Хоккенхаймская ведьма

– Идите на эшафот, прочитайте приговор, но читайте погромче, попробуйте перекричать толпу.

А святые отцы позвали палача. Фриц Ламме выглядел неважно, болел ещё после того, как кавалер избил его палкой. Но, несмотря на это он почти бегом прибежал к святым отцам.

– Ты, добрый человек, бабам языки под корень не режь,– говорил отец Иоганн,– кончик режь, пусть шепелявят, но чтоб говорили.

– Да святой отец,– кивал Сыч.

– Правильно,– соглашался отец Николас,– баба без языка умом тронуться может, муж такую из дома погонит. Не милосердно сие, под корень жёнам языки резать.

Сыч опять кивал.

А Максимилиан тем временем залез на эшафот и начал громко читать приговор, так началась экзекуция.

Со вдовой Сыч закончил быстро, Волкову показалось что уж совсем не бил её палач, а только порвал рубаху на спине и делал вид, что бьёт. Кнутом щёлкал, а она даже и не кричала. Зато Брюнхвальд весь издёргался сидя в седле. Кавалеру даже неприятно смотреть была на это. Грозный и строгий муж, крепкий словом и рукой, тут вдруг чуть не рыдает. Когда вдову свели с эшафота, он к ней хотел бежать, да Волков не дал ему:

– Карл, сидите в седле.

Он послушался, но всё равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота. А на эшафот вели уже Марту Раубе, женщина не то чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с неё одежду она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки её привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась удивлённо. А поп, из местных, что на эшафоте был, уговаривал её не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал.

Хлопок кнута, и на всю площадь, раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла.

Люди приехали не зря, если с вдовой им было не интересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей.

А Сыч бил и бил её. После каждого удара женщина кричала и извивалась у столба. Руки её были привязаны к столбу высоко над головой, она почти висела на нём, и не спрятаться, ни согнуться женщина не могла, так что ей оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь.

Всё, она получила свои десть ударов, помощники Сыча отвязали её от столба, но одежды не дали, не отпустили. Поп опять говорил ей что-то, а она глядела на него стеклянными глазами, и не слышала будто. Её руки за спину завели, связали, а она стала о чём-то говорить палачам, просить их. Её на колени уже ставили, поп её успокаивал, а она говорила всё, лепетала что-то. Пока не увидала в руках Сыча большие щипцы, какими пользуется коновалы, тут она замолчал, закрыла рот, вытаращила глаза. Замычала. А голову ей запрокинули, и рот ей уже разжимали сильные мужские пальцы помощников. Сыч полез к ней в рот клешами, и на площади так тихо стало, что Волков услышал, как он говорит:

– Тихо, ты, дура, не балуй языком, зубы попорчу же.

Он поймал кончик языка клещами, чуть вытянул его у неё изо рта, и быстро острым ножом отсёк кончик. Её отпустил, стали развязывать ей руки, а она и не кричала даже, столько сплёвывала кровь беспрестанно. А Сыч победно поднял на головой клещи, в которых был маленький кусочек плоти. Показал всем и разжал клещи, кинул кусок языка вниз с эшафота.

Площадь облегчённо загудела, люди радовались и тут же кричали:

– Давай другую!

– Следующую веди!

Пока Петру Раубе одевали, помощники волокли на эшафот толстую жену фермера Марту Кройсбахер, она выла, не замолкая и сама идти, не могла, её с трудом тащили три крепких мужчины.

Когда Петру Раубе отдали мужу, толстуху уже призвали к столбу.

Сыч поиграл кнутом, встал, приготовился бить. А ему кричали из толпы:

– Давай уже, чего тянешь, толстозадая заждалась.

Все смеялись, даже Сыч усмехнулся и стал бить кнутом женщину.

А та стала орать, да так, что люди дивились такому могучему голосу. И после каждого удара кнутом, после каждого её крика толпа стала подвывать ей вслед, свистеть. И все смеялись потом.

Кода её отвязали, она не хотела язык давать, просила и просила не резать ей плоть. Умоляла. Да всё напрасно, связали ей руки, поставили на колени, запрокинули голову, и почти сразу Сыч поймал её зык щипцами и сразу отсёк часть его.

Люди на площади радовались, а Сыч гордился собой, и по праву.

Всё он делал быстро и ладно.

Последняя была Магда Липке, она не боялась палача, женщина уже за своё чёрное дело многое получила, и те казни, что ей ещё предстояло пройти, её уже не пугали. На эшафот она шла сама. Твёрдой походкой. Когда с неё снимали её драную одежду, она не стеснялась стоять голой перед тысячей людей. Когда поп говорил ей что-то, она даже на него не взглянула.

Она всех собравшихся раздражала своей заносчивостью. Городские молча наслаждались её позором, никто из городских не крикнул бы ничего, все боялись её родственников, а вот те, что приехали из соседних мест, стали свистеть и кричать:

– Палач, ты ей спесь-то укороти. Чего она такая?

– Крепче бей её! Ишь, выпятила свою мохнатку старую, стоит, гордится!

– Порви ей шкуру то, а то прежних ты только гладил.

Сыч учёл пожелания людей, да и пожеланий ему не нужно было, он и так ненавидел эту сволочную бабу.

И как только её привязали к столбу, он размахнулся, как следует, со звонким хлопком, врезал ей по спине. Сразу рассёк кожу.

Магда Липке не выдержала, застонала тяжело и протяжно, а народ обрадовался, услышав её стон:

– Ты глянь, проняло, спесивую, завыла!

– Вжарь её ещё палач, что бы прочувствовала!

И каждый следующий удар был соревнованием, палач, старался бить, чтобы женщина выла, а она старалась держаться, чтобы не выть. Но палач победил. Последние страшные удары она вынести не могла, орала на всю площадь, чем радовала толпу. А уж на последнем так и вовсе взмолилась:

– Господин, не бейте больше, простите, сил нет. Нет сил терпеть.

Сыч рад был слышать как она его «господином» зовёт, очень рад, но не простил, и ударил последний раз. А уж как радовались люди на площади:

– Заскулила гордая!

– Палач, пиво тебе от нас будет.

– И свиная нога!

Фриц Ламме кланялся довольный. Но дело ещё было не закончено.

Женщину отвязывали от столба, крутили ей руки, а она говорила как заведённая, глядя на палача:

– Господин, простите меня, простите.

– Рот открой, – сухо говорил Сыч.

Магда Липке послушно открыла рот.

То ли Сыча она уговорила, то ли он выполнял наказ святых отцов, но язык ей он весь резать не стал, отрезал маленький кусочек, как и остальным бабам. Показал всем клещи и крикнул: