Илья-богатырь

– И у Святослава держава была и войско, да только он много как Царьграда слабее…

– А через чего?

– Так он же язычник! – удивился непонятливости монаха Иван. – А язычник ежели и победит, то не надолго. И ежели сгонит народы в державу, то они меж собою враждовать будут и развалятся…

– Однако ж, – подначивали монахи, – Хазарский каганат стоит, не шелохнется.

Подсокольничек тискался к деду, цеплялся ручонками за бороду, смотрел черными глазами на монахов недоверчиво.

– Спи, дитятко мой! – качал его на руках дед. – Спи. Вон уж месяц поднялся… А Хазария нынче не та, что прежде! – сказал он монахам. – Она, помяни мое слово, падет скоро и сгинет, как обры сгинули, и следа от зла ее не останется.

– Само ничего не происходит, – сказал монах.

– Все по воле Божией, – встрял в разговор Илья.

– Бог то Бог, да и сам не будь плох, – сказал другой монах. – Воля Божия через людей творится.

– Это верно, – согласился Иван, передавая уснувшего внука на руки матери. Женщины понесли ребенка в землянку, где на нарах уже спала, разметавшись во сне, старшая дочка Ильи. Дверь в землянку притворили. Мужчины остались одни.

– Ну что, божьи люди, – сказал Иван-старый. –Спасибо вам, что сына моего с одра болезни подняли.

– Так Христос расположил. Все по воле Божией, – прошелестели монахи.

Иван откашлялся и, переходя к самому трудному разговору, спросил напрямки: –      Сказывайте, люди добрые, с чем пришли? Какое у вас к нам дело? Ведь, я чаю, неспроста вы из пещер киевских полгода сюды пробирались?

– Это разговор долгий, – не сразу ответили монахи.

Ночная птица пронеслась над их головами, враждебный темный лес, казалось, приблизился к людям. Этот мир был им хотя и страшен, но привычен; тот, из которого пришли странники, был Илье неведом, а отцу его памятен и, кроме неприязни и тоски, никаких чувств не вызывал. Иван смутно помнил широкие выжженные степи и стоящие за огромными пустыми пространствами их, будто застывшие облака, горы. Остро он помнил только боль.

Даже отца не помнил, словно видел его во сне, а вот боль – неожиданную, жгучую – помнил.

Помнил, что, когда пришла весть о казнях христиан в Хазарии, отец его – дед Ильи, внешне очень схожий с нынешним Ильей, – сказал:

– Нам возвращаться, братья, некуда! Нет более наших семей, и на рынках невольничьих нам их не отыскать! Надо уходить за Поле великое, в леса, где нас не отыщут хазары и не приневолят. Там своего часа ждать будем.

Они шли долго, ведя в поводу коней или садясь в седла, скрытно обходя хазарские и аланские посты-сторожи. Однажды на рассвете, когда маленький Иван заснул совершенно обессиленный, отец разбудил его, повернул лицом в ту сторону, где у самого края неба виднелись снежные шапки гор, и приказал молиться. Иван долго читал молитвы, путая славянские, греческие и тюркские слова.

– Смотри! – приказал отец, беря Ивана за плечи и заставляя глядеть на горы. – Это наша земля! Там кости наших предков, и мы вернемся! Запомни, что ты видел! Там – наша родина!

Иван смотрел изо всех сил, и вдруг испепеляющая боль согнула его.

Отец приложил к его груди раскаленный в костре медный крест.

– Зачем ты это сделал? – спросил его много лет спустя Иван.

И, совсем уже ветхий, прозрачный от седой старости, отец сказал:

– Ты ведь забыл все! Ты забыл лица матери и сестер, ты забыл всех, кто обижал тебя, ты забыл и бои, и победы, а то утро – помнишь… И все, что ты видел, – помнишь. Я память твою болью запечатал. И на груди у тебя крест особый! Аджи! Этот крест ты можешь снять только с кожей своей. И помни: здесь мы только живем, а земля наша там, у высоких гор, в стране Каса…

Когда Илье исполнилось семь лет, Иван выжег у него на груди крест аджи – крест равносторонний, древний… И навек запечатал в его памяти, что он – христианин из земли дальней Каса, которую никогда наяву не видел, а во сне она являлась такой прекрасной, что слезы текли из-под опущенных век… И так будет всегда, – думал Иван, – так будет до тех пор, пока не падет проклятая Хазария и мы не вернемся! Но, наверное, и тогда останется память о той боли, которую мы принимаем вместе с крестом и причислением к роду христианскому…»

– Будет разговор долгий… – прервал мысли Ивана безымянный монах. – Долгий, а начинать его надобно.

В землянке хныкал проснувшийся Подсокольничек. В других землянках затворяли двери, закладывали на ночь от лихого человека, от работорговца-разбойника, от татя, имение-животы крадущего. Крестились на ночь все запоры от врага невидимого, от бесов языческих, местным народом почитаемых, от козней сатанинских, диаволом против христиан творимых. Потаенно отходила во все стороны от работ, от расчисток сторожа неслышная, таилась на всех тропах, откуда мог прийти к родичам лютый враг или зверь-оборотень. Возжигались глиняные лампады пред ликами икон святых – редких, византийского письма, через многие страны и языки сюда принесенных. Взирали из передних углов строгие глаза заступников Божиих, и в неизреченном милосердии Своем хранила народ Христов Богородица.

Мужчины рода Ильина сидели в лунном сияющем свете, среди еще кое-где дымящихся пней, в дрожащем от тепла воздухе, над будущим кормильцем – полем и слушали все, что говорили им монахи, ради служения Господу Христу и народу православному отрекшиеся от всей красоты земной, по воле Господней – от всего своего: от сродников, чад и домочадцев, от близких и кровных своих, от всего имения и живота своего, и даже от имен своих, ушедшие в пещеры киевские, а нынче явившиеся на новый подвиг…

А слушать было что. Подробно и неторопливо поведали монахи о мире земном, о странах и языках, его населяющих, о прошлом от Адама до сего дня. И слушали их, затаив дыхание, бродники-беглецы из рабства хазарского, в лесах дремучих, за тысячи верст от страны Каса – призрачной и манящей, как Царствие Небесное…

Рассказали монахи о мире поднебесном. О великой степи, что протянулась от Золотых гор до Карпат, о народах, в ней кочующих и проходящих этой дорогой от веку. О скифах древних, о сменивших их сарматах, о гуннах, катившихся медленно и неотвратимо из-за Каменного пояса и сметавших на пути своем страны и народы. О хазарах горных и о хазарах-тюрках, о державе их, покорившей полсвета, и о скором закате ее… – Однако, – говорил монах, когда небо на востоке уже начало светлеть, а луна погасла, – веруем, что Хазария, гнездо сатанинское, падет, но сила ее велика, а народы округ каганата, как стрелы в колчане, – бесполезны. Надобен лук, чтобы стали они оружием и крепостью. Луком таким несокрушимым должна стать вера Христова. Она породит народ новый, добрый и праведный, и сокрушит тот новый народ – рабство. И будет на земле жить правда Христова, ибо только она истинна, только она свет… Народ нынче во тьме ходит. И князи, и воеводы – тоже. Истуканам поклоняются, не ведая, что сие – бесы, ибо их множество и они-то лика сатанинского. И пока единой веры не будет на всей земле, где живут племена славян, финнов, тюрок и сотен иных людей, защиты против Хазарии не будет, и станут казнити хазары всех розно, как они делают до сих пор. И выведут всех людей, и будет здесь пустыня дикая.

Внимательно, ловя каждое слово, слушали потомки беглецов хазарских слова старцев. Огромный мир открылся им, и шумели в том мире события, которые смутным эхом докатывались и сюда, в леса дремучие.

– Да! – сказал Иван. – За тяжкое дело вы принялись и великую думу удумали.

– Не мы! – ответили в один голос монахи. – Не мы, но многие до нас. Мы же благословение приняли от матери народа будущего, княгини Елены. Она, сама крестившись и нас приобщив к вере Христовой, заповедала нести свет истины и подымать в духе державу новую…

– Мы про такую-то и не слыхали… Елена?.. – сказал Иван.

– В миру ее звали киевская княгиня Ольга, или Хельги – регина русов.

Хельги – регина русов

Монахи помнили ее уже старухой – высокой, стройной и величавой.

Всегда в черном корзне, из-под которого иногда вспыхивало темным огнем тяжелое порфировое платье, всегда в княжеской шапке поверх туго повязанного вдовьего платка. При ее появлении смолкали дружинники. Она никогда никого не укоряла и не бранила, но при ней не смели появляться в затрапезе или с похмельным запахом.

Нынешних монахов – тогдашних воинов, славянина да варяга, – как опытных кулачных и рукопашных бойцов, приставили охранять княгиню. Воевода Свенельд приказал всегда быть при княгине, служить и помалкивать. Может быть, тогда они и научились молчать.

Днем и ночью, позабыв игры и битвы, как тени следовали они за княгиней.

И многое открывалось им, что иным людям было невдомек.

Спервоначалу поняли они, почему именно их, славянина и варяга, высмотрела себе в телохранители старая княгиня. Держава ее была такова – славянская да варяжская. Сама княгиня, шли разговоры, была из русов, что жили рядом со словенами ильменскими. Если так, то понятно, почему не было в охране воя от русов. Да если честно сказать, их и в дружине уже видно не было: повсюду русами звались и варяги, и славяне, а самих старых русов – днем с огнем поискать.

Сказывали, еще лет с тридцать назад Новгород русами полнился, а сегодня внуки их и не помнят, что они иного, чем славяне, корня. Все по-славянски разговаривают. Да и варяги тоже… Хотя эти кучкой держатся и, чуть что, в иные страны служить, не то воевать подаются. И, приглядевшись, поняли два нарочитых дружинника, что и варяги не одинакие. Те, что нанимались в дружину, приходя из северных краев, языка славянского не знали, были ненадежны, хотя и свирепы, сильны и на расправу быстры. Веровали они одноглазому богу Одину, ему молились, ему жертвы приносили.

Варяги же киевские говорили по-славянски, веровали Перуну, но не так яростно, как варяги северные, хотя и этот бог требовал человеческих жертвоприношений. Потому для угождения ему, на будущую удачу, приносили в жертву пленников – юношей, девиц, младенцев и черных петухов.

Варяги стояли за спиною князей, они были шеей, которая поворачивала князя-голову, и он делал многое, что требовали от него дружинники.

Дружинники-варяги покорили Киев. Дружинники Рюрика – Дир и Аскольд покорили окрестных славян, били алан, хазар, ходили на Царьград, их же побил и смерти предал не князь Рюрик, а дружинник – старый Хельги за то, что много воли себе взяли и так в Киеве правили, будто Рюрика и на свете нет…

И на престол посадили малолетнего сына Рюрика Янгвара, предпочитая оставаться за его спиной, в тени. Князь был как знамя, как факел пред дружиною в ночи, а вершила все дела – дружина, да бояре – дружинники нарочитые, да воеводы – дружинники знатные.

Старый Хельги, или, как стали звать его на славянский манер – Олег, многое предвидел, далеко вперед смотрел – потому, когда осиротел Игорь, он ему как отец сделался. Он его в походах прикрывал, он ему и жену высмотрел. И не ошибся – он никогда не ошибался, точно заранее знал, что будет, потому и прозвище получил – Вещий…

Привели жену Янгвару или, по-киевски, Игорю, от русов, из града их в земле северной, Новгородской, и стала она – Хельги.