Подвиг Искариота

«Ну так вот… – проговорил он и оглядел зал. – Вы разрешите мне говорить с вами по-русски?»

«С удовольствием», – возразила я. Он говорил более или менее правильно, с ужасным акцентом. Я спросила, откуда он так хорошо знает язык. Он поблагодарил. Был в России, провёл несколько лет по делам фирмы; что-то в этом роде.

«Но мы можем говорить и по-немецки».

«Я думаю, всё-таки лучше на вашем родном языке. Вы будете себя чувствовать естественней, это важно для нашего разговора. Вероятно, вы хотели бы узнать…»

«Я сгораю от любопытства».

Человек усмехнулся. Принесли заказ, мы занялись едой.

Он с удовольствием поговорил бы о более приятных предметах – с такой, добавил он, симпатичной женщиной. Но дело есть дело. Вероятно, я слыхала о том, что дигитальная техника в последние годы делает огромные успехи.

«Какая?»

Он объяснил, что речь идёт об интернете: знаю ли я, что это такое?

Я сказала, что я человек отсталый.

После этого мы пили кофе, зал постепенно пустел, я выслушала целую лекцию о перспективах, которые открываются перед фирмой. Это означает, что я могу рассчитывать на очень хорошее, «я подчёркиваю, – повторил он, – очень хорошее вознаграждение».

Я ждала, что он, наконец, скажет, чего от меня хотят.

«Сейчас объясню. Рюмочку коньяку?»

«Нет, спасибо».

«Вы, если не ошибаюсь, живёте в собственном доме?»

«Да, то есть не совсем».

«И вы живёте одна».

Откуда, собственно, он это знает?

«Мы навели справки», – сказал он скромно.

Я объяснила, что это отдельная секция дома: то, что называется Reihenhaus. Человек был доволен этим ответом, извинился за нескромность и задал ещё несколько вопросов; я отвечала как могла.

«Курите?»

«Да, пожалуйста».

«Я хочу вам изложить наши условия, – сказал он, протягивая мне огонёк зажигалки, и закурил сам. Его глаза остановились на мне, затем он выпустил дым к потолку. – У вас есть время всё обдумать, я не тороплю вас с ответом. Если предложение вас не устраивает, будем считать, что этот разговор не состоялся».

Условия были вот какие: никто не должен об этом знать. Я должна буду взять псевдоним – впрочем, по моему собственному выбору. Разумеется, никакой конспирации тут нет, мои доходы будут вполне легальными, все подробности, как юридические, так и финансовые, мы обсудим при заключении договора. Если, конечно, я дам согласие. В любом случае будет лучше, если моё настоящее имя останется неизвестным.

Я согласилась, что так будет лучше.

Первая проба будет рассчитана, ну, скажем, на полтора часа. Затем, если проба пройдёт удовлетворительно, – подряд десять дней. Во всё это время я обязуюсь не выходить из дому. Всё необходимое мне будет доставляться.

А как же спать?

«Обыкновенно, – он пожал плечами, – как вы всегда спите. Погасите свет и ляжете. Раздеваться и одеваться, конечно, при свете. Вообще вы будете жить так, как живёте обычно. От вас ничего не требуется».

Ванная? Или если мне нужно принять душ.

«Как обычно. Собственно говоря, это и есть единственная трудность: сохранить полную непринуждённость. Всё должно быть естественно. Вы продолжаете обыкновенную жизнь. Ведёте себя так, как будто, кроме вас, в комнате никого нет».

На третий день я позвонила ему и сказала, что согласна.

В начале были деньги. И деньги были у Бога, и деньги были Бог – как сказал бы мой бывший муж, любивший такие шуточки. Услыхав, сколько мне будут платить, я не поверила своим ушам. Можно было не только расплатиться с долгами (несмотря на мои заработки, на моём счёте постоянно красовалось отрицательное сальдо), можно было… да что там говорить. Весь мой бюджет был пустяком, мелочью по сравнению с гонораром, который был мне обещан. И, спрашивается, за что? От меня ничего не требуют, сказал этот господин.

Деньги деньгами, но если начистоту, то дело было всё же не только в гонораре. По крайней мере теперь мне это ясно. Я чувствовала, как что-то щекочет меня изнутри. В чём дело? Я прекрасно понимаю, что это было самое обыкновенное чувство стыда, – всё равно как если бы тебе предложили прогуляться голой по улице. Но стыд… я думаю, каждая женщина это знает: стыд – чувство двусмысленное. Стыд – это одновременно и бесстыдство.

Я попробовала представить себе, как всё это будет. Ходила по комнате, что-то делала, собрала постельное бельё, сунула в стиральную машину. И всё время думала о том, как я выгляжу со стороны. Одно дело, когда на тебя смотрят, другое – когда за тобой подсматривают. Я спрашивала себя: неужели это может быть интересно? Вообразила, что я сама подглядываю за кем-то в замочную скважину, и вспомнила, как я любила в детстве смотреть на освещённые окна, за которыми двигались тени людей.

Мне нужно было предупредить моих клиентов, что я не смоту принимать заказы в ближайшие две или три недели, я звонила по телефону, поглядывала в зеркало и всё время думала, как я выгляжу со стороны.

Легче представить себя на месте того, кто сам подсматривает. Помню, был такой случай: хозяйская дочка, толстая и сонная девочка, сказала, что знает один секрет. Дело происходило на даче в Кратове, мне было лет десять. Баня стояла в саду, как принято в России. Мы подошли с другой стороны, где была протоптана еле заметная дорожка в крапивных зарослях, взобрались на завалинку и заглянули в запотевшее окошко. Было плохо видно. Я обстрекалась крапивой. Так вот, если вернуться к тому, о чём я говорю: как чувствовала бы себя эта пара, – кажется, это были всего лишь муж и жена, – или как чувствовали бы себя мы сами, я и мой муж, если бы нам сказали, что за нами станут наблюдать незнакомые люди? Испытали бы мы хоть на мгновение эту щекотку?

Впрочем, пустяки; и говорить об этом не стоит.

Я стояла перед зеркалом, на меня смотрели мои собственные глаза, но я убеждала себя, что это чужие глаза. На мне не было ничего кроме тапочек, я сбросила их, встала на каблуки. Я красивая баба, не будем скромничать. Мне казалось, что моя красота одевает меня, пусть смотрит кто хочет. И вдруг я испытала прилив настоящего стыда. Мне представилось, как люди смотрят на меня сзади, когда я иду, и мне стало стыдно оттого, что женские округлости моего тела так бросаются в глаза. Я стояла боком к зеркалу и со страхом, точно видела себя впервые, разглядывала свои ягодицы.

Рабочие установили камеры всюду, где только можно, в углах и на стенах, в прихожей, в гостиной, на кухне, в ванной, в моей спальне наверху и в комнатке, которую мы с мужем когда-то предназначали для нашего будущего ребёнка. Слава Богу, не догадались повесить камеру в уборной. Оператор, тот самый человек, который меня нашёл, – придётся как-то его назвать, да так, собственно, и называлась его должность, – расхаживал по комнатам и давал указания. Рабочие уехали. Я приготовила кофе. Всё никак не могу привыкнуть к этой мысли, сказала я.

Он усмехнулся.

«Вам, можно сказать, повезло. Вы первая. Завтра открытые страницы видеоинтернета станут модными, у вас появится толпа подражательниц. То ли ещё будет».

«Вы так думаете?»

«Я в этом уверен».

«Скажите… а что такого интересного в том, чтобы подглядывать за обыкновенным человеком, обыкновенной женщиной, как она проводит день, готовит еду, занимается хозяйством. И кто это найдётся, чтобы так, целыми часами…»

«Найдутся. Вы говорите, обыкновенная. В этом-то всё и дело. Публика устала от имитаций. Люди хотят подлинной интимности. Да и сами вы…»

«Я? Что вы хотите сказать?»

Он пожал плечами, посмотрел на меня с тем же выражением задумчивости, как в тот день, когда он пришёл на кухню.

«Анонимная интимность, я бы так это назвал. Человек может рассказать всю свою жизнь без малейшей утайки случайному попутчику в вагоне, и, заметьте, совершенно не интересуясь, кто его слушатель. Вас смущает, что вас будут видеть, так сказать, неглиже. Это пустяки. Это пройдёт».

«Думаете?»

«Уверен. К тому же, – он усмехнулся, – чего вам опасаться? Вы привлекательная женщина».