Люблю товарищей моих

Пускай пророчит. Хватит осторожничать…
А на Арбате ныне первый снег.

Помню, как Белла, погостив у М. С. несколько дней, стала называть ее «деда» – мама.

Мери умирала как и жила – мужественно и мучительно. Метастазы разъедали ее организм, но не волю.

Когда я, приехав в Израиль, положил меж камней Стены Плача записку с именами Милиных и моих родителей, то рядом написал: Мери Спиридоновна Лордкипанидзе.

Ходить по земле, неся свою ношу, ей было тяжело, может, земля ей станет пухом…

К. Лордкипанидзе прославился романом «Заря Колхиды», типично соцреалистическим произведением, написанным очень талантливо. Он создал много рассказов, сценариев и… журнал «Лит. Грузия».

Оттопыренные и чуть расплющенные кверху уши К. Л. ловят, словно локаторы, каждый шорох слова, малейшее отклонение от стилистического курса. При чтении или разборе произведения он чуток и насторожен, как взведенный курок.

Честь его вкусу мог бы составить такой случай.

Зная о невзгодах Б. Пастернака, К. Л. решил напечатать его стихотворение. Но ему пришлось не по слуху одно слово, и К. Л. написал об этом автору. Пастернак согласился с замечанием, заменил это слово другим, а вскоре прислал еще письмо:

«Дорогой Константин Александрович,

Я давно хотел поблагодарить Вас за внимание и поддержку, которую Вы мне так благородно оказываете последние годы. Я получил Вашу телеграмму, и в ответ на нее скажу, что только «Июль» был помещен один раз в «Знамени», остальные же не печатались. Прилагаю вам еще несколько стихотворений, написанных недавно, после нового, очень долгого пребывания в больнице. Я их посылаю Вам только для интереса, нисколько не навязываю и без всякого притязания, чтобы они были напечатаны, так как сам прекрасно вижу, как они скучны и бесцветны. Я это говорю без ложной скромности и без всякой горечи, потому что никакие другие стихотворения у меня сейчас быть не могут. Я их пишу как-то между делом, не в полную силу и без достаточной души по многим причинам. Во-первых, потому что время, вследствие моих частых и многомесячных больничных провалов, кажется мне каким-то промежуточным, переходным и непрочным… Во-вторых, # в той, неизвестно насколько продолжительной, передышке, которая мне дается до конца или до нового заболевания, писание стихов значит очень мало и не может занимать много места. Кроме того, много от меня требует и много мне дает завязавшаяся у меня в последнее время западная переписка по разным поводам: сегодня – о Рабиндранате Тагоре по вопросу его лондонского биографа, завтра – о Фаусте по просьбе какого-нибудь музея на месте его (Фауста!!!) рождения близ Штутгарта, и пр. и пр.

Крепко, крепко жму вашу руку.

Ваш Б. Пастернак 22.6.1958»

– Как бы ни так, – возразил К. Л., глядя на нас через очки, – «только для интереса», зашлите их немедленно в номер, всю подборку!

Меня К. Л. взял сотрудником в журнал со свойственной ему поспешностью и решительностью. Решительность его заключалась в том, что до меня в штате редакции уже числилось три еврея.

Окончив университет, я поступил аспирантом-заочником в МГУ. Но вскоре почувствовал, что копаться в архивах не по мне, и решил попробовать силы в художественном переводе. (В Израиле Бог чуть было не проучил меня за строптивость – внедрение в жизнь началось с того, что я был направлен на курсы архивных работников. И вновь сбежал). Первый же мой перевод понравился К. Л., и он «из-под земли достал» еще одну штатную единицу.

Через полгода, когда ответсекретарь, не поладив с редактором, перешел в издательство, К. Л. предложил мне это место. Для меня, начинающего переводчика и «зеленого» журналиста, назначение на такую должность было неожиданным и заманчивым. Но… «Как я могу занять место близкого товарища, – смутился я, – ведь он ушел не по доброй воле». К. Л. вдруг повеселел, заговорил о чем-то другом, постороннем. Кажется, ему пришлись по душе мои сомнения.

На другой день он привел в редакцию нового ответсекретаря – очеркиста Элизбара Зедгинидзе. А через несколько месяцев вся редакция взвыла. Я же казнил себя, ругал за необдуманный отказ. Верность товарищескому долгу обернулась изменой журналу.

Однажды К. Л. вызвал меня в кабинет и показал бездарнейший плакат.

– Смотри, что хочет Элизбар печатать на обложке. Чем это кончится? Куда мы идем?

Я виновато понурил голову. Вскоре Зедгинидзе перешел на творческую работу (писать очерки о колхозниках), а я был утвержден на должность ответсекретаря и стал членом редколлегии. И все же Элизбар успел сделать полезное дело – уговорил нас съездить с Нагибиным и Беллой в Кахетию…

Бывало, К. Л. неделями не появлялся в редакции.

Однако ни строчки не проходило без его одобрения.

Он мог из-за одного материала, полученного в последнюю минуту, сломать верстку, перекроить весь номер, задержать выход журнала на неделю. Так произошло с главами из повести К. Паустовского о Грузии и чуть было не случилось с поэмой Б. Ахмадулиной о Пастернаке.

Узнав откуда-то, что Паустовский завершил повесть, в которой рассказывается и о нашем художнике-самородке Пиросмани, К. Л. приостановил номер и срочно командировал меня в Москву с наказом без повести не возвращаться.

Повесть эта лежала в журнале «Октябрь», ждала своей очереди. Я прочитал ее в редакции, отобрал главы о Грузии (их оказалось немало) и по настоянию сотрудников «Октября» дал молнию в Крым Паустовскому с просьбой разрешить нам опубликовать фрагменты. Паустовский ответил так же молнией. С телеграммой в руках я заявился в редакцию и предложил машинисткам тройную плату за скорость. Бедняги печатали всю ночь. Я улетел дневным рейсом, мысленно бахвалясь перед К. Л. раздобытым материалом…

Поэму Б. Ахмадулиной о Пастернаке (без упоминания его имени) я получил по почте, и тут же помчался к редактору в Мцхета. К. Л. внимательно прочитал и спросил: «О ком это?» Я честно ответил: «О Пастернаке».

– Чудесно написано, а Борис Пастернак наш друг и великий поэт, – отреагировал К. Л. и без всяких подписал в набор.

«Главы из поэмы» благополучно миновали рифы цензуры, однако в верстке К. Л. подчеркнул слово «низкого». В любом другом случае я бы безоговорочно снял непонравившееся редактору слово. Стоит ли артачиться из-за мелочи, когда речь идет о такой интересной публикации? Но в данном контексте… Для ясности приведу этот отрывок.

«… Стояла осень, и она была
Лишь следствием, но не залогом лета.
Тогда еще никто не знал, что эта
окружность года не была кругла.
Сурово избегая встречи с ним,
я шла в деревья, в неизбежность встречи,
простор его яйца, в протяжность речи…
Но рифмовать пред именем твоим?
О, нет.

Он неожиданно вышел из убогой чащи переделкинских дерев поздно вечером, октябре, более двух лет назад. На нем был грубый и опрятный костюм охотника: синий плащ, сапоги и белые вязаные варежки. От нежности к нему, от гордости к себе я почти не видела его лица – только ярко-белые вспышки его рук во тьме слепили мне уголки глаз. Он сказал: «О, здравствуйте! Мне о вас рассказывали, и я вас сразу узнал». И вдруг, вложив в это неожиданную силу переживания, взмолился: «Ради Бога, извините меня! Я именно теперь должен позвонить». Он вошел было в маленькое здание какой-то конторы, но резко вернулся, и из кромешной темноты мне в лицо ударило, плеснуло яркой светлостью его лица, лбом, скулами, люминесцирующими при слабой луне. Меня хватил сладко-ледяной, шекспировский холодок за него. Он спросил с ужасом: «Вам не холодно? Ведь дело к ноябрю», – и, смутившись, неловко впятился в низкую дверь.

Прислонившись к стене, я телом, как глухой, слышала, как он говорил с кем-то, словно настойчиво оправдываясь перед ним, окружал его заботой и любовью голоса. Спиной и ладонями я впитывала диковинные приемы его речи – нарастающее пение фраз, доброе восточное бормотание, обращенное в невнятный трепет и гул дощатых перегородок. Я, и дом, и кусты вокруг нечаянно попали в обильные объятия этой округлолюбовной, величественно деликатной интонации. Затем он вышел, и мы сделали несколько шагов по заросшей пнями, сучьями, изгородями, чрезвычайно неудобной для ходьбы земле. Но он как-то легко и по-домашнему ладил с корявой бездной, сгустившейся вокруг нас, – с выпяченными, дешево сверкающими звездами, с впадиной вместо луны, с грубо поставленными, неуютными деревьями. Он сказал: «Отчего вы никогда не заходите? У меня иногда бывают очень милые и интересные люди – вам не будет скучно. Приходите же! Приходите завтра». От низкого головокружения, овладевшего мной, я ответила почти надменно: «Благодарю вас. Как-нибудь я непременно зайду»…

Внутреннее чутье мне подсказывало, что это «низкого» в сочетании с головокружением несет большую эмоциональную нагрузку, и до боли захотелось оставить его в тексте.

Получив сигнальный экземпляр, К. Л. рассердился на меня, хотел даже заново отпечатать всю форму (скорее, мне в наказание), но вскоре отошел и подписал номер к распространению.

В качестве редактора К. Л. терпеливо и настойчиво прививал нам, молодым сотрудникам, свою позицию. А убедившись в нашей верности журналу и уважению к проводимой редактором линии, разрешал порезвиться. Конечно, с условием, что гений в редакции один!..

К. Л. как-то написал резкую статью о градостроительстве, назвав ее «Любовью продиктовано». Перефразируя его, скажу: когда я писал о Константине Лордкипанидзе, только любовь водила моим пером!..

Итак, Элизбар Зедгинидзе пригласил нас с женами в Кахетию. Из его уговоров можно было заключить, что кахетинцы живут одной мечтой: как лучше принять элизбаровых друзей.

Группа составилась на две машины. Элизбар, убедившись, что мы не шутим и народу набралось будь здоров, скромно отступился, мол, если нет в машине места, он готов не ехать. «Как, – возмутился К. Л., – ты нас уговаривал, мы уже Беллу с Нагибиным пригласили, а сам сейчас в кусты?! Не волнуйся, для тебя найдется местечко, в крайнем случае, сядешь к кому-нибудь на колени», – и редактор смерил взглядом своего вертлявого, крохотного ответсекретаря.

Рано утром наш кортеж двинулся в сторону Кахетии. Мы умышленно не позавтракали, уповая на местную кухню. Стоило проехать мост, служащий символической границей, и наш вожак К. Л. начал хождения по закусочным в поисках цыплят черного пера. Всюду, как на зло, оказывались белые куры. К. Л. возмущался: «Не могу же я кормить гостей инкубаторскими заморышами!» И мы, укрощая аппетит, ехали дальше.

В одной деревне мы увидели крестьянина, торгующего прямо на дороге свежим мясом. К. Л. и я, два шофера, подошли к нему. Слово за слово, и крестьянин предложил накрыть за умеренную цену стол у себя во дворе. Вино из квеври, горячие хлеба, соленья, хашлама – огромные куски говядины, вареные со специями, – шашлыки и свежий сыр. Как было устоять? Мы завернули во двор.

Хозяйка и две ее дочки уставили дощатый стол всевозможными закусками, а крестьянин колдовал над котлом с хашламой.

Девочки побежали к дому, принесли хрестоматию и стали сравнивать знаменитого гостя (узнали К. Л. в лицо) с портретом в книге.

Мы перекусили, выпили, девочки играли на чонгури, пели. В конце двора варился виноградный сок, из него получается пеламуши – пальчики оближешь. Но пока сусло остывало, лошадь вылакала полкотла.

Эдик заявил: «По усам текло, а в рот не попало». Элизбар нахохлился – русскую пословицу переврали, испортили, должно быть: «По усам текало, а в рот не попало». Так благозвучнее. Нагибин настаивал, дескать, если уж на то пошло, лучше: «По усам текло, а в рот не поило». Мы хохотали, еще бы, ведь Элизбар разбирался в русском языке почти как Юра в хаши.

Белла что-то шепнула мужу на ухо, и Нагибин вдруг совершенно серьезно начал каяться. Да, он ошибся, злоупотребил грузинским гостеприимством, и во искупление греха готов немедленно усыновить Элиз бара. Тут мы уж чуть не попадали со скамеек.

Утром я спросил у Нагибина: «С чего это ты решил усыновить человека, годного тебе в отцы?»