ДК

Колдай наклоняется к моему уху:

– Пидор, что ли?

– Ага.

– Ну угодил, поназвал гостей. И много тут таких?

– Человек шесть-семь.

– Надо было заранее предупреждать, а то тут выпьешь, слабину дашь, и все – толпой в свой голубой сусек затащат… А потом оправдывайся перед пацанами, что один раз не… Ну, ты понял.

– Я их сам не знаю. Это с Ленкиной стороны.

– Ну, Кадка эта точно одинокая, да?

– Да. Вась, да она же страшная… Косметика одна.

– Истинного гусара страшной женщиной не напугать. Давай, я пошел. – Колдай хлопает меня по плечу и направляется в сторону гостей.

У входа в загс толпятся другие пары и ждут своего часа. Улица светла, на пальце сверкает золотое кольцо. Впереди долгий день – пафос, поздравительные стихи, тосты, цветы и деньги в конвертах. На голубом и безоблачном небе обрывается белая полоса от скрывшегося в глубине самолета.

Свадьба завершилась за полночь, гости долго не хотели расходиться. Слава богу, все закончилось. Но в ушах до сих пор все еще гремит раскатистое «горько» заслуженного актера из какого-то московского театра. Он выкрикивал это проклятое «горько» каждые пять минут. Ленка говорила, мол, большая честь, что такой человек выбрал время и смог приехать на свадьбу. Она весь вечер старалась с ним говорить. А он пожирал ее похотливыми, заплывшими жиром глазами.

Когда все закончилось, мы поднялись от ресторана в лифте на самый последний этаж, где нас ждал забронированный Ленкиными родителями номер. Над дверью висели шарики и прочая праздничная лабуда.

Захожу внутрь, сбрасываю пиджак, срываю галстук, плюхаюсь на стул и закуриваю напротив огромного окна. С вышины двадцатиэтажной гостиницы кажется, что у моих ног лежит целый город. Контуры его размазаны в электрическом свете. Над крышами новостроек словно фиолетовые падуги висят небеса. А перед всем этим – река. Свет моста, уводящего на другой берег огоньки машин, подсвечивает черную воду.

– Хочешь шампанского? – Ленка со спины гладит мне плечи.

– Спасибо. Чаю бы…

– Ты много пьешь чаю.

– Привычка.

Ленка, не сняв с себя ни платья, ни украшений, садится мне на колени. От нее одновременно пахнет и потом, и духами. В руке фужер с шампанским. Она стучит красным коготком по его длинной ножке.

– Платон, спасибо тебе.

Я крепко обнимаю Ленку, старясь не прожечь сигаретой ее платье. Чем больше она меня называет по имени, тем больше я ее люблю. Она великолепна, несмотря на то что кудри…

– Да не за что.

– Я знаю, что ты не хотел всего этого торжества, ради меня же терпел, да?

– Ради тебя.

– Платон, ты лучший мужчина.

– Льстишь…

– Ты хочешь меня обидеть?

– Нет, извини.

– Тогда запомни: если я говорю, что ты лучший, значит лучший… – Ленкины глаза наливаются слезами.

– Лен, что с тобой?

– Я счастлива, – говорит она, уткнувшись мне в плечо.

Долго целуемся. Не так, как во взрослых фильмах. По-своему – обрывисто, жадно прикусывая губы, без языка. Мы так привыкли, нам так нравится. Без отрыва от ласк, тушу сигарету в хрустальной пепельнице на столе. Пытаюсь не рассыпать пепел, чувствую, что все сейчас скоро слетит на пол, перевернется и покатится прочь.

– Ты же вернешься в театр?

– Я? – Ленкины волосы щекочут мне щеки.

– Ты.

– Да кто меня возьмет? Ты же сама знаешь, эта директриса…

– Да она ничего не значит, все равно я все решаю.

– Подумаю, – второй раз уже вру я, знаю же, что даже и думать не буду – про себя все давно решил – в свой бывший театр я не вернусь никогда.

Снова поцелуй. Ленкины губы горячи. Приговаривают:

– Какой же ты у меня красивый… А еще очень умный. Для такой культурной дыры лучшей рекламы, как срыв первой премьеры, и не придумаешь.

– В смысле?

– Платон. – Она ставит фужер на стол, нежные пальцы расстегивают пуговицы моей вымокший за день рубашки. – Не притворяйся, ты же знаешь, я тебя раскусила.

– Я не из-за этого запретил спектакль. – Руки Ленки скользят по моему телу… От плавного возбуждения чувствую, как голос мой начинает подрагивать.

– А из-за чего? – Ленка касается носом моей шеи, от ее дыхания по спине пробегают мурашки.

– Назло!

– Так я и тебе поверю… Знаешь, – проворные женские руки снимают с меня рубашку, – нехорошо врать жене. Нехорошо, Платон. Не хочешь, не говори. Но ты молодчина. Мой… Извини. Наш спектакль же один из самых популярных в России стал. – Ленка целует мне грудь… – Знаешь, а если бы не то награждение в Москве, я бы никогда не узнала, какой-то ты еще и классный… – влажные губы спускаются к животу. – Какой классный… В смысле не как писатель, а как, – длинные пальцы поглаживают ширинку брюк, очевидно, что там уже и так все готово к действию. – Как…

Год назад Ленка, тогда еще для меня Елена Иосифовна, стала худруком театра, в котором я работал завлитом – руководителем литературной части. Я назло директрисе и чиновничьим верхам сорвал Ленкин спектакль – позвонил в российское авторское общество прямо в день премьеры – за считаные минуты до начала, и на правах автора пьесы запретил показ. После этого меня по статье уволили из театра, в частности, а если в целом – то из всей культуры города. Я остался на обочине. Но начальство в департаменте культуры внезапно сменилось, и я, успокоившись, все-таки разрешил театру использовать свою пьесу со странным названием «Муагил». Премьеру перенесли на месяц, но зрительский ажиотаж в связи со странной отменой спектакля набрал неудержимую силу. В итоге мы получили одну из престижных премий в Москве, я выиграл номинацию драматург года, Ленка – лучший режиссер. После торжественной части мы пересеклись на банкете, она брезгливо отворачивалась от меня, попивая томатный сок из высокого фужера и разговаривая со звездами кино. Я стоял за соседним столиком и поедал оливки с сыром. Позже мы пересеклись в коридоре гостиницы – наши номера оказались на одном этаже, она обозвала меня предателем, а я – улыбнулся.

– Отпусти! – Я содрогаюсь от вылетевшего из прошлого крика.

– Платон. – Ленка поднимает глаза из полумрака. – Все хорошо?

– Все хорошо… Все очень хорошо… Леночка.