Маленький мудрец

Французик был невероятно элегантен. Говорю «французик», потому что роста он был небольшого, худощавый, что называется, субтильный месье в палевом клубном пиджаке с золотыми пуговицами. Что касается прически, излишне и говорить, что она была безукоризненна. Косой пробор ровной ниточкой разделял каштановые волосы, острые «височки» гармонировали с аккуратной полоской усиков. Приняв душ, он вышел к ужину, когда вся шатия восседала уже за безразмерным нашим столом, а тетя Маале и ее помощница Тиина ставили на стол желтые эмалированные кастрюли с томящимися в томатном соусе котлетами. Я едва успел подумать о том, что желтый цвет поистине любимый цвет тети Маале, как у стола появился месье пижон, и тетя Маале представила его собравшимся, и собравшиеся вежливо закивали без отрыва от основного дела, то есть от еды. Я был занят в этот момент котлетой и фамилии не расслышал, а имя было, кажется, Жак.

Жак сел напротив нас с Валерием и, скажем прямо, закрыл мне обзор коттеджа, из которого должна была появиться Ева. Я полагал, что она сядет возле нас – по крайней мере, утром она сидела напротив меня. Честно говоря, сомневаюсь, что я произвел на нее тогда благоприятное впечатление, потому что ничего романтического выдавить из себя не смог, комплименты тоже застряли у меня в глотке. Вместо всего этого куртуазного набора я признался, что умею и люблю печь шарлотку, и принялся с идиотским занудством подробно расписывать рецепт. Ох…

Но вот появилась Ева. Белый брючный костюм облегал ее великолепную фигуру. Строгий верх пиджака компенсировался вольным покроем нижней его части, открывавшей смуглый живот и – боже мой! – пупок. Короткие бусы из каких-то матовых камешков поблескивали в северном вечернем свете и были ей удивительно к лицу. Увидев, что утреннее место занято, Ева обошла стол и, мило со всеми поздоровавшись, села рядом со мной. Жак, который не успел еще приступить к трапезе, вскочил, как ошпаренный, отодвинув стул, склонился над столом, над паровыми котлетами, салатами и ветчинными нарезками и протянул руку, совершенно уверенный в том, что Ева вложит свою узкую ладонь в его маленькую, но крепкую пятерню. И когда это случилось, проклятый французский петух приложился к ней губами, и в этом неловком, казалось бы, положении он оставался исключительно грациозным и элегантным – принесла его нелегкая на мою голову! И я подумал, что французский поцелуй – это не какие-то сосания и причмокивания, а вот такое, в любых условиях изящное приложение к ручке. Но я еще не знал, не предполагал, как резко рухнут уже в следующее мгновение мои акции. Мсье Жак оторвался от ручки и уставился, наглец, на Еву глава в глаза, прямо-таки принялся сверлить ее своими черными зрачками, таракан.

Ева вдруг что-то сказала ему на непонятном языке, по крайней мере, это были точно не английские и, кажется, не французские слова. Чертов французик встрепенулся и затараторил, затараторил, уже доставая из кастрюли котлету, и Ева отвечала ему, и если не смеялась, то уж улыбалась – я видел краешком глаза. Потом она, как воспитанная дама, повернулась к нам с Валерием:

– Извините, пожалуйста, мы с мсье Жаком разговариваем по-армянски.

В общем, я понял, что мне уже нечего терять. А поняв это, проговорил в сердцах:

– Это не совсем вежливо, когда другие не понимают, о чем идет речь!

Ну что тут можно сказать, ну достали они меня: то рыжий швед, то француз, который оказался армянином. Вот я и ляпнул, и пусть Валерий сколько угодно крутит пальцем у виска – мне уже было все равно.

Как ни странно, Ева не обиделась, не рассердилась на мое замечание – напротив, извинилась еще раз и сказала, что не стала переводить всякие глупости, которыми они обменивались с Жаком, только потому, что в них не было ровным счетом ничего содержательного. И улыбнулась мне так дружески и даже по-свойски, что я сразу размяк, как опущенный в чай сухарь. Глаза ее, казалось, говорили мне: «Ну что вы, что вы сердитесь, неужели еще не поняли, что вас, именно вас я выделяю среди всех…»

– Выделила она тебя из толпы, успокойся, – тихо сказал Валерий, этот маленький читатель моих мыслей.

Я сделал большой глоток кофе и успокоился.

А мсье армянин вдруг перестал смеяться-улыбаться и что-то проговорил на своем языке. Ева кивнула, но ничего не ответила. И вдруг обратилась ко мне.

– Евгений, вы не заметили, что наши имена начинаются одинаково: Ев-гений, Ев-а? Ева – женщина, которая была частью мужчины, его ребром. Вот и мое имя – часть вашего, не так ли?

– Так, – ошалело подтвердил я. Хотя как сканвордист отметил про себя, что буква «а» тут лишняя. Она выпадает из «Евгения». Но я не стал об этом говорить – еще чего не хватало! Тем более что Ева, как мне показалось, вдруг разволновалась, в глазах появился лихорадочный блеск. Она разволновалась, а я обнаглел. Обнаглев, подумал: «Во как я на нее действую». А вслух сказал:

– А давайте погуляем после ужина!

И что вы думаете, она ответила? Никогда не догадаетесь. Она ответила:

– А давайте!

О-ля-ля!

Армянский поцелуй

Догадался же кто-то протоптать тропинки в этом лесу!

Мы все удалялись от грунтовой дорожки. Шли друг за дружкой, держась, между прочим, за руки, как дети. Причем я шел впереди, как мужчина, как большой и сильный человек, который ведет за собой женщину, прокладывает дорогу. Куда я стремился, я и сам не знал. Важна была не цель, а процесс. Ева помалкивала. Я – тоже. Не существовало в природе слов, которые были бы выразительнее лесной тишины, – наверное, Ева понимала это не хуже меня. Мы вышли к ручью и остановились. Возле ручья цвела ряской маленькая заводь. Затейливо, на разные голоса верещали лягушки. Мы долго стояли, не расцепляя рук, и слушали этот гам. Я с удивлением подумал, что, оказывается, лучшая в мире музыка – это как раз лягушачье кваканье.

Я обнял Еву и привлек ее к себе. Удивительно: она оказалась маленькой. Не статная дама, прекрасная и недоступная, а маленькая и беззащитная женщина – вот какой оказалась Ева. Она уткнулась носом мне в грудь чуть пониже ключицы и прошептала:

– Вот из этого ребра я и вышла…

Я сразу не нашелся, что ответить, а потом уже было поздно что-нибудь говорить, я это почувствовал и молчал. Молчала и Ева, и только лягушки затрещали и заухали с утроенной силой, будто кто-то подкрался к ряске и повернул до отказа ручку громкости.

Тут из меня, не спросясь, выпрыгнул комплимент. Он был прямым и избитым, то есть пошлым. Но абсолютно искренним. Я сказал:

– Какая ты красивая!

– Ах, Женя, Женя, – проговорила она. И, помолчав, добавила. – Хочу обратно в ребро.

Ну что тут сказать, ну потерял я самообладание. Если бы я не видел ее обнаженной, я, может быть, самообладания бы и не потерял. Но я – видел, и от этого некуда было деться. Порывистые действия и борьба с одеждой сопровождались какими-то бессвязными речами, и в этих бессвязных речах промелькнули слова – «французский поцелуй». Ева вдруг отстранилась от меня. Она улыбалась, не стесняясь наготы.

– Что французский поцелуй, – сказала она, – что за малость, когда есть поцелуй армянский!

Что было дальше, я рассказывать не стану, потому что не помню. Помню только жар в голове, а больше ничего и не помню. А если какие-то обрывки и воспроизводит сознание – не расскажу все равно. Об этом нельзя рассказывать, иначе потеряю себя. А терять себя я не хочу.

Этой ночью я почти не спал. Чувства мои и мысли были обострены, и я за один присест составил два сканворда. Непостижимо! Утром я предъявил Валерию свою работу. Маленький мудрец хмыкнул и произнес глубокомысленно:

– Любовь творит чудеса!

А утром она гуляла с Жаком!

Они даже опоздали к завтраку. Вошли вместе в ворота, когда все уже уплетали за обе щеки разносолы тети Маале. У меня редко пропадает аппетит, а тут пропал. Я отодвинул от себя тарелку с овсяной кашей и хотел было встать из-за стола.

– Не нервничай, – тихо сказал Валерий. – Не теряй лица. Да и мало ли кто с кем гуляет, пока другие дрыхнут после бессонной ночи! Это ровным счетом ничего не значит. К тому же людям хочется поговорить на своем языке. А при посторонних это неприлично, ты сам сказал, если помнишь. И это действительно так. Я же в твоем присутствии разговариваю с тетей Маале только по-русски.

– А когда меня нет?

– По-эстонски, разумеется.

Почему-то это меня успокоило.

Танцы-шманцы-обжиманцы

Жара спала. Небо покрылось облаками. По крыше коттеджа простучал короткий дождик. В открытое окно несло свежестью.

– Воздух такой – хоть ложкой ешь, – заметил Валерий.

Мы с ним работали, что называется, в четыре руки.

– Подойник! – объявлял я.

– Буренкин инвентарь, – откликался Валерий.

– Плоско, – безжалостно реагировал я.

– Все буквы заняты? – интересовался Валерий.

– Не все, – отвечал я. – Третья и восьмая свободны.

– Тогда питии: «покойник» – виновник похорон.

Слово меня, признаться, покоробило, о чем я и сказал Валерию.

– И то правда, куда-то меня понесло не туда, – согласился он. – Пусть уж лучше будет «подойник».