Евангелие Маленького принца

– Понятия не имею! – признался я.

– Ваш скепсис! – с неудовольствием пояснили мне. – Ваше неверие! Вы бредёте по равнине жизни, словно Девятая карта старшего аркана, но разница в том, что у вас нет в руках фонаря, а глаза ваши – завязаны! Закройте глаза!

После того как я закрыл глаза, мне их действительно завязали. Некоторое время я сидел в темноте и тишине, полностью дезориентированный. Чесался нос, в плечах начало как-то неприятно покалывать.

– Что вы чувствуете, ЧТО ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ?! – вдруг возопила Делия где-то прямо над моим ухом. – Впрочем, молчите! Я вижу, что вы НИЧЕГО не чувствуете! Вы глухи к тонким энергиям! Снимите повязку!

– Значит, так! – она уже переместилась на своё место и, не глядя мне в глаза, принялась рисовать треугольники пальцем по зеркалу. – В одной из прошлых жизней или даже в нынешней – я видела не ясно – вы оскорбили Высокое Женское Существо. Возможно, одну из дочерей Великой Матери. Из-за этого – все ваши беды. В центре вашего существования – пробоина, серая дыра. Заметьте, я не сказала «чёрная»! И в эту серую дыру улетают ваши жизненные силы, ваша юность, ваш талант («Вы мне льстите», – захотелось мне отшутиться) – всё, всё!

– Что же мне делать? – робко спросил я.

– Установите контакт и просите прощения! – возвестила мне Делия. – Если потребуется – на коленях: ползите на коленях семь вёрст до образования кровавых волдырей! СЕМЬ вёрст, и КРОВАВЫХ волдырей!

– Да, я тоже так думаю, – согласился я. – Как раз недавно вспоминал одно стихотворение про кровавый кагор…

– Никакого кагора! – пригвоздили мою жалкую попытку юмора не терпящим возражения тоном. – Алкоголь – яд! И никакого заигрывания с растлевалищем официальной церкви – я всерьёз вас предупреждаю! Три, – переход был таким внезапным, что я не сразу понял: речь идёт о сумме за консультацию. – Что это? – поморщилась Делия Вячеславовна при виде трёх зелёных купюр. – Нет, я не беру деньги в руки, извините! И вам не советую. Положите в коридоре в ящик для пожертвований.

Выйдя на улицу, я всё же рассмеялся. Давно я так не смеялся!

9

Смех смехом, но не было ли в словах ясновидящей крупицы истины? Да, совершая своё священнодействие, она, конечно, играла роль, но играла её, нимало не заботясь о том, какое впечатление производит. Наверное, так поступают или люди насквозь циничные, или полностью, клинически убеждённые в том, что совершают высокое служение, а произносят не иначе как святую правду. Без крохотного зёрнышка подлинности делать это совсем тяжело. Может быть, и Кристина была не так уж неправа? Забудем про «дочь Великой Матери» и прочую мифологическую белиберду в духе Роберта Грейвса. Но если я действительно настолько дурён, что… вот даже Бог меня наказал? Что же это за Бог такой, который казнит детей за грехи взрослых? С другой стороны, смерть Миры могла быть наказанием только для меня, а для неё – облегчением.

Делия категорически запретила мне заигрывать с «растлевалищем официальной церкви», но у меня запреты со стороны кого-то, кого я не избирал своим духовным отцом или духовной матерью, вызывают только раздражение. Думаю, я не одинок в этом: почти любой взрослый человек про себя скажет то же самое.

Следующим днём после посещения «провидицы» было воскресенье. Приходские храмы в нашем городе своих сайтов обычно не имеют, а я пунктуальный человек и не люблю приходить с опозданием. Зато имеют свои сайты крупные соборы и монастыри. Так и вышло, что апрельским воскресным утром я оказался на литургии во Введенском женском монастыре.

Присутствовала, кроме меня, ещё дюжина мирян, не больше. Молоденькие певчие пели красиво, пожилой батюшка совершал службу со всей строгостью и тщанием.

Человеку, который, как я, в храме появляется три-четыре раза в жизни – на крещение, венчание да на отпевание дорогого усопшего, – литургию с непривычки отстоять тяжело, но не это меня беспокоило. Служба шла своим чередом, она постепенно захватывала, она устремлялась куда-то внутрь, мимо рационального ума, говоря своим древним языком… Почти полностью не понятным разуму языком, который я по лени, точнее, из высокомерия современного образованного скептика никогда не потрудился освоить. Церковная вера открывалась как путь – и этот путь проходил от меня далеко в стороне. Вставать на него надо было гораздо раньше, лет этак в семь, ну хорошо, в четырнадцать. Пожалуй, и в двадцать было бы не слишком поздно… Условная Маргарита Павловна, главный бухгалтер предприятия, бабушка нескольких внуков и обладательница перманентной завивки, с тем же чувством в первый раз смотрит на сцене театра «Лебединое озеро», с каким я соприсутствовал литургии. «Мы чужие на этом празднике жизни» (эту пошловатую фразу Великого Комбинатора я едва не произнёс вслух). Вот и к причастию уже выстроился народ, а мне куда? На улицу, не иначе.

На улице я присел на скамью рядом с цветочными клумбами в тени высоких елей. Бог мой, православный ли я вообще? Христианин ли вообще?

– Молодой человек! Да, да, вы!

– Вы – мне? – опешил я: меня давненько никто не называл «молодым человеком».

– Вам, кому ещё! – монахиня неопределённого возраста уже стояла передо мной, невысокая, полная, резвая, словно чёрный колобок на ножках. – Вы обиделись, что я вас «молодым человеком» назвала? Ну, простите, и вас Бог простит. Я за вами наблюдаю. К причастию что-то не подошли…

– Я не исповедовался.

– Ну и подумаешь, хоть бы даже не исповедовались, – легко возразила она. – У вас… горе какое-то? Вдовец?

– Разведённый.

– И что же, и это тоже горе. И другое есть?

– Есть, – я сам себе не нравился со своей лаконичностью, но предыдущая жизнь меня не учила вести разговоров с церковниками.

– Вы… не откажитесь, пожалуйста, обойдите со мной вокруг храма! Я на ногах порой не очень стою, вот, если что, и подхватите.

Про то, что стоит на ногах не очень, честная сестра сказала «просто так», в качестве невинного обмана, но я поднялся с места, и мы пошли рядом вокруг здания Введенского собора: нелепая парочка. Монахиня молчала. Заговорила, ни к кому не обращаясь:

– Вот иногда… ищут люди, ищут, а всё не находят… Иногда и в храм придут, и в нём тоже не находят…

– Бывает… – отозвался я неопределённо, словно не про меня шла речь.

– Да, бывает… А я подумала: я вам дам адрес и телефон одного человека? Знакомая моя, не пугайтесь.

– Для чего? – не понял я.

– А поговорить, – пояснили мне бесхитростно. – Знаете, ходят к ней люди…

– Х-хорошо, – согласился я. И правда, что ещё мне оставалось? Да и к тому же: я, человек с высшим образованием, сам, по собственной воле, навестил «Хозяйку кладбища» с её «семью верстами кровавых волдырей», ещё и три тысячи заплатил за визит, дурень. Что ещё страшнее этого со мной могло случиться?

– Вот, пожалуйста, – монахиня мне уже протягивала картонную карточку размером не больше банковской, на которой чья-то аккуратная рука убористым почерком написала фамилию, имя, отчество, номер телефона и адрес электронной почты. Я, хмыкнув, убрал карточку в кошелёк. Сдержанно поблагодарил:

– Спасибо. Кто она вообще?

– Она – мастерица по шитью игрушек, – пояснила мне инокиня. – Живёт одна, круглый год у себя на даче. Насчёт мужского полу – ни-ни, словно как мы живёт, держит себя чисто. Она… ну вот навроде как Ксении Блаженной. Слышали про такую?

– Слышал, – подтвердил я, хотя о Ксении Петербургской не знал ничего, кроме имени. – Так эта ваша знакомая… нездорова психически?

– Федорушка-то нездоровая? – изумилась монахиня. – Господь с вами! Вы… позвоните! А то не думайте, я ведь не неволю!

Я пробормотал слова благодарности: дескать, не уверен, что позвоню, но спасибо вам ещё раз в любом случае: в наше время люди так нечасто помогают друг-другу бескорыстно, я очень ценю такие жесты… Монахиня, улыбнувшись, отмахнулась рукой от всех этих слов как от мусора. Улыбалась, правда, она по-доброму.

10

Прошло, однако, почти два месяца, прежде чем я решился позвонить Дарье Аркадьевне Смирновой. (А вовсе никакой и не «Федоре» – видимо так, на церковный лад, монашествующие перекладывают простые русские имена, но человеку с именем «Федора» я бы, скорее всего, не позвонил. «Но ответило корыто: // „На Федору я сердито!“ // И сказала кочерга: „Я Федоре не слуга!“» – вот и всё, что у меня в голове всплывало при звуке этого хтонически-унылого имени. Подозреваю, что не только у меня.) Вся ситуация, в которой одна незнакомка рекомендует мне другую – и рекомендует в качестве «блаженной»: что это, профессия?! – мне казалась крайне натянутой, почти невозможной. Прочитай я про такое в книге, я бы посчитал, что автору, словно моей бывшей жене, не хватило фантазии. Нет, действительно, монашествующие – люди не от мира сего! И их друзья – тоже, и диковинные, должно быть, у них друзья… Прекрасно, что они такие, кто-то должен помолиться о нас, грешных, но самому вставать на эту скользкую дорожку?

Кроме того, я не чувствовал себя совсем уж плохо. Визит к Делии, а особенно мой смех, когда я наконец от неё вышел, взбодрили, позволили ненадолго почувствовать вкус к жизни. Увы, именно ненадолго: нельзя же всё время утешать себя мыслями о чужой глупости. Делия могла сколько угодно рассуждать в глубине своих апартаментов о человеческих грехах и способах их врачевания, сколько угодно вращать глазами, вопить новым жертвам на ухо и бить в свои тибетские барабаны, но ведь это не отменяло моего собственного знания о том, что я живу не вполне правильно. Поэтому… неужели позвонить? Небось не съест меня женщина с такой «смирной» фамилией? Фамилии на наш характер влияют гораздо больше, чем мы сами замечаем, это я как юрист авторитетно утверждаю…

И что же я скажу Дарье Аркадьевне? «Здравствуйте, мне дали ваш телефон в монастыре, предложили с вами поговорить». «Так я ведь не психотерапевт, – ответит мне госпожа Смирнова. – Я мастер по шитью игрушек. Вам разве нужна игрушка?»

Будет неправдой сказать, будто я только и делал, что думал об этом всём. Мысли о переданной мне монахиней картонной карточке всплывали как курьёз, как «А помнишь, тогда? – вот умора!», как «Ну подумай, бывают же такие люди?», и я старательно их прогонял. Оттого мне потребовалась половина апреля и почти весь май, чтобы понять: а ведь мне действительно нужна игрушка! Я мог бы попробовать воскресить Кару.

11

Про Кару требуется рассказать отдельно.

У моего отца была сука породы колли, чёрная с рыжими подпалинами, по кличке Кара. («Кара» на тюркских языках и означает «чёрный». ) Говорю «у отца», потому что это он её завёл: мать относилась к Каре без большого дружелюбия. Отец не являлся заядлым собачником и вообще-то брал щенка «на передержку», ради знакомого, который клятвенно уверял отца, что ему нужна собака именно такой породы, именно такой масти. Видимо, клятвы немного стоили, и Кара так и жила у нас до самой смерти.

Я вспоминаю Кару как существо не просто с прекрасным характером, но очень умное, сдержанное, вежливое. Смешно сказать, но самоограничению и такту я будто бы учился от неё: Кара постоянно подавала мне зримый пример того, что иногда лучше молчать, а не скулить, не лаять и не скалить зубы. Кара многое замечала, многое понимала. Она умела утешить, но умела – великое качество, которого и многим людям не хватает! – не быть назойливой. И ещё в ней была грациозность, достоинство движений, как, может быть, у всех собак этой породы, да ещё у русских борзых: порой она казалась мне заколдованной принцессой.

По поводу этой её грациозности скажу то, что современное поколение, испорченное множеством пошлых субкультур, с большой вероятностью поймёт неверно, услышит в самом низком физиологическом регистре, которого я, конечно, не имел в виду, поэтому пишу с некоторым сомнением и неохотой. В юности у меня не возникало никакой робости перед девушками, и они вовсе не казались мне существами с другой планеты. Говорят, это характерно для мальчишек, у которых есть сёстры. Человеческой сестры у меня, конечно, не было, но Кара послужила мне кем-то вроде старшей сестры. В детстве я едва ли это осознавал – но она, думаю, понимала. Отец со смехом рассказывал мне, как «старшая сестра» стащила меня с какой-то шаткой лестницы, на которую я по молодости и неразумию пробовал забраться. Смешно, но я этого случая совсем не помню. Может быть, отец просто создал семейную легенду из бытовой мелочи, приукрасив её, как это часто бывает. Или, может быть, моя память меня подводит, и с каждым годом больше и больше.

Вот, всплыло неожиданное воспоминание! Одной своей развязной знакомой в ранней юности я однажды в компании сказал: «Ты ведёшь себя в сто раз вульгарней, чем собака, которая у меня была в детстве». Я схлопотал тогда пощёчину, но дружный смех стал подтверждением того, что я не один так думал. Совсем ведь не помнил эту историю, пока не написал про свою плохую память, значит, мог забыть и про лестницу.