Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

ОТЕЧЕСТВО. СВОБОДА. РАВЕНСТВО

Паспорт Марии Корде

Департамент Кальвадос. Канский округ

Пропуск (Laissez-passer) гражданки Марии Корде, родом из Мениль-Имбера, живущей в Кане, Канский муниципалитет, Канский округ департамента Кальвадос. Возраст 24-е года, рост 5 футов и 1 дюйм, волосы и брови каштанового цвета (chatains), глаза серые, лоб высокий, нос длинный, рот средний, подбородок круглый, раздвоенный (fourchu), лицо овальное.

Предписывается ей помогать и оказывать содействие в её поездке в Аржантан.

Выдан в Доме Коммуны Кана 8 апреля 1793, II года Французской Республики, нами, Фосси старшим, муниципальным офицером.

Заверено секретарём-делопроизводителем и указанной гражданкой Корде.

Мария Корде; Гени, секретарь.

На обратной стороне листа:

Утверждён в Доме Коммуны Кана для поездки в Париж. 23 апреля 1793, II года Республики.

Ангуляр, муниципальный офицер.

Кан – Лизьё. Вторая половина дня

Напряжённость благородной путешественницы не укрылась от взоров её спутников. Но, помня о гневной отповеди, которую получил почтмейстер, они не отваживались задавать ей вопросы. Более того, мрачная сосредоточенность Марии повлияла на атмосферу, царившую в купе дилижанса. Пассажиры молчали, не решаясь завязать обычный в таких случаях разговор.

При выезде из Кана, в пригороде Воцель, рядом с трактиром «10 августа» дилижанс остановился на проверку документов. В сторожевой будке дежурили солдаты из Шербурского полка, оказавшиеся добрыми приятелями гуляки Флоримона. Последний высунулся в окошко и вступил с ним в оживлённую беседу, длившуюся минут десять или пятнадцать. Всё это время пассажиры сидели, держа наготове паспорта, ощущая как дощатая крыша дилижанса нагревается от палящего солнца и в купе сгущается духота. У большинства уже катились по спине струйки пота, намокшие рубашки прилипли к телу. Наконец, когда друзья вдосталь наговорились, солдаты вернулись обратно в будку и дали знак кучеру трогаться. Документы пассажиров так и не потребовались. Дилижанс вновь поехал, постепенно набирая ход. На спуске дороги лошади пошли галопом, бренчание бубенчиков на сбруе сменилось мерным звоном, свежий ветерок с окрестных лугов влетел в раскрытые окна и принёс долгожданную прохладу.

Июль 93-го года выдался необычайно жарким. Ослепительное солнце с утра до вечера пекло землю, лишь изредка скрываясь за белыми барашками облаков. Тучи летели с Атлантики и уносились к Апеннинскому полуострову. Ни одной капли не пролилось с неба, начиная со дня святого Винсента[33 - 9 июня.]. Впрочем, на севере, в Нормандии, всегда овеваемой свежим дыханием моря, жара всё же не была столь несносной.

По обеим сторонам дороги тянулись живописные рощи, скрывающие за густой зеленью белые домики ферм и усадеб. На зелёных пригорках вращали ветрилами деревянные мельницы, вдоль селений тянулись яблоневые сады, – те самые благоуханные сады, за которые Нормандию прозывали «цветником Франции». В полях созревали пшеница и рожь, – в этом году крестьяне собрали неплохой урожай. Берега речушек и водоёмов были усыпаны деревенскими мальчишками: кто плескался в воде, кто загорал, кто ловил раков и угрей. В лесных зарослях мелькали белые платки и ивовые корзины – это сельские хозяюшки собирали землянику. То и дело встречались пасущиеся коровы, иногда целые стада, неспешно поедающие сочную траву на зелёных склонах холмов. Из-за этих-то стад парижские экономы, начисто лишённые поэтического воображения, назвали Нормандию «молочной фермой Франции».

В те времена в Нормандии ещё расстилались девственные леса. Хотя крестьяне уже начали их интенсивно вырубать, всё же дело это не достигло такого размаха, как в последующие времена. Поэтому в конце XVIII века леса занимали ещё значительную площадь. Между Воцелем и Мультом дорога проходила в густом буковом лесу, в котором ещё водились медведи. Деревья, стоявшие по обочинам дороги, соприкасались над нею ветвями и закрывали небо. По ту и другую сторону непроходимая чаща – надёжное убежище грозных шуанов и вообще всяких противников режима. Они могли укрываться там годами. Да что там годами, – десятилетиями!

Впрочем, долго любоваться девственной природой нашим путникам не довелось. Через пару льё на дороге поднялась густая пыль, летящая прямо в купе, так что пришлось опустить шторы на всех окнах. Но это было ещё полбеды. Едва миновали деревушку Ро, первый населённый пункт на пути в Париж, как началась невероятная тряска. Колёса дилижанса то и дело попадали в ухабы и рытвины, оси скрежетали, кучер хлопал бичом, страшно ругался на лошадей, будто бы это они, несчастные, были во всём повинны. Пассажиры качались из стороны в сторону, подпрыгивали на лавках, стукались друг о друга лбами и ловили падающие предметы. Фалезец Жервилье открыл было какую-то книжицу, но не смог прочесть и десяти страниц.

– Ужасные всё-таки у нас дороги, – молвил он, обращаясь к окружающим. – Как тут ездят? Больше трёх часов я этой пытки не выдержу. А ведь это не какая-нибудь осёлочная тропа, это «саквояжный» тракт!

– До Лизьё даже не думайте расслабляться, – посоветовал бродяга Флоримон. – Будьте готовы ко всему. Легче одолеть кручи, ведущие в Чистилище, нежели дорогу из Кана в Лизьё. Когда едешь здесь, всякий раз обязательно что-нибудь случится: то лопнет рессора, то отвалится колесо, то экипаж угодит в какой-нибудь овраг, из которого невозможно выбраться.

– Да, это верно, – продолжал Жервилье. – В последние годы дороги окончательно испортились. Раньше, хотя и изредка, их всё же чинили. Там мост исправят, там ямы гравием засыплют. Всё же польза какая-то. Почему при Республике никто не хочет этим заниматься?

– Республиканцам чинить дороги недосуг, – отозвался с ехидцей Флоримон. – Не знают, как власть поделить. До дорог ли тут? Раньше хоть ездить можно было безопасно: потрясёшься, но до места доберёшься. А сейчас того и гляди: пальба. То шайка какая-нибудь из леса выскочит, то батальон национальных гвардейцев окружит. Порою даже не отличишь, бандиты это, гвардейцы или департаментская милиция.

Все спутники согласно закивали головами, за исключением одной гражданки Прекорбен, которой все эти сетования пришлись не по душе.

– Да бросьте вы жаловаться! – воскликнула она. – Чего такого хорошего было при старом режиме? Может, дороги и были ровнее, но вот экипажи никуда не годились. Или вы забыли, как мы ездили в этих ужасных тюрготинах и карабасах[34 - Тюрготина и карабас – экипажи дальнего следования, предшественники дилижанса.] без рессор, которые плелись по дороге как черепахи? В эдакой колымаге мы бы за день не добрались и до Мульта. Недаром был издан декрет о правилах пассажирских перевозок. И слава богу, что нашлась компания, которая взялась избавить народ от тех жутких катафалков, и благодаря которой появились дилижансы.

– Да, здесь вы, пожалуй, правы… – молвил Жервилье.

– И то, что мы едем в эдакую жару, тоже неплохо, – продолжала между тем Прекорбен. – Выехали бы в сезон дождей, увязли бы в первой же канаве.

– И здесь ваша правда, – согласился бродяга Флоримон. – Вообще надобно заметить, что мы едем в самое удачное время не только нынешнего года, но и вообще всей эпохи Свободы. Судите сами: дорога суха как горло вставшего наутро с похмелья, – это раз. Мы едем согласно правилам народной власти, можем наплевать на сословные различия и смело обращаться ко всем на «ты», как у нас в кабаке, – это два. В-третьих, возможно, по пути нам будет показано прелюбопытное зрелище войны французов против французов. А на это, уверяю вас, стоит взглянуть.

В последнем случае Флоримон имел в виду готовящийся поход федералистов на Париж.

Мария с удивлением взирала на этого странного пассажира. По всем законам природы этот отпетый бродяга-гуё, у которого в карманах свистел ветер и который, верно, и в дилижанс-то сел не по билету, а по знакомству с кучером, должен был боготворить Революцию и жаждать новых потрясений. Между тем Флоримон отпускал в адрес Республики всякие колкости, высмеивал нововведения и вообще рассуждал вполне здраво.

– Шутки у вас какие-то мрачные, любезный, – с укоризной покачала головою гражданка Прекорбен. – И охота вам портить настроение в начале долгого пути! Не забывайте, что до Парижа нам ехать ещё два дня и две ночи.

– Две ночи?! – оживился бродяга. – А вот мой приятель Анис в прошлом году, верите или нет, покрыл это расстояние за пятнадцать часов.

– Кто такой этот ваш Анис?

– Горький пьяница и мот, но когда бывает трезв – первоклассный возница. Скажу по чести, другого такого кучера не сыскать во всей Европе. Даже чрезвычайным королевским курьерам не удавалось одолеть шестьдесят с лишним льё всего за пятнадцать часов.

– О чём таком вы говорите? – заинтересовались пассажиры. – Как это можно доехать до Парижа за пятнадцать часов?

– О, это необыкновенная история! – воскликнул Флоримон. – Сейчас я вам её расскажу. Дело в том, что моего приятеля наняла в кучера удивительная женщина. Может быть, вы слыхали о ней: это мадам Байё, супруга бывшего прокурора-синдика нашего департамента. В августе прошлого года её мужа взяли за участие в заговоре аристократов и ему «светил фонарь»[35 - Т. е. виселица, повешение на фонаре. Во время Революции даже появился новый глагол «фонарить» (lumiere) – «вешать на фонаре».]. Напрасно мадам Байё обивала пороги канских учреждений, уверяя, что супруг её невиновен: из-за страха перед каработами её не желали даже выслушать. Тогда она решила ехать в Париж, чтобы там выхлопотать мужу помилование. И откладывать поездку было никак нельзя, ибо наступил памятный всем сентябрь, когда людей резали как скотину, особенно заключённых. Мадам Байё купила быстроходный фаэтон[36 - Фаэтон – лёгкий открытый экипаж, обычно двухместный, не считая сидения водителя.] у трактирщика Сервиля, в который запрягла четвёрку своих лучших лошадей, а на козлы посадила Аниса, вытащив его из кабака и обещав ему пятьсот ливров серебром, если он домчит до Парижа за двадцать четыре часа, и ещё по пятьдесят ливров за каждый час меньше этого срока. Мой приятель мигом протрезвел. С каким вдохновением он рассказывал мне об этой поездке!

– Скорость была просто сумасшедшей. Они выехали в субботу, а в понедельник утром должен был состояться революционный суд над бывшим прокурором. Мадам Байё буквально висела на плечах Аниса. Лошади неслись как ураган, ежеминутно подстёгиваемые кнутом. Из Кана выехали на заре, в одиннадцать утра были в Лизьё; в четыре часа пополудни миновали Эврё; вечером, не сбавляя скорости, оставили позади Мант, Муллан и Нантер, и ровно в полночь достигли Парижа. Всего за пятнадцать часов! Клянусь небом, такой скорости не знали даже персидские джинны, летающие на ковре-самолёте. Вот что значит женщина, спасающая мужа! Двоих лошадей загнали в дороге и они упали в Манте. Мадам Байё тут же купила замену у какого-то проезжего фабриканта, причём заплатила баснословную сумму. Она вообще не жалела денег. В Париже Анис повалился на землю от изнеможения рядом с издыхающими лошадьми, а этой аристократке всё нипочем. Тут же бросилась на приём к какому-то комиссару, разбудила его среди ночи и добилась своего. Учтите также, что она была тогда на сносях; по-моему, на последнем месяце беременности. Скажите, разве это не поразительный случай?! Правда, назад они ехали несколько дольше: двадцать два часа…

– Тем не менее, – заметила невесело Мария, – насколько мне известно, мсье Байё был убит.

– Верно, мадемуазель, – кивнул Флоримон. – Конец у этой истории трагичен. Мадам Байё успела вернуться в Кан до приговора революционного комитета, но не сумела предотвратить жестокой расправы. Её муж был выпущен из замка в десять часов утра, и ему оставалось пройти две сотни шагов до своего дома, чтобы заключить в объятия свою верную супругу и своего двенадцатилетнего сына, как на него набросилась разъярённая толпа, устроила самосуд и казнила его на площади Сен-Совер. Мадам Байё досталось лишь его безголовое тело…

– Какая грустная история! – вздохнула гражданка Прекорбен, утирая платком влажные глаза. – Вы всё-таки испортили нам настроение…

– Извольте, умолкаю, – молвил Флоримон, таинственно усмехаясь.

Лизьё – Марше-Нёф. Поздний вечер

Через Лизьё дилижанс проследовал не останавливаясь. В окно Мария разглядела, как в стороне проплыла пара готических соборов с остроконечными шпилями и мелькнула голубая полоска реки Тук, усеянная рыбацкими лодками. Вдоль дороги тянулись невысокие двухэтажные здания, стоявшие, по старинке, к улице боком, а не фасадом. Лизьё был многим похож на Кан, только ещё более ветхий. Впрочем, политическая жизнь клокотала и здесь, и Лизьё удалось вписать в историю Революции немало славных страниц. В городе имелся свой патриотический клуб, также называемый Обществом друзей Свободы и Равенства. В феврале месяце местная Коммуна послала в Конвент петицию, предлагая перелить в пушки церковные колокола. Представители народа пришли в восторг и призвали всех брать пример с граждан Лизьё.

Ещё раньше, во исполнение декрета от 14 августа 92-го года, предписывающего уничтожать памятники, напоминающие о феодализме, местные патриоты предлагали разрушить во Франции все средневековые замки и насадить на их месте «сады Свободы». Несмотря на столь похвальный революционный энтузиазм, дружба с Парижем у Лизьё не заладилась. В апреле 93-го года местные якобинцы отказались исполнять воинственный циркуляр столичного клуба, подписанный Маратом. Это был тревожный сигнал для Парижа. В июне месяце, узнав, что канцы арестовали комиссаров Горы Ромма и Приёра, власти Лизьё пошли ещё дальше и стали отлавливать подряд всех парижских чиновников. 16-го числа за решётку угодил комиссар Исполнительного Совета Франкевиль вместе с супругой. 23-го июня его, правда, отпустили, но только после личного вмешательства министра внутренних дел Гара. Министров в Лизьё ещё уважали.

…Дилижанс ехал и ехал, оставляя позади одно льё за другим. За станцией Л‘Отельри за окном сгустились сумерки, и кучер зажёг фары по бокам кузова. Это было и освещение пути и сигнал для встречных экипажей. В темноте пассажиры уже едва различали друг друга. Кондуктор поднёс огонь к ночному фонарю, качающемуся на крюке над столиком. Однако свет никому не потребовался. Те, кто хотели подкрепиться в пути, уже благополучно проделали это, а желающих развлечься чтением, кроме гражданина Жервилье, не было, да и он давно уже оставил попытки прочесть что-нибудь при ужасной непрерывной тряске. Впрочем, большинству пассажиров тряска не помешала, уронив голову на грудь, погрузиться в дрёму.

Не спала лишь шестилетняя Анриетта, прелестное дитя, сидевшее на коленях гражданки Прекорбен. Всю дорогу она возилась и сучила ногами, то теребя в руках куклу, то требуя пить или есть, и постоянно беспокоила тётю, сидящую рядом с ней на передней лавке. Сначала она дёргала Марию за платье, а затем попыталась взгромоздиться на её колени, и, после того, как ей это удалось, осыпала её всевозможными вопросами: играет ли она в принцессу острова Ночи и принца Аквамарина? знает ли она, чем закончилась история прекрасной Розалии? есть ли у неё английская кукла по имени Джерри и как она её одевает?

Поначалу наша героиня старалась улыбаться в ответ на невинные расспросы малышки, но мало-помалу в ней начали расти усталость и раздражение. И здесь не дают покоя! Долго ли это будет продолжаться? Что за прилипчивый ребёнок! Была бы это её дочь, она быстренько нашла бы на неё управу. Но вот, наконец, белокурая девочка, сама утомившись беседой, прильнула к материнской груди и громко засопела. Только теперь в купе смолкли все голоса, и Мария вздохнула посвободнее. Слышалось лишь поскрипывание колёс, храп лошадей и позвякивание бубенцов на конской сбруе.

Когда около полуночи дилижанс остановился на какой-то маленькой станции, многих разбудило прекращение ставшей уже привычной тряски. «Что это? – разлепив глаза, спросила супруга Жервилье. – Это станция или что?» Вышедший из купе кондуктор осмотрелся и сообщил, что пока меняют лошадей, пассажиры могут размять ноги. Разбуженные люди долго потягивались и зевали, прежде чем смогли двинуться с места. Запинаясь за расставленные на полу узлы и картонки они один за другим покинули экипаж, за исключением Флоримона, который продолжал посапывать, развалясь на лавке.

Девять человек оказались посреди узкого, плохо убранного дворика. Слева, из деревянных конюшен доносился храп лошадей, справа виднелись очертания широкого навеса для транспорта, впереди поперёк двора тянулась пустая балка-привязь, за которой темнели ещё какие-то строения. Где-то лаяли собаки. Повсюду остро пахло навозом.

– Где это мы? – произнесла супруга Жервилье упавшим голосом. – Какое ужасное место!

– Может быть, Дюранвиль? – предположил её супруг и подошёл к распрягающему лошадей кучеру: – Скажите-ка, любезный, где мы остановились?