Перекати-моё-поле

– Чего, Настя, не признала? – прогугнил председатель Семен. – Красюк я теперь…

И не подумал председатель, что отныне будут его звать Семеном Красюком.

Но это еще не все. Скоро проявилось, что копытом Орлика так сотрясло голову Семену, что даже колхозным председателем он уже не мог быть: думал он как будто наоборот, а коли думал наоборот, то наоборот и делал бы, а такой в председатели не годился. Да и как перед сельским миром ходить председателю с такой-то образиной! А уж если не председатель – и так можно.

Вот и восстанавливал Семен Красюк свое здоровье в Смольках. Уже по весне пристрастился рыбку ловить на Суре, да так ловко – завсегда на кукане[40 - Кукан – бечевка, на которую нанизана рыба.] рыбу несет. Первой же встречной бабе и отдаст – ушицу сваришь. И бабы охотно брали рыбу – благодарили. И по гостям пристрастился бывать, но лишь когда детей в избе не было, чтобы не испугать. А то и так при встрече остановится и покалякает. Понять его можно было, хотя и гугнивый и слюнявый. Он и при первой встрече с Настей покалякал, правда, она при этом больше молчала:

– Такой вот я, Настя, – продолжал Семен, – сам себя в зеркале не узнаю… Вот меня, как Бог черепаху… За тебя это, Настя… А ты не гневись, я уже расчелся. Думал, вот и не увижу Настю и не скажу…

– Чего не скажу?

– Расчелся… Какая жизнь? Такая… А только по голове долго бить нельзя. Лежал и думал: а зачем – все зачем? И я зачем, и война зачем, и колхоз зачем – все зачем?

– Ты что хотел сказать-то?

– Прости, расчелся.

– Бог простит. Как чувствуешь себя?

– А как клоун в цирке – и кривляюсь.

«Пьяный, что ли?» – подумала Настя, кивнула и пошла восвояси.

Встретился он и с Мамкой, и говорил почти то же самое, а завершился разговор так:

– С попом не виноватый я. С тобой виноватый, а с попом не виноватый.

– Все мы виноваты друг перед другом, – уклонилась Мамка.

– Во-во… все виноватые – и я виноватый…

А через неделю привезли нового председателя. И каково же было удивление, когда оказалось, что и нового зовут Семеном, хотя внешне был он другой: высокий, узкий, плоский, с маленькой головой и с бабьим голосом. Был новый Семен хмур и ко всем обращался на вы. Так его и звали – Семен-второй.

Верба бела

– Летось не совпало, а так-то все и враз: Сура вспучилась, пойма в воде – вербы распушаются, а туточки и Вербное, – толковал мне Симка. – Вербы-то у нас по Суре сколь хочешь, а кругом вода. Вот и ходим за версту – только и там завсегда по воде…

Симка и на этот раз навел на досаду, я озлился и выкрикнул:

– И что ты мне: вода – по воде! Я и без тебя вижу – кругом вода! Ты мне скажи, что это за Вербное?

Симка и рот до ушей развез:

– А яшеньки и не знаю. Стебай к Федьке – он знает. А не то, так к Мамке. А я что, я и всего-то: «Верба-хлест бьет до слез! Верба бела бьет за дело!» – а боле ничего и не знаю. Праздник Вербное воскресенье, а что еще-то?

И в который уже раз – к Феде: растолкуй. И растолковал, как по нотам, на всю жизнь…

Сура – и речушка так себе. А разлилась за оба берега – на версту по лугам. Умыла пойму – и кочек не видно. У Натальи Николаевны половина сада в воде: у сливного пункта под окнами море. И талая вода из Смольков водопадами бурлила; и через Лисий овраг ни в каком месте не перейдешь – отовсюду к Суре потоки! И небо низкое, серое, пасмурное… Я смотрю на это, казалось мне, мощное половодье – и мне радостно от своевольной природы. «И почему лодок ни у кого нет? – думал я. – Сел бы и поплыл куда хочешь!» Теперь-то я думаю иначе: «А зачем людям лодки? Рыбу удить – с любого берега. Весной по лугам проплыть – чего бы ради?» Однако фантазии роились: и кто-то уже тонул – и я конечно же спасал на лодке; и плыли, плыли по Суре пароходы – как по Волге!..

По вербу мы собрались все, вчетвером. Вышли за деревню, да так по взгорку вверх по Суре и шли в сторону Ратунина. Снег заледенелый и почерневший лежал только в низинах, на пойме вода и вода, а на взгорке ни воды, ни снега, и земля уже обветрилась и подсохла, и в летошней жухлой отаве[41 - Отава – прошлогодняя трава после сенокоса, трава из-под снега.] уже проклюнулись и потянулись к солнышку листья травы. Всего лишь несколько градусов тепла, но уже не холодно – мы такую лютую зиму пережили! Друзья мои часто кланялись земле, что-то все срывали и ели. Оказалось, какие-то столбунцы.

– А ты жуй, мы их всегда жуем, – посоветовал Витя. – Особливо, если зубы кровят.

– К Пасхе за лучком пойдем.

– А вона и щавелек уже вылупляется!

– Потом за щавелем.

Я посмеивался, а они, казалось, любую травку тянули в рот. Наконец спустились к пойме: в лощинке шагов на пятнадцать была вода, а уже дальше высокий, непойменный берег, поросший кустарником.

– А как переходить будем? Может, дальше пройдем?

– Ага, до Ратунина.

– А вот так и будем! – Симка засмеялся, стряхнул с ног большие валяные сапоги с калошами-лягушками, закатал штанины, подхватил в руки по сапогу и пошел по воде. – Эхма, а под водой лед!.. Не! Не холодно!

Пока мы разувались да медлили, Симка был уже на сухом взгорке, обулся, притопнул и запел:

А мои други по воде,
Как уточки плавают!
Мне б соседку полюбить —
Величают Клавою!

Мы так и покатились со смеха: Клава – соседка Галяновых, недавно ей исполнилось восемьдесят лет.

– Ты, парень, на красных веточках вербу режь, краснотал – дольше стоит, не осыпается, – и здесь подсказывал Федя.

Вербы действительно было так много, что уже через полчаса мы нарезали по большущему пучку, так что держать приходилось на изгибе руки. Но Федя жадничал – все резал и резал.

– Да зачем так много? – спрашиваю.

– Ехор-мохор, не все же сюда полезут!..

На обратном пути в воду лезть не хотелось. Но тут уж никуда не денешься – домой идем! И все бы ладом, да Федя поскользнулся, взмахнул рукой и выронил тяжелые сапоги в воду – смех и слезы.

– Елдыжный бабай! – ругался он и все старался вытряхнуть из сапог воду. Пришлось, однако, влазить в мокрые валенки. – Ехор-мохор, я попрытче, я бегом, не то ноги задубеют! – И Федя неуклюже побежал.

Побежали и мы.

Вербное воскресенье

Все принесенные вербы мы отнесли Мамке: четыре громадных пучка – целое ведро веточек!

– Так надо, – сказал Федя, еле шевеля почему-то опухшими губами. Зачем Мамке – я не догадывался. И только на следующий день, уже отлежавшись, он объяснил мне: – Мамка молитву знает, и святой водицей вербы окропит.

Для меня эти таинства были не больше, чем сказка. Как сказка все это и увлекало. Дома мою уличную жизнь не контролировали, а часто – не замечали. Вольному – воля!

А накануне Мамка протопила баню. С березовым веником Федя напарился до ослабы. После этого Мамка напоила его зверобоем с мятой и подорожником – и он до воскресенья отлеживался на печи. И когда рано утром мы сошлись у Феди в передней, он уже фасонил: во как хворобу выгнал в баньке! Но по лицу было видно, что он все-таки прихварывает. Вялый был и Симка, кукожился. Все веточки Мамка с Манечкой перевязали в пучочки, они и ожидали нас все в том же ведре. Мамка осенила нас крестом и напутствовала: