КГБ против СССР

Хозяйка не успела договорить, когда из ванной послышался голос сантехника:

– Нашел! Протечку нашел!

– Пойдемте с нами, пожалуйста, будьте любезны, – южный говор был плохо скрываем в речи молодого милиционера. Наверное, недавно приехал в столицу, подумала Людмила Ильинична, которая сама в свое время полуголодной херсонской девчушкой устроилась секретарем– машинисткой к покойному графу, восемь лет спустя после этого только обретя статус законной жены и наследницы немалого богатства.

– Зачем? Клаша сходит. Мне что– то нехорошо, вы меня извините…

– Прощения просим, порядок такой. Вы все– таки хозяйка, а затоплением соседской квартире может быть причине ущерб, за который, если что, вам отвечать. Так что надо, чтобы вы все видели лично, расписались и засвидетельствовали.

Нехотя, поднимаясь с кровати, Толстая ворчала:

– Какой кому ущерб? Вы же сказали, что там, стало быть, труп…

– Да не то, чтобы труп… Телесные повреждения у человека… – украинец опустил глаза в пол и начал бормотать что– то невнятное, все время проталкивая двух пожилых женщин к двери в ванную. Вскоре они уже стояли на пороге и с недоумением глядели на сантехника:

– Ну и где? Где же?

Пол был сухой, и никаких следов повреждения канализации не было видно. Но слесарь упорно стоял на своем:

– Да вот, вы посмотрите внимательнее.

Обе как по команде одновременно перешагнули порог ванной, когда сантехник буквально выпрыгнул им навстречу и остался у них за спиной. Они ничего не успели сообразить, как вдруг дверь ванной оказалось заперта с характерным щелчком снаружи – на всех межкомнатных дверях внутри квартиры были наружные замки, старого образца. Пленницы переглянулись между собой, ничего не понимая. И лишь минуту спустя, когда троица уже вовсю орудовала в комнатах, стали колошматить в дверь, крича во все горло.

Но их никто не слышал – изоляция стен и дверей в сталинском доме была, как говорят, дай боже. Дверь в подъезд преступники заперли, а телефонный шнур обрезали, так что зов о помощи был бесполезен.

Основной упор они сделали на кабинет писателя, где все было оборудовано под музей. Таблички на столах, на пишущей машинке, на которой писался знаменитый «Гиперболоид инженера Гарина», на креслах и у книжных шкафов, доверху забитых старинными фолиантами – все говорило о том, что здесь скорее государственное учреждение, в котором ничего нельзя трогать руками, чем жилая квартира. Однако, искатели знали – именно здесь, где все реликвия и историческая ценность, и спрятана основная часть знаменитой коллекции бриллиантовых и золотых украшений, что и покойный писатель, и его последняя супруга, ныне запертая в ванной и отчаянно борющаяся за свое выживание, собирали долгие годы.

Молодой милиционер спросил у сантехника, когда они оказались в самом сердце этого филиала Гохрана в центре Москвы:

– Ну и каким местом ты смотрел?

– Ты про что, Толик?

– Про уборщицу эту. Она же должна была в два часа уйти, а ты должен был проводить ее до ворот дома. И ты сказал, что она ушла, мать твою за ногу! А это тогда кто, по– твоему?! – зло крича на подельника, одессит кивал в сторону ванной и коридора. – Тень отца Гамлета там вместе с хозяйкой заперлась?

– Клянусь тебе, сам видел… Ну, может, похожая…

– «Может похожая». Хозяйка вчера на приеме в ЦДЛ крепко выпила, нас не вспомнит. А эта теперь может и вспомнить. Валить ее теперь прикажешь? Под мокрое дело хочешь подвести? Задавил бы тебя, да времени нету! – отчаянно ругал он своего подельника.

– Толя, хватит, – окликнул его второй в милицейской форме. – Время.

Книжный шкаф, за стеллажами которого пряталось самое дорогое в доме, оказался заперт, а времени на поиски ключа не было – неровен час, если домработница не ушла, еще кто– нибудь да явится проведать сиятельную старушку, почти графиню. Пришлось разбить два дверных стекла, а створки шкафа просто выломать до основания. Мгновение спустя полетели старинные фолианты на пол, поднимая пыль до потолка, и открывая глазам грабителей несколько маленьких, спрятанных от посторонних глаз книжными корочками, встроенных в стены, сейфов. Простой замок запирал каждый из них – такая небрежность! – а за ним хранились сокровища, сравнимые разве что с богатством хозяйки медной горы…

Молчаливый милиционер осматривал стол писателя – в одном из ящиков и обнаружил он связку заветных ключей. В общем, искать почти не приходилось – они точно знали, где и что лежит. С ключом от шкафа вышла несуразность, ну да это мелочь в сравнении с тем, что они могут получить в результате сегодняшнего «скачка». Шесть дверей от сейфов подались ключам одна за другой – и вскоре в руках у грабителей заискрились, засияли, заблистали всеми цветами радуги бриллиантовые россыпи драгоценных украшений, охладил их руки прохладный золотой металл, отяжелили ладони платиновые колье и цепочки ожерелий. На мгновение все трое будто замерли, созерцая такую красоту.

– Вот она, – процедил главарь, небрежно вертя в руках лилию из белого золота с двадцатью одним бриллиантом и спайками из белого золота. Она занимала больше половины его ладони – будучи много наслышан о ней, он и представить себе не мог, что она такая большая. А вблизи так и вовсе показалась вчера простому воришке, голытьбе с Молдаванки просто огромной…

– Кто? – уточнил сантехник.

– Лилия, дурень. Та самая лилия…

Он мог бы добавить что– то вроде «кровавая лилия», если бы знал, какой ценой далеких тридцать семь лет назад досталась она бывшему хозяину квартиры, графу Алексею Николаевичу Толстому, из рук великого и ужасного Абакумова.

За две недели до этого, Москва

Леонид Исаакович Лернер был человеком искусства во всех отношениях. Нет, он не работал писателем, не держал в руках кисти или скульпторского топора, не сочинял мелодий, да и вовсе не умел играть ни на каких музыкальных инструментах. Он работал простым фотографом в редакции «Литературной газеты», куда недавно с позором перешел из АПН, после очередного алкогольного скандала с его участием. Но образ его мыслей, утонченность его душевной организации, врожденная интеллигентность самой натуры его позволяли причислить его к людям искусства – не тем, которые пишут или рисуют, а тем, о ком пишут и кого рисуют признанные служители муз. Его маленькой слабостью было пьянство – да и чего ожидать от простого небогатого еврея, выросшего в культурной среде, но, как было уже сказано, не обладающего особыми талантами и потому не имевшего никакой особой перспективы в этой жизни?! Он начал топить безнадежность и обреченность своего существования в алкоголе особенно рьяно после того, как от него ушла жена, прихватив львиную долю нажитого в браке нехитрого имущества и дочь, да еще и содрав с него приличные алименты. Она тоже его не понимала. Не понимала, как он, имея семью, целыми днями просиживает в библиотеках, изучая быт и нравы средневековой Франции, вместо того, что приработком сделать их существование более или менее обеспеченным. Не понимала, зачем он записывается на экскурсии в Оружейную палату или Гохран, после чего изучает увиденные там экспонаты так, будто ему предстоит написать о них научную работу. Не понимала, зачем посещает все картинные галереи, а после за бутылкой рассказывает подтрунивавшим над ним друзьям по пивной истории жизни создателей знаменитых полотен. Он и сам не понимал, почему он такой, какой он есть. Действительно, ведь не написать же ему докторской диссертации… Хотя… Хотя, быть может, он мог бы ее написать, если бы не погубившее высшее образование происхождение, как нельзя более некстати выявленное в период охватившего всех сталинского антисемитизма. Учебу тогда пришлось бросить, пойти на стройку, на завод, устроиться, наконец, на совершенно не творческую работу фотографа, но… в душе остаться Пигмалионом, которому так никогда и не суждено будет изваять свою Галатею. И осознанием этого тяготиться всю жизнь…

Вероника Жукова была всего лишь его соседкой по коммуналке. Да и то всего несколько лет – кажется, пока не пошла в третий класс, а ее родителям не выделили отдельную квартиру на Малой Бронной. Она помнила его еще молодым студентом, вечно голодным, но счастливым. Крошкой совсем считала, что была в него влюблена. Правда, с годами нарисованный детским воображением образ стал тускнеть и стираться – к своим 35 годам помнила она свою былую любовь весьма смутно. Потому, наверное, при встрече не узнала. Нет, она могла бы узнать его по чертам лица, которые отчетливо остаются особенно в детском импринтном сознании, но никак не могла представить его с потухшим взором, в поношенном пиджаке, с висящим на шее громоздким фотоаппаратом – таким, казалось, грузным, что под его тяжестью тоненькая шея Лернера будто бы пригибается к земле – и пьющим дешевое пиво в «Астории».

И он тоже ее не узнал. Ей было 35, а выглядела она лет на десять моложе. Шик был во всем – в ее походке, в роскошной одежде, во французском парфюме, аромат которого источала эта прекрасная, утонченная и возбуждающая сознание не женщина,.. девушка, еще не познавшая тягот деторождения и с наслаждением вкушавшая каждую минуту этой жизни, прекрасной, как она сама. Из толпы утомленных серых москвичек выделялась она ярким пятном размашистого мазка Модильяни или Сикейроса, с которыми пила кофе и коньяк и обещания которых запечатлеть ее в веках походя высмеивала. Не заметить ее было нельзя,.. но узнать трудно.

Однако, у него получилось. Стоило дверям «Астории» будто бы самим распахнуться, а ей – появиться в них радугой посреди серого дождливого неба, с сентября еще нависшего над Москвой и никак не желавшего уступать место небу снежно– зимнему, он не сводил с нее глаз. Вне всякого сомнения, он был человеком искусства – красоту он умел видеть целко и безошибочно.

– Вероника, – еле слышно прошептал он, и она – вот незадача – посреди всей этой ресторанной сутолоки сумела разобрать свое имя. Она повернула голову и обомлела – перед ней, потрепанная жизнью и незавидной работой, сидела ее детская любовь. На ватных ногах подошла она к столику.

– Ленька, ты?!

– Да, товарищ Жукова, я.

– Ну не совсем товарищ и совсем уже не Жукова.

– Вот как?! Ну– ка, рассказывай…

– У тебя свободно? Сесть можно?

– Конечно, садись, что ты.

Она села и позвала официанта. Заказав шампанского и увидев смущенные глаза кавалера, подметила:

– Надо же, пиво в «Астории» – ты всегда был ценителем прекрасного…

– На большее, увы, денег не хватает.

– Я поняла это по твоему пиджаку. Но выбор места просто исключителен!

– А, – махнул рукой Лернер. – Лучше тридцать лет пить свежую кровь, чем триста лет клевать тухлое мясо.

– Так ты пьешь свежую кровь? – хохотнула Вероника, обнажив ряд белоснежных зубов.

– Временами. Когда премия.

– И за что же премировали так щедро?

– Да, вот, был только что у вдовы писателя Алексея Толстого. По заданию «Литературки» фотографировал гобелены, картины, музейные экспонаты… А уж какая у нее коллекция драгоценностей, ты бы видела!

– Коллекцию тоже удалось заснять?

– За нее бы премию не дали, а вот с работы снять, пожалуй, могли бы… Но и у тебя, я погляжу, цацки не хуже графининых будут…