ремонтных работ по дому и сельхозинвентарю, он как-то почти совсем оторвался от крестьянского хозяйства семьи. Если, находясь на севере, Пётр Пашкевич почти совсем не пил, то теперь запои участились и удлинились. Он опять начал пропадать неделями, возобновил дружбу с охотниками, а ещё больше – с китайцами-земледельцами, бесплатно поившими его. Бывали случаи, когда соседи подбирали опьяневшего Петра и приводили его домой.

Такое поведение в известной мере, может быть, явилось следствием того, что после возвращения вину за поездку на север жена и сын как-то незаметно переложили на него, хотя на самом-то деле он этой поездке сопротивлялся. Все семейные дела, вернувшись в Шкотово, мать с сыном стали решать, не советуясь с ним. А ему, вероятно, стало даже удобнее, и, выполняя между запоями те или иные домашние и полевые работы, он относился к ним так, как делал бы наёмный батрак.

Это не могло не обижать Акулину Григорьевну и, пользуясь предоставленными ей новой властью правами, она решила с мужем развестись.

К тому времени, о котором мы говорили в последней главе предыдущей части, к январю 1928 года произошло следующее. В семье Петра Яковлевича Пашкевича, ещё продолжавшего жить в Шкотове, хозяйничала Акулина Григорьевна Калягина, его бывшая жена, вернувшая себе девичью фамилию после развода. В этом же доме жили её дочери: Катя, окончившая школу в прошлом году и готовившаяся, как мы знаем, выйти замуж за Алёшкина; Женя, учившаяся в последнем классе девятилетки и собиравшаяся стать учительницей; Тамара, учившаяся в восьмом классе, и младшая – третьеклассница Вера. Вместе с ними жила жена Андрея Наташа с двумя сыновьями – Всеволодом восьми лет и Вадимом шести лет. Сам Андрей, как мы помним, убедившись в невозможности содержать свою семью и семью отца только одним крестьянским трудом, работал в Дальлесе и был направлен этой организацией на станцию Ин.

Старшая дочь Людмила вышла замуж за Дмитрия Сердеева и, родив в Шкотове своего первенца Руслана, последовала с ним в Хабаровск к месту службы мужа. Сопровождала её в этом путешествии сама Акулина Григорьевна. И вот, как раз перед самой посадкой в поезд она была огорошена Борисом Алёшкиным, его заявление о женитьбе застало её врасплох.

Может быть, оно и не было совсем неожиданным: о сближении дочери с Борисом своим материнским чутьём она уже знала. Но такое необычное сватовство её встревожило. Проводив Милочку до Хабаровска и оказав ей кое-какую самую необходимую в первые дни помощь, мать заторопилась домой в Шкотово, чтобы успеть хоть как-нибудь собрать и подготовить к замужеству свою следующую дочь. Она знала уже от Бориса, что Катя обещала на днях приехать к нему. Ей, к счастью, удалось уговорить будущего зятя, чтобы приезд Катерины был кратковременным, чтобы настоящая их совместная жизнь началась лишь после того, когда она Катю «соберёт».

Теперь, когда мы вкратце ознакомились с историей и жизнью этого семейства, один из членов которого скоро официально станет самым близким, самым дорогим человеком для нашего героя до конца жизни, можно продолжить прерванный рассказ.

Глава шестая