Рывок в неведомое

– А чего робеешь?

– Заробеешь тут. Иван Николаевич с нашим братом красноармейцем знаете что делает?

– Стреляешь ты хорошо?

– Отец с двенадцати лет белковать брал.

– Я тоже стреляю неплохо. Отобьемся.

Тимоша хмыкнул.

– Иван Николаевич засаду знаете как устраивает? Вот мы сейчас едем, а навстречу нам из леса выйдут три мужика. Встанут посреди дороги. Мы с вами, от греха подальше, повернем назад. А там уже другие мужики ружьишками поигрывают.

– И что же, мы с тобой, охотник, не прорвемся, трех каких-то мужиков не уберем?

– Какое прорвемся?! Как только мы подумаем удрать, дерево поперек нашей дороги – хрясть!

– Послушай, но ведь такую засаду нужно заранее готовить. Зачем мы с тобой Соловьеву?

– Как зачем? Да Иван Николаевич давно уже знают, что вы за человек и по какой надобности едете.

Голиков не выдержал, засмеялся.

– Да откуда он может знать? Только вчера вечером все решилось.

Тимоша обернулся и полушепотом, точно Соловьев был рядом, произнес:

– Он все видит, все слышит, и пуля его не берет.

Голиков опять засмеялся.

– Почему не берет? Он что, из камня?

– Зачем из камня? – рассудительно ответил Тимоша. – Просто заговоренный. Люди на него злые. Сколько раз в него стреляли – хоть бы царапинка. А у нас ведь все охотники. Из винчестера белке попадают в глаз…

У Голикова испортилось настроение. Появись через минуту бандиты, рассчитывать он мог только на самого себя. Но еще больше его опечалило, что в унылых Тимошиных речах он слышал отголосок того, что говорили и думали в селах.

Уже начало темнеть, когда впереди блеснула синеватым льдом огромная впадина. За ней начинались горы.

– Божье озеро, – с гордостью произнес Тимоша. – Давным-давно в нем нашли икону Божьей Матери. Икона плыла в дорогом золотом окладе и не тонула. Ее вынули из воды, а она сухая. Говорили: больной если к ней прикоснется, сразу делается здоровым.

Тимоша, натянув поводья, остановил коней возле крыльца бывшей казачьей думы. Часовой, узнав его, кивнул. Голиков, сбросив тулуп в сани, вошел в дом. В прихожей было несколько дверей. Одна оставалась приоткрытой. Голиков заглянул в нее.

При тусклом дневном свете, который лился из окна, высокий военный с жестковатым лицом торопливо собирал чемодан. На письменном столе были разложены полотенце, рубашки, чистые портянки, два куска хозяйственного мыла, жестянка из-под монпансье, пустая кобура, наган и горка патронов к нему.

Голиков, вежливости ради, легонько постучал. Человек, поглощенный сборами, стука не услышал. И вдруг нечаянно обернулся, заметил в дверях незнакомую фигуру и схватил наган.

– Стой! – крикнул он. – Буду стрелять!

– Мне нужен комбат Касьянов, – сказал негромко Голиков, стараясь не делать никаких движений, чтобы человек с перепугу не пальнул.

– Я – Касьянов.

– Я – Голиков. Вы получили шифровку?

– Получил. Но там не сказано, что ты будешь красться на цыпочках.

– Я постучал.

– А что в Москве вашей думают: с Иваном любой мальчишка справится?

– Товарищ Касьянов, мне уже восемнадцать.

– А у меня два Георгиевских креста за германскую войну! Ты еще в штаны писал, а я уже в окопе гнил! – Касьянов швырнул на стол револьвер и схватил плоскую жестянку из-под монпансье. Она звякнула, будто детская копилка с медяками. Касьянов вытряхнул из нее на широкую ладонь целую пригоршню медалей и крестов на черно-коричневых георгиевских лентах. – А здесь, видите ли, не подошел. Ты годишься, а я – нет.

– Кажурин сказал: никто не сомневается в вашей храбрости…

– Ладно. Тебе приказали – ты поехал. Снимай шинель. Пожуем чего-нибудь. – Касьянов ссыпал награды обратно в жестянку и плотно закрыл ее крышкой.

– А красивые, Емельян Митрофанович, тут места, – сказал Голиков, чтобы переменить тему. – Тихо-тихо.

– Хлебнешь ты еще, парень, нашей тишины, – пообещал ему Касьянов.

Утром перед штабной избой уже стояла шеренга бойцов. Каждый держал в поводу оседланного коня. Когда Касьянов с Голиковым появились на крыльце, раздалась команда «Смирно!» и средних лет красноармеец, придерживая саблю, подошел парадным шагом и отдал честь.

– Товарищ командир, – обратился он к Касьянову, – первый взвод в составе сорока человек построен. Комвзвода Мотыгин.

– Вольно! – скомандовал Касьянов. – Братцы, представляю вам нового командира батальона. Служите ему так же верно, как служили мне. А я вас всегда помнить буду. – Больше он говорить не мог.

– Товарищи, – пришел ему на помощь Голиков, – я тоже с грустью расстаюсь с Емельяном Митрофановичем. Низкий поклон ему за его храбрость и заботу о вас. Ура!

– Ура! – закричали бойцы.

– Здесь только сорок человек, – недоуменно заметил Голиков, поворачиваясь к Касьянову. – Где же остальные?

– В том-то и беда, что весь батальон – сто двадцать шесть человек при четырех пулеметах – разбросан на огромадной территории. Так что дай бог нашей дитяти волка поймали.

Касьянову подвели его коня, крепкого, низкорослого, мохнатого – видимо, очень выносливого. Касьянов поцеловал его в морду, махнул бойцам рукой, сел в возок, который подогнал Тимоша, и укатил.

Шуточка

В тот же день Голиков снарядил разведку из десяти человек под командой Мотыгина. Разведчики возвратились через сутки, ничего о банде не узнав. Зато часовой задержал мужика, который крутился возле сарая с боевыми припасами. Мужик пытался бежать, часовой сбил его с ног и привел к Голикову. В кармане у арестованного нашли гранату и наган. Мужик, не робея, признался, что «служит у Ивана Николаевича», но больше говорить не пожелал.

Голиков отослал пленного на подводе с двумя конвоирами в Ужур. Бойцы вернулись неожиданно быстро и сообщили, что мужик по дороге бежал. Они в него стреляли и убили.

«Убили или отпустили? – думал Голиков. – Если даже убит, как проверить, что он пытался бежать? А если просто побоялись ехать в Ужур, чтобы не столкнуться по дороге с бандитами?»

Голиков не знал, что хуже. Заняться расследованием не было времени. Он посадил бывших конвоиров под арест, а во главе новой разведки в десять человек отправился сам. У него было ощущение, что Соловьев где-то рядом. В надежде на встречу с ним Голиков двинулся из Божьеозерного в соседнее село – Ново-Покровское. Столкновение с бандой было ему необходимо, чтобы доказать Мотыгину: разведка накануне была проведена плохо.