Последняя седмица. Откровения позднего агностика

***

Сам я в ток-шоу не участвую, но с некоторыми героями экрана или, как теперь говорят, звёздами, водил знакомство. Не скрою. Как-то раз позвали меня в «РИА Новости» на презентацию одной книги. Пиар-волна уже катилась по интернету – новое слово в журналистике, шедевр, большая удача и все такое. Называлась она, вроде, "Киселёв против Злобина" или что-то в этом роде. Аннотации от публичных людей – адвокат Кучерена, саксофонист Бутман, зав отделом печати МИД Мария Захарова, режиссер Карен Шахназаров – как знак качества. В анонсах – обилие хвалы, предсказаний счастливой судьбы, долгих лет жизни и надежд на вторую серию. Там говорилось: книга способна сформировать устойчивую геополитическую картину мира и веское мнение о событиях. Катехизис современного мироздания, да и только.

Не знаю, как у кого, но у меня после знакомства с этим фолиантом – ксерокопией «яростных споров», построчной записи словестного мордобоя, ничего, кроме раздражения, не сформировала. Если и явилась картина мира, то какая-то невразумительная. Сумбур вместо музыки. Что и говорить, хаотичность мышления – едва не главная примета нашего медийного века с его фейками, лукавством и новостным флудом. Когда вместо фактов и аргументов – вранье и нахрап.

Но огорчает другое, жаловался я пивной аудитории. Почему-то в этом хаосе мы разбираемся не сами по себе, а обязательно с помощью инородцев. Пришлых, званых или приблудных, но непременно с другим, альтернативным мнением. То сеть, батьку казачок, а выходит дело, засланный. Без него якобы невмоготу. Знаем же, они слова доброго о твоей стране не скажут, оболгут, измарают, в душу наплюют, но без них, как без причастия, выходит, никак нельзя?

Вячеслав Васильевич всю эту публику разделил на два эшелона. Первый – собственно иностранцы, без всякой натяжки и примеси. Они, словно копейщики в авангардной центурии римского легиона идут впереди и составляют ударную силу информационной или, кому как больше нравится, гибридной войны, которую дикий Запад ведет против России, вспрявшей ото сна и поднявшейся с колен. Сюда входят коренные американцы, поляки, чехи, немцы, британцы, французы и разные прочие шведы. Имя им легион, а в нарицательном смысле и более конкретно их чаще обозначают как майклы, зигмунды, мэтьюзы, корейбы, маттисы, иржи… На них профессор зла не держит, Бог им судья.

Но есть второй эшелон – те, кто еще несколько лет назад считались нашими соотечественниками, а теперь вернулись и думают, что все им тут завидуют. Речь не идет о лузерах и неудачниках, кто не прижился там во Флориде или на Брайтон-Бич, как ни старался, но вовремя опомнился и, словно чистосердечно раскаявшийся блудный сын, вернулся в отчий дом и пал к ногам великодушного и любящего родителя. Таких много, они ведут себя тихо, поэтому их мало слышно. Речь о тех, кто, прилетев из-за океана, ведет себя здесь не просто активно, а гиперактивно, день и ночь мозоля глаза и промывая мозги народу в телевизоре.

– Да, какие они политологи, иностранцы хреновы, – выругался профессор математики. – Больше косят под чистокровных и стопроцентных американцев, а поскреби, так в каждом найдешь татарина или еврея, прости господи.

– Все так, ничего против не имею. Но почему, спрашиваю, именно их, «бывших» мы так любим и ласкаем пуще всего?

Сколько их на наших каналах – коли, ариэли, грэги и проч. с азартом и какой-то дурацкой убежденностью в своем превосходстве несут заморскую ересь под видом «иной точкой зрения». Причем, уверяют, что это их личная точка зрения. Никак не официальная, не имеющая никакого отношения к политике той страны, где они сейчас обитают и трудятся.

Если так, говорю, то непонятно, какой смысл в этом поединке. Уж больно разные весовые категории. Киселев – государственный чиновник, начальник огромного информационного агентства, лицо официальное. Как говорил Злобин, его в Америке называют «главным кремлевским агитатором». А сам Коля – лицо сугубо частное, космополит без роду и племени, человек ниоткуда, хоть и значится в реестре нашего агентства как «американский публицист». Величины явно несопоставимы по масштабам и статусу. Давид и Голиаф, Гулливер и лилипуты, слон и моська… Был бы, например, Генри Киссинджер, Лари Кинг или что-то в этом роде, дело другое. А тут… Давно хочу понять, чего это мы, с какой стати и зачем все это делаем? Я другой такой страны не знаю, где б так вольно чувствовал себя нахальный чужеземец, позволяя себе хамить и оскорблять хозяев.

Да, великодушие, всепрощение, долготерпение, и все такое – у нас в крови. Россия-матушка всегда любила и грела юродивых. Но тут, извините, совсем иное – мазохизм какой-то в тяжелой хронической форме. Моральное извращение и подмена понятий, в чем, как заметил Дима Киселев, его оппонент большой мастак. Да уж, по части словоблудия ему нет равных. В общем, назови мне такую обитель, где бы еще так готовы были по-вольтеровски умереть, лишь бы он высказал свое мнение. Ну, нет такой страны. Нету. Россия в этом плане – уникальная держава.

– Лично я умирать за вашу гребаную свободу слова и мнений не готов. Пусть вольтерьянцы и подыхают, если хотят, – взял снова бразды правления в свои руки Степаныч. – Эти уроды только наносят моральный ущерб обществу, губят здоровье нации.

Он предложил еще выпить за сказанное и считать тему исчерпанной. Затем, ударив пустой кружкой о стол, выдал целую серию изречений, ставших вмиг крылатыми:

– Если я говорю о телесном здоровье, то имею в виду не загробную, а самую что ни на есть нашу грешную, мирскую жизнь. Кесарю кесарево, а пресвятой деве Марии непорочное зачатие. Аминь.

Это значило, что Степаныч больше не потерпит вольнодумства насчет «этих идиотских прав и свобод», которыми у нас до сих пор пудрят мозги простому люду и сбивают с толку морально неустойчивых. Я знал, что до этого дойдет, и молча ждал спокойного завершения говорильни, пока она не переросла в очередную свару. Пора было расходиться. Но Вася и тут не мог удержаться, чтобы не выступить в защиту либеральных ценностей. На это Степаныч отвечал, что свобода есть обратная сторона одиночества. Она порождает фрустрацию, чувство бессилия и страх перед болезнями. А посему ничего хорошего от нее не жди, кроме иллюзий и химер.

– Почему все обрадовались перестройке? Оттого, что жили без забот, на всем готовом – бесплатная учеба, жильё, стабильная работа, уверенность в завтрашнем дне… Коммунизм, одним словом. А все мало, даешь свободу и заре пленительного счастья.

– Между прочим, – добавил Вячеслав Васильевич, – если на то пошло, Хрущев обещал построить к 80-му году не коммунизм, а лишь его первую фазу. Как сейчас помню – XXII съезд КПСС, октябрь 1961 года. Я так думаю, эту, как её, начальную стадию мы построили и жили при ней. Только не заметили.

– И я помню, – подал голос еще кто-то, и разговор пошел по кругу. – Не помню только, чтобы в Кремле или на Старой наши социалисты-утописты обещали построить высшую стадию коммунизма в обозримом будущем. Такое, наверное, не приходило в голову никому, даже Никите Сергеевичу.

Я его заметил давно. Он сидел спиной к нам, словно манекен у стойки, и, казалось, не проявлял никакого интереса к тому, что говорят под боком. Но это была именно та самая поза, которая предательски выдает твое скрытое желание тоже участвовать в потехе и внести ясность в путанный разговор. По его ушам, сутулой спине и повороту головы было хорошо видно, что он все время нас подслушивает, но не потому, что стукач, а потому, что в нем самом горит нестерпимый огонь желаний сказать что-нибудь значительное по этому поводу. У холериков эта страсть граничит с безумием. Слова ему никто не давал, но молчать далее, видно, уже не было мочи. Мы не стали лишать его этого удовольствия, хотя Степаныч сердито нахмурил брови.

***

Человек у стойки расправил плечи, шагнул к нам, и мы увидели, что лицом он был зело стервозен. Я вспомнил, что раньше видел его в телепередаче местного канала «Мы – Преображенцы». Долгими зимними вечерами, часа по два на дню он изводил нас лекциями о свободах личности, половом воспитании, феминизме, праве наций на самоопределение и отправлял в эфир такие же судорожные пасы, как это делал когда-то экстрасенс Алан Чумак, заряжая воду.

Подобные типы всегда остаются в памяти, тем более, что все они, в общем-то, на одно лицо, в их облике вы безусловно найдете черты Люцефера или мелкого беса. Звали его, насколько я помню, Власом, а его фанатов, которых он собирал на Большой Черкизовской, – власовцами. Чем-то похож на косоглазого Гозмана, друга и единомышленника непотопляемого Чубайса. Не зря говорил старик Фамусов, на всех московских (либералах) есть особый отпечаток.

Перво-наперво он согласился с Васей в том, что тяга к свободе – самая пламенная страсть любого нормального человека. Мало того, что ее не задушишь, не убьешь, ее ничем не заменишь, разве что удовольствиями, либидо и сытой жизнью.

– Делать то, что доставляет удовольствие,– ссылался он на Вольтера, – значит быть свободным. А как отмечал мой друг Димон, Freedom is better than unfreedom.

И здесь, мне кажется, Влас переоценил свои гипнотические способности и дал маху, понадеявшись на благодушие и наивность русских ура-патриотов. Перейдя на английский и вспомнив некстати друга по имени Димон, которое с некоторых пор стало нарицательным, он пересек красную черту, миновал точку невозврата. Нельзя было этого делать. Это тебе не студия кабельного телевидения. Здесь, в клубе «Шалтай-болтай» живут и задают тон косность и здоровый консерватизм, а словоблудие приравнивается к извращению и лукавству. Тут загудел не только наш стол, но и вся пивная, ставшая с этого момента одним зрительным залом.

– Так и хочется врезать промеж косых глаз, – нетерпеливо прошептал сидевший рядом с нами один из завсегдатаев трактира «Опять по пятницам». – К барьеру!

Он заявил, что давно приметил «этого пидора» и хотел бы ему сейчас же начистить нюх, пока не дал тягу. Его слова попали в саму точку. Волна народного гнева, словно шипящая пена из литровой кружки, поднималась все выше, грозя хлынуть на помост, который был отведен в углу и зажигался по требованию, когда дело доходило до рукопашной. В таких случаях на дверь с улицы вешали табличку «Мест нет», оппонентам выдавали боксерские перчатки, и они три минуты выясняли отношения на ринге. По негласному уставу, того, кто отказывался от поединка, объявляли трусом и с позором гнали не только из подвала, но и из ПЛП (Партии любителей пива), точнее с того, что от нее осталось – со странички в Фейсбуке.

Влас почуял неладное и, видимо, осознал, что крепко задел за живое сторонников традиционной любви и семейных устоев. Но было поздно. Сознание подопытной аудитории, не желавшей больше слушать льстивые речи провокатора, требовало моральной и физической сатисфакции. Оно не готово было мириться с таким незнанием предмета и вопиющим непониманием главного вопроса русской жизни – кто виноват?

– К барьеру, – повторил захмелевший сосед и вышел на середину зала.

К счастью, до рукоприкладства не дошло. Честно говоря, не люблю я мордобоя в общественных местах и считаю этот обычай варварским. Судя по всему, Влас был того же мнения и вовремя ушел от греха, придав возникшему спору характер иронии и недоразумения. Он жаловался, что его не поняли, и вообще он не то, чтобы большой любитель свобод и порнухи, а так себе, просто не любит запретов и всевозможных табу на то да се, пятое-десятое. Дескать, обычай у нас такой на Руси – держиморды, да унтер-пришибеевы все запрещают, гнобят вольную мысль, житья-продыху не дают. Куда ни ткни, везде запреты, штрафы и красные кирпичи.

– Туда нельзя, сюда нельзя, – бубнил он и трусливо косил в нашу сторону. – Так мы к настоящей демократии не придем. Так и будем отсталой страной… с авторитарным мышлением, табуированным сознанием…

Но чем больше он развивал эту тему, ставшую популярным мемом в эпоху чуть было не победившего глобализма, тем больше багровело лицо Степаныча, который уже чуял запах крови и сучил кулаками. Он что-то хотел возразить, но кроме «богу-богова и пресвятой девы Марии» ничего не получалось. Услышанное было воспринято по-разному. Одни поняли крылатую цитату как сигнал к атаке и уже готовы были перейти к решительным действиям, другие – как призыв к началу диалога на следующей, более высокой стадии культурного развития. Экстремисты с одной стороны и умеренные с другой ничего не поняли из того, что он имел в виду, говоря о непорочном зачатии, и ждали от него более ясного ответа на другой вопрос – что делать?

***

Постепенно дискуссия вернулась в мирное русло, то есть на стадию вербального обмена уколами и ничего не значащими фразами.

– Ты, братец, я вижу, совсем без тормозов, тебя не учить, а лечить надо, – задумчиво произнес Степаныч, глядя в упор на Власа как на пациента, страдающего неизлечимой болезнью. – Ты что такое несешь? Не ведаешь разве, что на запретах и табу со времен сотворения мира держится род человеческий.

Для начала указал на десять заповедей Моисея, особо помянув зачем-то одну из них, наверное, самую главную – не сотвори себе кумира своего. Затем на Русскую правду Ярослава Мудрого, запретившую кровную месть на Руси, на судебник Казимира с введением смертной казни через повешенье, четвертование или сожженье за кражу пол коня. Затем на Соборное уложение с его уставами и наказами после Соляного бунта. Вспомнил Римское право, кодекс Наполеона, Баварский статут, пока не добрался до уголовного кодекса, правил уличного движения, поведения в быту, противопожарной безопасности и законов физики. Из этих краеугольных камней стабильности и порядка он старался возвести такую защитную стену, чтобы пробить ее не смогли ни логика, ни система доказательств Шерлока Холмса, ни медные лбы адвокатов дьявола.

Но Власа голыми руками не возьмешь. Он лишь ехидно улыбнулся и кинулся на штурм стены непонимания, аки свирепый зверь. В его обойму были заряжены снаряды большого калибра – Всеобщая декларация прав человека, конвенции ООН, Заключительный акт совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, Европейский суд по правам человека, Парламентская ассамблея Совета Европы, какой-то БДИПЧ, закон о выборах, конституция РФ… И наконец, – общественное мнение. О, это великая вещь, чудо-оружие, универсальное средство против умственной отсталости и насилия, гарантия успеха, панацея от всех напастей. Имеется в виду, конечно же, общественное мнение в цивилизованных странах.

Он горячился, словно наёмный пропагандист либеральных ценностей на канале ТВЦ, и доказывал, что согласно этому мнению, Россия во все времена считалась, да и считается теперь заповедником деспотии и тоталитаризма с коррумпированной экономикой, чиновничьим беспределом и великодержавными инстинктами. В эти минуты он мне напоминал еще «бесноватого Билли» – проповедника евангелиста Билли Грэма, которого мне приходилось слушать в Северной Каролине во время моих скитаний по Америке в 90-х. Слышал, он умер год назад, но дело его, как видно, живет. Того и другого я терпеть не мог, с тем, и с другим трудно было спорить. Особенно в том, что касается живучести и могущества чиновничьего семени в богобоязненной России.

– Тут ничего не поделаешь, – сказал Влас и кстати вспомнил пословицу насчет черного кобеля, которого не отмыть до бела.

И впрямь, звучит как аксиома, как мантра второго Будды, заклинание или приворот. Доказательств вроде не требуется, потому что и так все знают. Одним словом, приговор окончательный, клеймо на всю жизнь, отныне и присно, во веки веков… Последний залп по идейным позициям дремучих ортодоксов должен был окончательно поколебать их убежденность в своей правоте, лишить покоя и воли к сопротивлению. Казалось, схватка достигла апогея, еще минута и стена рухнет. В общем, они сошлись – вечные антагонисты, не просто вода и камень, лед и пламень, а два разных кредо, два полюса, две субстанции, как добро и зло, плюс и минус, свет и тьма, война и мир… Они никогда не поймут друг друга, не сложат оружия. Это навсегда.

Но тут мне пришла в голову еще одна мысль. Признаться, я вынашивал ее давно – еще в годы горбачевской перестройки и потом, в иные дни, участвуя в битвах на фронтах информационной войны. Если допустить, например, что общественное мнение – такая же химера, как и свобода слова или печати, если на нее не ссылаться, как на Библию, и убрать ее из системы доказательств по Холмсу, то картина изменится, мир станет краше, уймется тоска и душевная боль, всем будет легче в два раза. Оно конечно, парадокс. Но чем черт не шутит.

– Общественное мнение, говоришь. А что это такое? – спросил я тоном сумрачного гения и сам же ответил, пока он не успел открыть рот: – Это когда тебя не спрашивают.

На мгновенье в зале стало тихо. Рот он все-таки открыл, но так и остался стоять в замешательстве с отвислой челюстью, медленно соображая, к кому это относится, когда тебя не спрашивают. К нему лично или к обществу в целом. Я уже боялся, что снова пойдет речь о гражданских свободах, о продажной девке либерализма – социологии, о мнении народном, об институтах Левады, Гэллапа, Шмелапа, состоянии умов. Но ему больше не дали говорить.

– Кончай балаган, – грустно махнул рукой Вячеслав Васильевич, – все ясно.

Затянувшуюся паузу тут же заполнил Вася. Он вежливо попросил слова и задал, наверное, самый главный, самый насущный вопрос современности:

– А почему это при советской власти с ее тиранией и деспотизмом на экраны вышло столько хороших фильмов. Их и сейчас показывают на праздники. Наизусть знаем. Больше показывать-то нечего.

– Вот именно, – подхватил Вячеслав Васильевич. – Где оно, нынешнее искусство, скинувшее тяжкие оковы? Что, в конце концов, родила ваша творческая мысль за последние тридцать лет, обретя свободу и независимость от духовного рабства, партийной организации и партийной литературы? Кишка тонка. Вот в чем дело.

Все оживились и по очереди стали называть фильмы тех лет – «Тихий Дон», «Летят журавли», «Судьба человека», «Верные друзья», «Солдат Иван Бровкин», «Дело было в Пенькове», «Весна на Заречной улице», «Карнавальная ночь», «Максим Перепелица»… Поразительно, но все они сняты примерно в одно и то же время, в середине 50-х годов минувшего века, по историческим меркам срок ничтожный. Всего десяток лет после войны, когда страна еще не успела залечить раны, восстановить разрушенные города и села. Это фильмы нашего детства и юности. Теперь они гораздо старше большинства из тех, кто живет на этой земле рядом с нами. Их до сих пор с удовольствием смотрят зрители, пересматривают в онлайн и наверняка будут смотреть новые поколения еще долгие, долгие годы.

– Какие еще нужно доказательства морального и интеллектуального превосходства той системы над этой, – громче обычного заговорил Вася, впервые удостоившись ласкового взгляда Степаныча, и добавил: – С ее первобытным культом бабла. Никаких доказательств не нужно.

Я уж не говорю о фильмах шестидесятых, семидесятых… Не говорю о музыке, живописи, литературе. Я говорю о прекрасном далёко. В компании людей с таким же узким, ограниченным советским воспитанием кругозором, как у нас, её затрагивают обязательно, когда речь идет о наболевшем – запретах, всякого рода табу, произволе, цензуре, лишении демократических прав.