Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

В пятом классе было 13 человек, троих из них – Алёшкина, Семену и Воскресенского мы уже знаем; коротко познакомились и ещё с некоторыми – Колягиным, Кравцовым, Цирковым. Учительница математики называла их ядром, привязанным к ногам класса, мешавшим ему успешно двигаться вперёд. И на самом деле эта троица, хотя и была старше всех остальных учеников, в то же время по своим знаниям находилась по всем предметам на самом последнем месте. Упоминали мы и двух Дусь Карвась. Теперь следует назвать следующую ученицу – Аню Сачёк, сестру учительницы Харитины, которую Борис узнал ещё летом.

Аня Сачёк, так же, как и обе Карвась, считались середнячками. Значительно лучше их занималась старательная, прилежная девушка из села Романовки, Аня Будейко, это была удивительно некрасивая и нескладная девушка. И наконец, последняя по алфавиту, Надя Шашина тоже не отличалась красотой, но по успеваемости постоянно была в числе самых лучших.

После первых же недель занятий пальму первенства в пятом классе делили между собой Борис Алёшкин и Пётр Семена, иногда с ними соперничала и Надя Шашина.

Следует заметить, что единственным первым учеником в классе по рисованию был Пётр Семена: по мнению всего класса, он рисовал как настоящий художник, и здесь у него соперников не было.

Познакомившись с учениками пятого класса Шкотовской школы II ступени, познакомимся немного и с её учителями.

Литературу и русский язык преподавала Софья Георгиевна Воскресенская (Мищенко), мать Коли Воскресенского. Эта маленькая чёрненькая изящная женщина хорошо знала и любила преподаваемый ею предмет. Её уроки проходили живо и интересно. Больше всего её удручала, как она говорила, вопиющая безграмотность даже лучших учеников, таких как Алёшкин и Семена. Если их сочинения имели хорошее содержание, фразы строились правильно и достаточно красиво, то написание их оставляло желать много лучшего: ошибок орфографических, и ещё больше синтаксических, всегда находилось достаточно. Ну, а про «шедевры» таких «литераторов», как Пырков или Кравцов, и говорить не приходилось.

Чтобы хоть как-то бороться с этим злом, она ввела дополнительные уроки по русскому языку, посвящённые диктантам и синтаксическому разбору предложений. Её труды принесли пользу многим: на выпускных экзаменах большинство учеников написало сочинение не только связно и толково, но и достаточно грамотно.

Другой, не менее важной фигурой среди преподавателей, являлась учительница математики. Эта высокая, полная и уже немолодая женщина с большой причёской из начинавших седеть чёрных волос прихрамывала на правую ногу, отчего её походка приобрела какой-то странный характер. Стремясь скрыть свой физический недостаток, она при ходьбе как будто всё время подпрыгивала, что составляло предмет насмешек великовозрастных шалопаев вроде Кравцова. Несмотря на высокую требовательность и строгость учительницы, ученики её любили: она тоже в совершенстве знала свой предмет и стремилась вложить в своих подопечных знания как можно прочнее.

Между прочим, именно это послужило причиной того, что ученики пятого класса в течение учебного года так и не успели полностью овладеть программой, что в последующем принесло серьёзные неприятности и ей, и им.

Когда члены комиссии из Владивостока, принимавшие экзамены, узнали, что ученики пятого класса шкотовской школы закончили учебный год, изучив только бином Ньютона, и понятия не имеют о логарифмировании, а по геометрии едва справились с определением объёма тел, и даже не начинали изучение тригонометрии, – они пришли в ужас и не понимали, что делать, как выпускать из II ступени таких учеников. Но Варвара Александровна Румянцева, так звали учительницу математики, это положение ненормальным не считала, она говорила:

– Пусть мои ученики знают меньше, чем предусмотрено вашей программой, которая совершенно ясно не учитывает, с какими знаниями эти ребята пришли в пятый класс, но зато то, что они знают, они знают твёрдо, и это хорошо. Ну, а кто из них захочет дальше учиться, тому придётся заниматься дополнительно.

Председатель комиссии связался по телефону с Владивостокским уездным отделом народного образования, его, однако, успокоили, сказав, что в других школах дело обстоит не лучше: если там ученики и прошли всю программу, то даже простейших алгебраических примеров решить не могли, не говоря уже об уравнениях.

– Этот выпуск придётся пропустить уж таким, как он есть, – сказал заведующий уездным отделом Наробраза.

Но к чести и Румянцевой и её учеников, почти все они в тех пределах программы, которую успели пройти, сумели выполнить поставленные перед ними задания вполне удовлетворительно, ну а такие, как Семена, Алёшкин, Шашина, Воскресенский отвечали отлично.

Правда, в своём стремлении заставить каждого ученика хорошо усвоить изучаемый материал Валерия Александровна была права только отчасти, такое уравнивание всех сослужило плохую службу тем, кто потом поступал в высшие учебные заведения: доучивать не пройденные темы перед вступительными экзаменами оказалось делом непростым.

Но мы довольно далеко забежали вперёд, пока до выпускных экзаменов ещё было далеко.

Заговорив о Валерии Александровне Румянцевой, нельзя не вспомнить сразу же и про её мужа: толстого весёлого человека с круглым брюшком, круглыми золотыми очками, прочно сидевшими на коротком, толстом носу, подпираемом с обеих сторон круглыми и румяными щёчками. Глаза у него были голубые и очень добрые, всегда лукаво прищурены, что было заметно даже и сквозь очки. Седые волосы на голове – коротко острижены. Он преподавал пение и отдавался этому делу всей душой. И хотя его любили за доброту и мягкость, но вскоре предлагаемые им песни вроде «Скажи мне, ветка Палестины», «Горные вершины», «Буря мглою» более старшим ученикам порядочно надоели, они хотели новых революционных песен, а он пока всё только обещал их достать.

Об учителе рисования, который был в то же время и заведующим школой, Василии Ивановиче Шунайлове, мы уже говорили, дополним сказанное. Низенький светловолосый человек, с простым, ничем не примечательным лицом, мягкими манерами, тихим голосом, он преподавал рисование в высшеначальном училище и в учительской семинарии и до революции, и во время Гражданской войны, и после неё. В армию его не брали из-за сильной близорукости, хотя очки он надевал только для чтения. И никто даже и предположить не мог, что за такой скромной наружностью скрывается большевик, подпольщик, лично знавший Лазо, Пшеничникова и многих других дальневосточных революционеров. Шунайлов выполнял ответственные задания партии и партизан. Всё это открылось только теперь, когда в Приморье пришла советская власть. Теперь он был первым секретарём шкотовской ячейки РКП(б).

Однако, учителем Шунайлов был неважным: сам он умел рисовать, писал и маслом, и акварелью, у него дома по стенам висело много его этюдов и картин, а вот передавать свои знания ученикам, видно, не умел. Обычно он приносил в класс какой-нибудь предмет или несколько, клал их на стол и предлагал их нарисовать, а сам даже уходил из класса, чтобы не мешать творчеству, как он говорил. Так он делал во всех классах. Ну, и если некоторые, как, например, Семена, Воскресенский, а глядя на них, и Алёшкин, старательно пытались изобразить то, что лежало (а иногда и сидело, если это была любимая учителем собака, которая в старших классах часто служила натурой) перед ними, то остальные занимались чем угодно, вплоть до игры в «дypaкa». Возвращаясь, Шунайлов просматривал готовые рисунки, всегда делал полезные замечания, а отсутствие работ у остальных кратко комментировал:

– Не вышло!

И тем не менее неудовлетворительных отметок у него никто не получал. Он говорил:

– У кого есть талант, тот и так будет художник. А у кого его нет, так тот будет только зря бумагу переводить. Ну а «удовлетворительно»-то я всё равно ему обязан поставить.

Полной противоположностью своего мужа была Варвара Иосифовна Шунайлова, и не только внешне: она была более чем на голову выше своего мужа, намного полнее его, с большими строгими серыми глазами, крутым волевым подбородком и короной густых каштановых волос. Она преподавала историю, и этот предмет, на взгляд Бориса Алёшкина, довольно простой, в её трактовке становился таким же точным и определённым, как математика, как любая математическая формула. В пятом классе проходили Новейшую историю, и Варвара Иосифовна требовала изложения событий, да и фактов с безукоризненной точностью. Многим это давалось нелегко, но она не делала снисхождения никому. Кроме того, она точно придерживалась программы и двигалась вперёд даже в том случае, если за ней успевали всего 3–4 человека из класса. Это заставляло передовиков (Семену, Алёшкина, Воскресенского, Шашину и Гуденко) заниматься историей с особым вниманием. Отставшие отставали безнадёжно, ну а лучшим ученикам это было не к лицу.

Мы уже говорили, что преподавателем английского языка в шкотовской школе II ступени был чех, Иосиф Гомза, он же преподавал и ручной труд – столярное дело, и надо сказать, последний предмет он знал гораздо лучше, чем английский язык. Под его руководством из-под рук мальчишек и юношей выходили вполне приличные табуретки, скамейки, полочки и даже шкафы, которые использовались и в школе, и даже в квартирах некоторых учеников. Между прочим, именно под его руководством Борис смастерил небольшой кухонный шкафчик, очень пригодившийся и понравившийся матери. Ну а занятия английским заключались в чтении маленьких статеек из учебника и перевода их, произношение во внимание не принималось.

В заключение хочется дать характеристику ещё одному учителю шкотовской школы II ступени – учителю физкультуры Николаю Гавриловичу Крамеру, обрусевшему немцу, бывшему офицеру гвардии, после революции бежавшему на Дальний Восток и осевшему в Шкотове в качестве преподавателя физкультуры сначала в учительской семинарии, а с приходом советской власти – в школе II ступени. Этот высокий сильный блондин с отлично развитыми мускулами и, очевидно, хорошо тренированный, стал предметом восхищения и преклонения почти всех молодых учительниц и учениц старших классов школы. Уроки свои он вёл довольно интересно: работая на снарядах, показывал сложные упражнения, но, очевидно, всё-таки, не имея ни педагогического дара, ни специальной подготовки, так ничему ребят научить и не сумел. Борис Алёшкин и его товарищи по школе, кроме подтягивания, да простейшего переворота вокруг турника, других упражнений так и не знали.

С первых же дней школьных занятий, по указанию укома, секретарь комсомольской ячейки Сальникова предложила организовать при школе комсомольскую группу и рекомендовала Бориса Алёшкина, как члена бюро ячейки, секретарём этой группы.

К этому времени в пятом классе было уже 4 комсомольца, к новому 1924 году приняли ещё четырёх, а спустя месяц, по существу, почти весь класс стал комсомольским. Не пожелали вступать в комсомол Пырков – сын известного шкотовского лавочника, да его приятель и собутыльник, такой же великовозрастной Кравцов из Романовки. Оба они отзывались о комсомоле и комсомольцах с презрением, очевидно, полностью разделяя взгляды своих старших родственников.

Вообще, эти двое держались в классе особняком, и с ними никто не дружил. Всех же остальных совместная учёба, а впоследствии и комсомольская работа сдружила и как-то сплотила.

Теперь к собраниям ячейки, проходившим каждую неделю, присоединились ещё и собрания комсомольской группы школы, они тоже стали проводиться каждую неделю.

Вообще, время у комсомольцев, в том числе и у нашего героя, в тот период было так уплотнено, что иногда они сами удивлялись, как им удавалось со всем справляться. Судите сами: кроме комсомольских собраний, занимавших два вечера в неделю, еженедельно же проходили заседания бюро ячейки, собрания партийной ячейки, на которых комсомольцы тоже обязаны были присутствовать, а с 1 ноября 1923 года начались занятия в политкружке при комячейке, в него записаны были все комсомольцы. Занимались по двум книжкам: «Политэкономия в вопросах и ответах» Богданова (содержание её Борису уже было отчасти знакомо) и «Азбуке коммунизма» Бухарина, знакомившей слушателей с началами коммунистической философии. Вдобавок большинство комсомольцев, конечно, и Алёшкин, активно участвовали в работе драмкружка, организованного при клубе. А если к этому добавить и увлечения молодости, которые уже начали появляться у Бориса, то станет понятно, что он почти не имел времени для какой-нибудь домашней работы, даже для еды и сна времени порой не хватало, ведь и уроки тоже надо готовить.

Хорошо ещё, что с наступлением осени фактически распустили отряды ЧОН и, хотя оружие у многих комсомольцев, в том числе и у Алёшкина, оставалось пока на руках, сборы отряда прекратились.

Единственным днём, в который Борис мог хоть немного помогать дома, оставалось только воскресенье. Он старался в этот день сделать как можно больше, так как ему было очень неловко перед родителями за то, что он дома почти ничего не делает. Ведь раньше, живя у Стасевичей, а затем у дяди Мити, мальчик привык к тому, что почти все более или менее тяжёлые домашние дела лежали на нём, а здесь он целую неделю дома почти ничем не помогал. И он старался вовсю, пытаясь хоть в этот день сделать как можно больше.

Встав в семь часов утра, Борис заготавливал на целую неделю дрова, иногда эту работу они делали вместе с отцом; затем обегал все магазины и по поручению Анны Николаевны (которую он с первых же дней стал называть мамой, и которую так теперь называем и мы) он закупал различные продукты на неделю, а когда позволяли деньги, то и на более длительный срок. Облегчало его положение то, что молоко ежедневно приносила Писнова, а хлеб присылал с мальчиком-боем китайский лавочник, обеспечивавший им всех служащих, живущих в гарнизоне.

Управившись с этими первоочередными делами и натаскав из водопроводной колонки воды, Борис мог ещё несколько часов побыть со своими младшими братьями. Люся, считавшая себя в свои 11 лет уже достаточно взрослой девочкой, не желала водить компанию с мальчишками, она обычно читала или играла с кем-нибудь из немногочисленных подруг. Ну а Боре-младшему, семилетнему мальчику, и Жене, которому шёл четвёртый год, было скучно. В гарнизоне подходящих по возрасту ребят не было, они были вынуждены целыми днями оставаться одни – и отец, и мать, и старший брат, и Люся находились на работе или в школе, поэтому в воскресенье эти ребятишки липли к старшим, как мухи. Ну и если отец часто работал и в этот день, а мать старалась выполнить все неотложные хозяйственные дела: постирать, привести в порядок квартиру, да и наготовить кое-чего про запас из еды, то Борис после магазинов до самого позднего вечера поступал в их полное распоряжение.

Надо сказать, что это и ему доставляло большое удовольствие, он как-то сразу полюбил этих малышей, они отвечали ему тем же, и все трое дотемна катались на санках, играли в снежки, строили снежные крепости или просто лазали по окружающим сопкам с одинаковым увлечением.

Такие взаимоотношения между детьми радовали и Якова Матвеевича, и Анну Николаевну, первое время волнующихся за то, как приживётся их вновь найденный старший сын в семье. Но всё складывалось достаточно хорошо и, пожалуй, именно это старание Бориса-большого вознаградить малышей и семью за свою оторванность от неё в другие дни недели позволяло старшим Алёшкиным не препятствовать в выполнении той большой общественной работы, которую ему пришлось выполнять с первых же дней учебного года.

Глава третья

Обычно почти каждое воскресенье Борис отправлялся и в клуб, расположенный, как мы уже говорили, в бывшей гарнизонной церкви и теперь еженедельно по воскресеньям используемый или для концерта, или для спектакля, устраиваемых артистами из числа учителей, старших школьников или служащих местных учреждений, или для показа кинокартины, привозимой вместе с передвижным киноаппаратом из Владивостока. В этот день там собиралась почти вся шкотовская молодёжь, все комсомольцы, ну и конечно, обязательно бывал и наш герой, тем более что клуб находился от его дома в каких-нибудь двухстах шагах.

Конечно, в клуб его влекли не только эти развлечения, в которых он иногда и участвовал, а кое-что и другое.

В четвёртом классе школы II ступени училась девушка почти одних лет с Борисом, Зоя Мамонтова. Вскоре после начала учебного года она вступила в комсомол, и секретарь комсомольской группы Алёшкин, всегда весёлый, оживлённый, заинтересовал её. Своей заинтересованности она не скрывала, а, наоборот, старалась её показать. Конечно, Борис этого не заметить не мог и, в свою очередь, тоже стал обращать на неё внимание. Эта смазливая разбитная девушка привлекла его, и он даже как-то отважился на свидание с ней. Хотя, по правде сказать, это свидание и не доставило ему какого-нибудь особенного удовольствия, так как он постоянно думал только о том, как бы поскорее уйти, чтобы не опоздать на занятия политкружка, а она всё время беспокойно оглядывалась по сторонам, боясь, что их могут увидеть её родные.

Свидание происходило на сопке, в двадцати-тридцати шагах за зданием школы и в сотне шагов от дома Зои. Они стояли друг против друга, держась за руки и, кажется, оба не знали, что им делать. Потом она заторопилась домой, чему Борис обрадовался, они как-то неловко ткнулись губами и, смущённые и испуганные, разбежались в разные стороны. Борис потом не один раз вспоминал своё первое свидание с девушкой и сам смеялся над её и своим поведением, он об этом никогда никому не рассказывал. Мы описали его свидание только потому, что оно в жизни Бориса было действительно первым.

Нужно сказать, что после своего неудачного романа с Наташей Карташовой, Борис как будто проснулся. Если до этого он в общем-то к девочкам и девушкам своего возраста относился совершенно равнодушно, как к друзьям-мальчишкам, или, что было ещё в раннем детстве, с рыцарским платоническим преклонением, то теперь в каждой девушке, чем-либо привлекавшей его, он вдруг начал видеть особу другого пола, и его отношение к ней выливались в какие-то, ещё, правда, совсем неосознанные, желания.

Теперь ему хотелось поцеловать понравившуюся девушку, побыть с ней наедине, и такое желание у него возникало далеко не к одной девушке: он мечтал о поцелуях с Ниной Черненко, с Милкой Пашкевич, с Полей Медведь, и ещё со многими другими.

Как раз в этот период судьба его столкнула с такой, видимо, опытной кокеткой, какой оказалась Шура Сальникова. Несколько раз перед собраниями или заседаниями бюро, когда они оказывались вдвоём, она, замечая восторженные влюблённые взгляды, бросаемые на неё Борисом (а он в этот период бросал их чуть ли не на всех девушек, с которыми так или иначе часто встречался), хитрая девушка подсаживалась к нему, обнимала его, целовала в губы и, напевая бессмысленную песенку:

– Поцелуй меня, потом я тебя,

потом оба мы поцелуемся… и т. д., – доводила бедного парня до белого каления.

Потом, видимо, заметив, что он готов на совершение самого безумного поступка, раскатисто хохотала, или убегала от него в другой угол комнаты, или выскакивала за дверь и возвращалась с целой гурьбой ребят, лукаво-насмешливо смотрела на растерянного, смущённого паренька, подходила к нему и с самым безразличным видом затевала какой-нибудь деловой разговор. Одним словом, она играла с Борей, как кошка с мышью, и, может быть, подозревая в нём человека истинно влюблённого, издевалась выше всякой меры.

Однако, на самом деле, в эту Шурку Борис никогда не был влюблён. Просто он, как слепой котенок, испытывающий потребность в молоке, тыкался своей глупой мордочкой всюду, где этим молоком попахивало, совершенно не обращая внимания на то, что из себя представляет предмет, издающий соблазнительный запах.

По всей вероятности, такое состояние рано или поздно возникает в каждом здоровом молодом человеке, как и в каждом животном, и проявляясь с разной силой, оно не покидает его до полного удовлетворения.

С Борисом Алёшкиным это произошло, может быть, немного раньше, чем следовало; ведь обычно с мужчинами это происходит в 19–20 лет, а ему недавно исполнилось только 16, но это уж, как говорится, была не его вина, а его беда. Большую роль в таком раннем развитии сыграло и огромное количество прочитанных им романов, и его раннее знакомство с медицинской литературой, касающейся вопросов половых взаимоотношений, которую он беспрепятственно читал, пользуясь библиотекой Янины Владимировны Стасевич.