Живица: Жизнь без праздников; Колодец

– Нет, Ванюшка, нельзя эти березы валить, они ведь как кресты на могилах – по ним и место родовое находить будут.

– А кто это под нашими окнами березки посадил?

– Так мы с тобой и посадили, Ванюшка! Или не помнишь?

– Помню. Я думал, ты забыла…

Он испытывал её, и она понимала это; она воспитывала его – но этого он не понимал.

И позвенькивала, и постукивала пила на косых сучках, и падали полешки под козлы – и поглядывала Нина то на племяша, как на сына, то на дом – и радость охватывала, и не было в душе тревоги, потому что совесть её перед людьми была чиста и никакой хмари или угрозы впереди – лишь исполнение предопределенного…. В душе ее родилась и теперь день ото дня ширилась гордость: вот она сумела, смогла поступить именно так, а не иначе, что она оказалась сильнее обстоятельств. Точно благодать снизошла на неё, стоило лишь поднять, подновить и возвеличить родительский дом. Теперь она уже не сомневалась, что поступила правильно, что при первой же возможности перекроет и крышу шифером.

Они все ещё швыркали гнилушки, хотя Ванюшке пора было собираться в школу, когда, тихо поуркивая, к дому подкатила черная «Волга».

Открыв дверцу, Алексей медленно выпрямился из машины: простоволосый, в изящном, небрежно расстегнутом пальто, при галстуке, он облокотился на верх машины и долго смотрел на сестру и племянника, не проронив и слова.

«Как же она на мать похожа… и Ванька похож… как будто покойная мама с кем-то из нас – и война. Несчастная, не будет в твоей жизни ни одного светлого дня… так вот здесь на хуторе и зачахнешь».

Утомленно и величественно было на душе. От всего-то здесь веяло далеким, уже как будто историческим прошлым, и стало жаль всех живущих здесь – во вчерашнем дне, и это чувство жалости к другим возвеличивало себя же в своих глазах. Алексей даже ощутил возрастную усталость и даже подумал по-старчески умудренно:

«И это моя колыбель, моё подножье, и я мечтал взглянуть на этот мир с высоты – и мечта моя сбылась… А приехал зачем? Может, проститься, может, навсегда проститься, ведь впереди океан – и плотик подо мной пока чужой и шаткий…»

Заложив одну руку за спину, Алексей степенно и невозмутимо пошёл к пильщикам дров.

«Что ли, случилось что?» – с тревогой подумала Нина.

Поздоровавшись, Алексей присел на козлы – и это был по-своему шик, в таком-то пальто! – взглянул на часы и сказал почти сурово, без прямого обращения:

– Почему не в школе?.. Иди собирайся, Михайлыч и прокатит на «Волге». – И коротко глянул на племянника.

Никакого восторга, даже глазом не повел племянник в сторону машины. Морщась, он смотрел на Нину, как если бы приехал не её родной брат, а чужой, неугодный жених, и чтобы вольготнее было, он и спроваживает защитника, то есть его, подальше, с глаз долой.

– Вот и хорошо… Да не забудь поесть, – напутствовала Нина, и Ванюшка взбежал на крыльцо, теперь уже откровенно позыркивая на машину. – Ты откуда… хмурый? – И поправила волосы на лоб выбившиеся.

– Да нет, ничего. Из Курбатихи – к матери заехал.

«Понятно. И никуда от этого не денешься», – вздохнула и склонилась бросать полешки во двор, по два враз.

Рассеянно или отрешенно Алексей смотрел на сестру – и невольно вспоминалось военное и послевоенное детство, жизнь в этом доме: и вот он, Алексей Струнин, рос, как все, и никто не догадывался, что в нем, в мальчонке, зреет особая личность, политическая личность, по крайней мере, уже аппаратчик обкома партии, не загадывая на дальнейшее… И гордость изнутри пьянила, и жаль было, что никто из родителей так и не узнал, в кого вызрел их золотушный сын.

В грезах Алексей и не заметил, когда Нина ушла в дом. Вышла на крыльцо уже вместе с Ванюшкой.

– Дядя Леша, а мы готовы! – как-то по-особому мягко окликнула она.

И вновь Алексея точно покоробило: ну, вылитая мать.

Бросив под ноги давно угасшую сигарету, Алексей резко поднялся, чтобы велеть Михайлычу отвезти племяша в школу.

– Через сорок минут за мной, я здесь пообедаю, – распорядился Алексей. И даже многоопытный Михайлыч, качнув головой, слегка скривил губы – никто, кроме Хозяина, вот так не повелевал ему.

5

Родительский дом в памяти Алексея всегда оставался расхлябанным, со скрипом и повизгиванием, с постукиванием и потрескиванием, то есть как всякая бесприютная старость. И вот теперь, когда ни крыльцо, ни мост не погромыхивали, когда все двери без скрипа и стука закрывались, а под ногами вдруг неколебимая твердыня, Алексей смутился, с порога повел взглядом по сторонам, точно искал встретить столь же неколебимого и твердого хозяина дома. Но хозяина не было.

– И все-таки это наш дом, родительский! – Алексей с искренним восторгом негромко засмеялся. – Наш – Струниных…

Повесив пальто на крюк, он прошел к столу, попробовал рукой стул – тверд, не качается – и сел широко, по-хозяйски. Нина молча разливала в тарелки щи. «Зачем он приехал… А ведь зачем-то приехал… Просто так он не приехал бы… О, Господи, эти недомолвки, намеки. Приехал, ну и скажи: так, мол, и так, сестра. Нет, куда там!» – с досадой подумала Нина, а сказала вовсе вроде бы не то, что хотела сказать:

– Что, Алексей, случилось-то что?

– Ничего. Вспомнил мать, отца – вот и все. – Помолчал, почмокал губами. – А теперь вот на тебя смотрю и думаю: зря, наверно, Вера с Борисом уехали в город.

– Зря, братка, не это, зря деревню сгубили – корешок-то и подсекли, и понесло по голой земле, как перекати-поле…

– Нина, Нина, когда старухи говорят такое – понять можно. Но ты не старуха… Все исторически обусловлено. Не хотелось же кому-то отмены крепостного права – отменили; хотел Столыпин хуторов понасадить – ничего не вышло, убили; многие были против колхозов, а колхозы все-таки есть; кому-то нужны Перелетихи, а Перелетихи приказали долго жить. Потому что и это историческая неизбежность… Есть в юристике такой термин – вердикт, приговор, решение присяжных. В данном же случае мы имеем дело с вердиктом истории… Ну а кто не понимает этого, тот возмущается, негодует и даже, кстати, в знак протеста капитально ремонтирует дом, обреченный на обязательный снос.

– Какие там протесты! Или легко новый-то дом ставить? И в других домах по старухе за окном – и это, заметь, тоже обусловлено… Ты никак не можешь понять, что сам ты на всё смотришь глазами политикана, через скважину политического вздора. Ведь всюду авантюризм, только масштабы разные. У тебя и набор слов особый – снести, разрушить, перестроить… А я вот смотрю на жизнь как агроном, как хлебопашец, как устроитель земли. Я и думаю, и оцениваю иначе: всё, что способствует разрушению земли, в жизни не должно находить себе места. А умышленно разрушающий землю – от сатаны, – проговорила Нина резко, даже запальчиво.

На сей раз Алексей воспользовался минутой молчания – щи остывали. Вот уж чем всегда восхищалась Нина – способностью Алексея быстро есть. А ведь не спешил, но никто из Струниных никогда не успевал выхлебать и половины, как Алексей, звякнув ложкой, уже отодвигал пустую тарелеку. И только уши у Алексея пошевеливались… Ложка звякнула – и Алексей сказал:

– Щи варить умеешь – научилась. Вот не знаю только, какой из тебя воспитатель получится.

Не понимая брата, Нина смотрела на него с удивлением. О чем это он, о каком воспитании, говорили-то о деревне, о земле.

– Ты что это Ваньку к себе пристегнула? У него ведь отец с матерью живы. Моральное право надо иметь, чтобы воспитывать чужого ребенка.

«Господи, пинать начинает. За что?.. Господи, не оставь меня», – мгновенно обессилев, взмолилась Нина, и ответ явился будто сам собою – враз и выложила:

– А ты что, получил такое право?

– При чем тут я? – Алексей прикрыл глаза, навалился на спинку стула.

– При том, Алексей Петрович. Ты ведь чужого-то ребенка воспитываешь, а не я. У меня Ванюшка – мало того что племянник, так ведь и на моих руках вырос. Так что чья бы уж корова мычала, да твоя молчала…

– Малость грубовато получилось, – хмуро оценил Алексей, – но дело-то родственное, ничего, переживу. – И нельзя было понять, у кого грубовато получилось, кому адресованы эти слова. – Не сердись, буду по-братски откровенен. Я ведь тебя больше люблю, чем всех остальных вместе – мне бы брата такого. Ты хоть со своим упрямством, со своим уставом – не худшая характеристика… Только не вставай на дыбки, не то ведь поднимусь и уйду.

Нина молчала.

«Значит, за чем-то приехал… и не поднимешься, и не уйдешь – не тот случай», – подумала рассеянно.

– Меня отзывают на работу в аппарат обкома партии. – Алексей сказал с холодноватой торжественностью и не выдержал этой торжественности – расплылся-таки в улыбке, очень уж обуяла радость. – На неделе и уезжаем. Дела сдал… Так вот если бы не отъезд, то мне, пожалуй, шапку наломали бы. Сначала за дом, за ремонт… Перелетиху-то списали. На новой карте области её уже нет, понимаешь, нет – стушевали. А тут, видишь ли, дом отремонтировали. Понятно: кто разрешил, кто хозяин? Без разрешения, агрономка верующая. Ну а где вера, там и секта, там и сборища. Для этого и уединилась, от глаз подальше… Пришлось сказать Самому, попросить, чтобы прикрыл это дело. А ведь все так – только без секты… Прохлопали мы тебя, вот ты в болото и врюхалась. В конце концов, это твоё дело… Но, Нина Петровна, живите так, чтобы других к себе не пристегивать. А то ведь и Ваньку с пути-дороги сбиваешь. Подумала ты о том, что с парнем может стать, если хотя бы в школе узнают, что ты его в церковь водишь? – Он лишь догадывался об этом, догадку высказал, она не возразила – значит, правильная догадка. – А мне как? Брат – работник обкома партии. Короче, сестра, живи как знаешь, но не надо портить жизнь другим. И вот мой тебе совет, а если хочешь – мое требование: оставь Ваньку в покое, Вера с Борисом вдвоем – пусть сами и позаботятся о сыне… И по части меня не забывайся – я ведь на монтаж еду, верхолазом, а сверху, знаешь ли, падать больно… Поберегись и сама… не то ведь бульдозером домишко так под гору и кувырнут, и повод найдут юридический…

И непредвиденно сердце вдруг так защемило, что в страхе перехватило дыхание. И стало жаль себя и сестру в ее убогом одиночестве, вот-вот, казалось, и хлынут слезы. Не хлынули. Захотелось обнять сестру, пожалеть, и в то же время Алексей понимал, что сейчас делать этого нельзя, не надо… Он поднял опечаленный взгляд – и брови его дрогнули: сестра еле уловимо щурилась и улыбалась побелевшими губами.

– Продолжай, что же замолчал, – тихо сказала она.

– Да что говорить!.. Жалко мне тебя, заблудилась ты, – и рукой безнадежно махнул, – вот и жалко.

– А мне так тебя жаль. Давай и пожалеем друг друга. Воздержимся от китайских предупреждений… А в общем ты правильно сделал – предупредил. Хоть буду знать, откуда камни полетят.