Тайны книжных переплётов. 50 почти детективных историй

И он предстал весь в пламени очам,
Свирепый, мрачный, разъярённый;
Но не дерзнул войти он в божий храм
И ждал пред дверью раздроблённой.
И с громом гроб отторгся от цепей,
Ничьей не тронутый рукою;
И вмиг на нём не стало обручей…
Они рассыпались золою.

Дьявол схватил ведьму тогда, когда ее вынесли из церкви. Посчитав такую концовку не противоречащей православному вероучению, цензор, наконец, перестал препятствовать публикации баллады.

В 1822 году Жуковский перевёл балладу Вальтера Скотта «Канун святого Джона», превратившуюся во вполне самостоятельное произведение под названием «Замок Смальгольм, или Иванов вечер». Интрига состояла в том, что Смальгольмский барон из ревности убил рыцаря Ричарда Кольдингама, в которого была влюблена его жена. По возвращению домой убийца-барон с недоумением узнаёт от слуги, что супруга в его отсутствие встречалась с убитым рыцарем и вновь назначила ему свидание накануне Иванова дня (праздника рождения Иоанна Крестителя). Призрак рыцаря явился на свидание: любовь оказалась сильнее смерти. В эпилоге баллады два великих грешника – изменница-жена и убийца-барон, чтобы замолить свои грехи, постригаются в монахи.

Свой оригинальный перевод Вальтера Скотта Жуковский направил в газету «Русский инвалид», редактором которой был его приятель по Университетскому благородному пансиону А.Ф.Воейков, женатый на племяннице поэта. Однако цензура «Иванов вечер» не пропустила. Сообщая об этом Жуковскому, Воейков писал: «Баллада твоя торжественно признана безбожною и безнравственною, распространяющей вредные предрассудки. Цензура не иначе позволяет её напечатать, как тогда, когда ты переменишь обряды греческой религии на обряды шотландской…».

Чтобы добиться публикации баллады, Жуковскому потребовалось два года. Она вышла в конце 1824 года в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» под названием «Замок Смальгольм. Шотландская сказка». В том же году баллада была перепечатана в «Новостях литературы» под названием «Дунканов вечер. Шотландская сказка».

Выполняя требования цензуры, Жуковский не только изменил «Иванов вечер» на мифический «Дунканов», но и снабдил балладу историческими и нравоучительными примечаниями. Непонятную для Жуковского причину запрета баллады разъяснил А. С. Пушкин: «В славной балладе Жуковского назначается свидание накануне Иванова дня; цензор нашёл, что в такой великий праздник грешить неприлично, и никоим образом не хотел пропустить балладу В. Скотта».

1817 – 1821 годы в творческой биографии Жуковского были отмечены как время работы над переводом трагедии Ф. Шиллера «Орлеанская дева», написанной в 1801 году. Предвидя возможные претензии цензуры к своему переводу, Жуковский публикует его частями. В 1818 году в VI выпуске сборника «F?r Wenige. Для немногих», предназначавшегося исключительно в качестве презента близким друзьям и знакомым, был опубликован «Список действующих лиц и пролог» трагедии. В альманахе декабристов «Полярная звезда» на 1823 год увидел свет отрывок из трагедии «Прощание Иоанны со своей родиной», а в «Полярной звезде» на 1824 год была опубликована «Сцена из Орлеанской девы. Сцена 4, явление 1». Своё произведение Шиллер назвал «романтической трагедией», Жуковский, познавший нрав цензоров и их отношение к произведениям романтическим, на это не решился и дал своему переводу нейтральный подзаголовок – «драматическая поэма».

Своё произведение Жуковский направил сразу в два цензурных ведомства – в общую цензуру для допуска драматической поэмы к печати и в театральную цензуру для разрешения её к постановке. Благодаря ходатайству великого князя Николая Павловича решение общей цензуры было положительным. В 1824 году «Орлеанская дева» в русском переводе была опубликована в третьем издании «Стихотворений В. Жуковского».

Сценическая судьба драматической поэмы оказалась… драматической. На русской сцене она была поставлена полностью лишь в 1884 году, в бенефис М. Н. Ермоловой, и имела грандиозный успех. До этого года «Орлеанская дева» ставилась на сцене лишь фрагментами. В театральной цензуре на «Орлеанскую деву» было заведено особое дело, которое время от времени пополнялось вердиктами сменявших друг друга цензоров.

Причиной запрета полной постановки «Орлеанской девы» послужила, по-видимому, брошенная в 1822 году императором Александром I, не очень любившим Жуковского, фраза о том, что «интрига сей пьесы основана на чудесах Пресвятыя Девы, о коей и часто упоминается в самых речах».

Цензурных историй в богатой и насыщенной творческой жизни Жуковского было немало. Поэтому, раскрыв восьмой том пятого (последнего прижизненного) издания стихотворений поэта с первыми 12 песнями знаменитого перевода гомеровой «Одиссея», я почему-то был уверен, что и поэма не избежала цензурных переделок. Ещё в момент приобретения этой книги меня удивило то обстоятельство, что достаточно большое количество страниц в тексте поэмы было заклеено типографской бумагой с отточием! В некоторых местах вместо отточия были помещены наклейки с текстом, не соответствовавшим каноническому тексту Жуковского. А после страницы 268 (в едином блоке) сразу следовала страница 275. И это был не полиграфический брак, а сознательное изъятие части текста, в котором полностью отсутствовали с 300 по 365 включительно стихи восьмой песни «Одиссеи».

Не понимая, в чём дело, и даже не долистав книжную находку до конца, я приступил к поиску сведений о цензурной истории «Одиссеи», надеясь с её помощью узнать: кто и зачем «исковеркал» выдающееся творение Жуковского многочисленными купюрами.

К сожалению, поиски сведений о цензурной истории «Одиссеи» ни к чему неожиданному не привели. На поверхность всплыли лишь факты, хорошо известные литературоведам и в меньшей мере читателю массовому. Выходные данные первой части «Одиссеи» (гриф на обороте заглавного листа) свидетельствовали о том, что цензором поэмы выступил профессор Петербургского университета по кафедре русской словесности Александр Васильевич Никитенко (1804 – 1877), который 30 октября 1847 года книгу Жуковского процензурировал и допустил к печати.

«…Моя русская „Одиссея“ будет моим твердейшим памятником на Руси: она, если не ошибаюсь, верна своему греческому отцу Гомеру; в этом отношении можно её будет почитать произведением оригинальным», – писал Жуковский своему другу и посреднику в издательских делах П. А. Плетнёву 1 июля 1845 года из Франкфурта-на-Майне.

Именно Плетнёв доставил рукопись перевода «Одиссеи» в Петербургский Цензурный комитет. Чтобы рукопись «Одиссеи» попала непременно на стол профессора Никитенко, Жуковский настаивал лично. Никитенко был многим обязан Жуковскому по жизни и прежде всего своим освобождением от крепостной неволи, карьерой учёного, возможностью в течение многих лет находиться в гуще литературных и общественных событий своего времени.

В XIX столетии цензоры в России рекрутировались из различных слоёв образованного общества, но преимущественно из числа служилого дворянства и разночинцев. Для Никитенко, человека без роду и племени, служба в учреждениях цензурного ведомства была не только способом самоутверждения, но и залогом определённого материального благополучия, источником дополнительного (к профессорскому) заработка. За свою работу цензоры получали жалования и столовые, размер которых увеличивался по мере повышения в должности, вознаграждения «за усердие», льготы при назначении пенсии.

В то же время промахи на цензурном поприще влекли за собой различные административные и иные наказания. Никитенко, например, в начале своей карьеры цензора по крайней мере дважды сумел побывать на гауптвахте. Первый раз за то, что пропустил в печать стихотворение Виктора Гюго «A une femme» («Красавице») в переводе Михаила Деларю, не понравившееся митрополиту Серафиму за «дерзкие мечты быть царём и даже Богом». А второй раз – за допущенную публикацию в журнале «Сын Отечества» повести П. В. Ефебовского «Гувернантка», содержавшей иронические суждения об офицерах фельдъегерской связи. С тех пор Никитенко стал осмотрительнее и, страхуясь, вымарывал из произведений в стихах и прозе всё, что считал более или менее предосудительным.

«Путь к Гомеру» Жуковский начал ещё на заре своего становления как поэта, в процессе интенсивного самообразования. В 20-е годы XIX века интерес Жуковского к античной лирике и эпосу, творчеству Гомера растёт. В 1822 году из-под его пера выходят прекрасные переводы из «Энеиды» Вергилия. В 1828 году поэт переводит отрывки из «Илиады». В эти годы он всерьёз задумывается о переводе гомеровой «Одиссеи».

Позднее, приняв на себя ответственную миссию по воспитанию наследника российского престола, будущего царя-освободителя Александра II, Жуковский часто мечтает о том, чтобы возвратиться к поэзии и посвятить оставшуюся часть жизни изучению языка Гомера и переводу «Одиссеи». Стремясь подарить русской литературе гомеровский шедевр, Жуковский перечитал тысячи страниц его различных переводов: русских, немецких, английских, французских.

И вот долгожданная свобода: придворный мундир с орденами повешен в шкап, любимая с юности уютная провинциальная Германия, запоздалое семейное счастье, рождение дочери… И новый всплеск творчества – Жуковский творит «Одиссею»! Именно творит, а не просто переводит. Поэт как-то признался, что у него почти всё чужое (в смысле переводов) и всё свое. Перевод Гомера был настолько оригинальным, настолько русским, что сам по себе превратился в прекрасный памятник словесной культуры.

Закончив перевод героической поэмы странствий и получив на него цензурное разрешение, Жуковский помещает «Одиссею» в восьмой и девятый тома собрания своих «Стихотворений», которое печатает в Придворной типографии Ф. В. Гаспера в Карлсруэ, в то время небольшом университетском городе в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, что в окрестностях Рейна, недалеко от франко-германской границы.

Владелец придворного полиграфического заведения Фридрих Вильгельм Гаспер (1796 – 1871) с юношеских лет работал в маленькой типографии отца в Саксонии. Переехав в 1822 году в Карлсруэ, он получил место в известной в Германии типографии Брауна. Позднее, преуспев в делах, стал её хозяином. Природный ум и отличное знание полиграфии привели к тому, что типография стала европейски образцовой. Именно здесь в 1849 году были напечатаны первые бумажные деньги Великого герцогства Баден и в 1850-м – первые почтовые марки.

К месту будь сказано: желание Жуковского, проведшего последние годы своей жизни в Германии, именно здесь печатать пятое издание собрания своих стихотворений привело к тому, что в типографии впервые появился русский шрифт. Впоследствии в Карлсруэ печатались произведения многих русских авторов. В частности, в 1856 году здесь была издана поэма М. Ю. Лермонтова «Демон», полностью напечатанная в России лишь в 1860 году, в 1859 году – стихотворный сборник П. А. Вяземского. И. С. Тургенев выпустил в типографии Ф. В. Гаспера в 1865 году свои сочинения 1844 – 1864 годов.

В 1880 году здесь было напечатано посмертное издание Новых параллельных словарей русского, французского, немецкого и английского языков Г. Ф. Райффа (1792 – 1872), неоднократно издававшиеся ранее, в том числе и в России, где лексикограф провел много лет в качестве преподавателя новых языков и был удостоен за свои словари ряда высоких премий, в том числе и знаменитой Демидовской. Последние десятилетия своей жизни Райфф провел в Карлсруэ и немало сделал для того, чтобы превратить его в «русскую Германию», помочь русским авторам печатать у Ф. В. Гаспера свои произведения.

«Одиссея» Жуковского до сих пор является самым совершенным русским переводом гомеровской поэмы. Как пишет известный антиковед Александра Нейхардт, «он дал русскому читателю возможность познакомиться с одним из величайших произведений мировой литературы, творением, насыщенным полнокровной жизнью, яркой фантастикой и поэтическим блеском». Сам поэт с огромной любовью и душевным трепетом относился к своему творению, называя переведённую «Одиссею» своей «маленькой Одиссеюшкой», «маленькой язычницей» и «3000-летней дочкой».

Но кому и зачем понадобилось «глумиться» над текстом уже изданной, причем в прекрасном виде, книги, к тому же одетой в роскошный полукожаный издательский переплет? Неужели это сделал цензор Никитенко? Нет, конечно, не он. Это сделал сам Жуковский! Поэт и педагог. Редчайший случай в истории отечественного книгоиздания: поместить в одном из томов своего собрания стихотворений подробную инструкцию о том, как превратить мировой литературный шедевр в произведение, доступное для юных поколений!

Мечтая превратить «душистые цветы поэзии древней Греции», и в первую очередь «Одиссею», в «самую привлекательную и образовательную детскую книгу», Жуковский полагал, что «Одиссея» может быть издана в двух вариантах: для взрослых и для юных читателей. «Одиссею» для юношества Жуковский выпустить не успел. Но всякому, кто захотел бы это сделать, поэт давал реальный шанс: достаточно было удалить из основного текста произведения выделенные переводчиком места и заменить отдельные строфы переработанными Жуковским для юного читателя. Вот что писал по этому поводу Жуковский в «Прибавлении» к первой половине карлсруевского издания «Одиссеи»: «Эта мысль отчасти здесь исполнена: к переводу „Одиссеи“ прилагаются поправки, которые показались нам необходимыми для того, чтобы познакомить молодых читателей обоих полов с простодушным рассказчиком Гомером, не повредив чистоте их свежих идей и чувств теми вольными выражениями и картинами, которые весьма изредка встречаются у греческого поэта. Здесь означено, к какой песни и к каким стихам принадлежит каждая поправка: стоит только вырезать поправленные стихи и заклеить ими те, которые следует уничтожить в тексте. Иногда число поправленных стихов менее, нежели число тех, которые должны быть заменены ими: в таком случае последние заменяются точками. Для облегчения этой операции везде означено чертами то, что должно быть вырезано из прибавления и потом наклеено на соответственные места в тексте».

Могу предположить, что именно в таком виде гомерову «Одиссею» в переводе Жуковского прочитал юный Иван Бунин, что известно из его биографии. Интерес к этой книге был у него особый, ведь Жуковский, внебрачный сын белёвского помещика Афанасия Бунина, приходился ему дальним родственником.

Попадись мне в руки любой другой том из пятого издания «Стихотворений В. Жуковского», содержащий I – XII песни гомеровой «Одиссеи», например тот, который хранится в Российской государственной библиотеке, всё стало бы ясно с самого начала. Подлежавшие вклейке страницы не наклеены, а всего лишь приложены к восьмому тому. Но том мне попался необычный, можно сказать, редкостный, готовый к прочтению в юношеской аудитории. Кто и когда это сделал, установить, конечно, невозможно, как и имя первого владельца «Стихотворений В. Жуковского», один из томов которого волей случая оказался в моей книжной коллекции.

Рассказанная мною история служит ещё одним подтверждением того, что Жуковский был не только выдающимся поэтом-романтиком, но и прекрасным педагогом, заботившимся о том, чтобы шедевры мировой литературы были доступны как взрослому читателю, так и юношеству. Уточню, в дореволюционной России перечень книг, попадавших в школьные библиотеки, строго регламентировался особыми списками Министерства народного просвещения, и «взрослая» «Одиссея» шансов попасть в эти списки фактически не имела.

Броневские на службе России

Несколько лет назад у меня родилась нескромная мысль издавать для молодых земляков краеведческий журнал «Тульский следопыт». А почему бы и нет? Издаётся же такой журнал на Урале, причём уже не одно десятилетие. Когда-то «Уральский следопыт» я не только с увлечением читал и выписывал, но и написал для него пространный очерк по истории самоварного производства в России. Спонсоров для моего издания как-то не находилось, и пришлось самому от «корки до корки» делать первые номера «Тульского следопыта». Хотелось, чтобы журнал был разносторонним, чтобы в нём было как можно больше рассказов об интересном и забытом. Достал с антресолей тетради с архивными выписками тридцатилетней давности и стал отбирать для журнала всё, что когда-то «откопал» и что берег все эти годы «до случая».

Так родилась журнальная рубрика «Из блокнота архивиста». Расчёт был простой: я начну, опубликую свои разыскания, а потом уже настоящие архивисты-профессионалы станут периодически поставлять для этой рубрики свои материалы. В общем-то, так и получилось.

Первым материалом, который попался на глаза, была выписка из хранящегося в фондах Российского государственного исторического архива в Санкт-Петербурге цензурного дела, связанного с историей периодической печати в Тульской губернии. Заведено оно было в 1820 году, когда из губернского центра на имя министра внутренних дел Российской империи графа Виктора Павловича Кочубея поступило прошение об издании здесь еженедельной газеты под названием «Тульские ведомости». Под прошением стояла подпись инспектора классов тульского Александровского дворянского военного училища, капитан-лейтенанта в отставке Владимира Богдановича Броневского. Свою просьбу разрешить ему издание газеты Броневский обосновывал целями просветительства, отсутствием в губернии периодического издания. В газете предполагалось иметь шесть основных разделов, которые содержали бы в себе обозрение важнейших внутренних и заграничных событий, материалы статистики, историю разных губерний России, местную хронику, словесность, сведения о выходящих в свет примечательных книгах.

Из канцелярии министра внутренних дел прошение Броневского было передано для рассмотрения в Главное правление училищ, ведавшее вопросами печати и цензуры. Невинная просьба отставного офицера вызвала отрицательную реакцию в учебном ведомстве. В ответ на прошение Броневскому был выслан документ, в котором говорилось: «Издание в Туле ведомостей будет, с одной стороны, совершенно излишне по причине издаваемых в Петербургской академии наук и в Москве тамошним университетом и содержащих в себе все те известия внутренние и иностранные, какие только могут быть в предполагаемых тульских; с другой же стороны, и затруднительно по неимению в Туле цензуры для предварительного просматривания и одобрения. При всем том Академия наук и университет, имея полное дарованное им право на издание газет, признают позволение издавать в Туле ведомости подрывом права их и нарушением».

Официальная просьба – казённая отписка. Всё как обычно, как на Руси повелось. Ничего не прибавишь и не убавишь! Для журнальной заметки вполне достаточно. Можно дать краткий комментарий, поругать цензурный произвол, вспомнить о том, что «дней Александровых прекрасное начало» к этому времени сменилось периодом реакции, аракчеевщиной, мракобесием, слиянием учебного ведомства с ведомством Святейшего Синода…

Но захотелось побольше узнать о Броневском. Кто он, откуда, чем занимался в Туле, кроме того, что состоял инспектором классов дворянского военного училища. В процессе поисков выяснилось немало любопытного, чем нельзя не поделиться с читателями.

В. Б. Броневский родился в 1784 году в многодетной семье отставного прапорщика (капрала бомбардирской роты лейб-гвардии Преображенского полка) Богдана Михайловича Броневского, владевшего небольшим поместьем Астахово в Белёвском уезде Тульской губернии. Броневские принадлежали к старинному польскому шляхетскому роду. Несколько поколений этого рода несли службу в войсках польских королей. Родоначальником русской ветви рода был некто Станислав Броневский, имевший поместье в Бельском уезде на Смоленщине. После присоединения Смоленских земель к России Станислав принял православие и русское подданством под именем Савелия Степановича.

По материнской линии В. Б. Броневский был связан с семейством белёвских помещиков Левшиных. Мать Владимира Богдановича – Серафима Алексеевна, в девичестве Левшина, приходилась родной сестрой известному литератору Василию Алексеевичу Левшину.

Сыновья отставного прапорщика воспитывались в строгости. По семейной традиции они стали военными, морскими и армейскими офицерами. Владимир и четверо его братьев – Михаил, Алексей, Дмитрий и Александр – получили образование в Морском кадетском корпусе. Братья Семен и Николай учились в Шкловском благородном училище (кадетском корпусе) в Гродно. Выпускники этого учебного заведения направлялись в армейские и гарнизонные полки, в артиллерию и Черноморские батальоны. И Морской кадетский корпус, и Шкловское училище предназначались исключительно для детей бедного дворянства. И это явно свидетельствовало об отсутствии материального достатка в семействе белёвского дворянина Богдана Броневского.

Впрочем, данное обстоятельство не повлияло на карьеру его детей. Все они стали людьми известными в своих сферах деятельности, добившись всего самостоятельного. Братья Броневские обладали любознательным и восприимчивым умом, были преданы воинской службе и отважны. Некоторые дослужились до высоких чинов.

Так Семён Богданович Броневский дослужился до должности генерал-губернатора Восточной Сибири и члена Правительствующего Сената. Пользовался расположением выдающегося русского реформатора М. М. Сперанского. Генерал-лейтенант Дмитрий Богданович Броневский служил поначалу в морском ведомстве, затем перешёл в сухопутную службу. В рядах кавалерии с отличием участвовал в войне с Наполеоном. До 1840 года находился на военной службе, после чего был определён на должность директора Императорского Царскосельского лицея. Того самого, в котором когда-то учился Пушкин. Николай Богданович Броневский, автор интересных воспоминаний, опубликованных в 1914 году в журнале «Голос минувшего», дослужился до чина генерал-майора.

Братья Броневские были ещё подростками, когда в возрасте 44 лет утонул в реке их отец. Заботу о них взял на себя его родной брат Семён Михайлович Броневский, состоявший в дворянстве Смоленской губернии. С. М. Броневский, как и двое из его племянников, окончил Шкловское благородное училище. Служил на Кавказе дежур-майором при графе В. А. Зубове. Участвовал в Русско-персидской войне 1796 года и составлении Русско-турецкой конвенции 1800 года. Положительно проявив себя на дипломатическом поприще, был назначен директором Азиатского департамента Министерства иностранных дел. В 1808 году Семён Михайлович становится феодосийским градоначальником и успешно справляется с этой должностью в течение восьми лет. В Феодосии им был организован Музей древностей, действующий по сей день как краеведческий, готовились материалы для книги по истории Кавказа. В 1816 году в результате конфликта с таможенными чиновниками и греческими купцами С. М. Броневский был вынужден уйти в отставку. Человек исключительной честности и порядочности он был обвинен в должностных преступлениях, которых не совершал. В течение нескольких лет, пока шло следствие, он уединённо жил в своем загородном доме близ Феодосии.

16 августа 1820 года уединение было нарушено приездом петербургских гостей, среди которых был Александр Сергеевич Пушкин, путешествовавший вместе с семейством Раевских по Кавказу и Крыму. В гостях у Броневского Пушкин провёл три дня. В письме к брату Льву Сергеевичу поэт писал о С. М. Броневском, как о человеке почтенном «по непорочной службе и по бедности», который, «подобно Старику Вергилия, разводит сад на берегу моря недалеко от города». Пушкин характеризовал Броневского как большого знатока Крыма, «стороны важной и запущенной». Броневский подробно рассказывал поэту об исторических памятниках Керчи и Феодосии. Пушкин слушал его с большим вниманием, проявив особый интерес к развалинам Пантикапеи и гробнице Митридата.

Из Феодосии Пушкин со спутниками на корабле в ночь с 18 на 19 августа отправился в Гурзуф. Ночью, погружённый в раздумья, поэт пишет прекрасную элегию, начинавшуюся строчками:

Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послужное ветрило,