Доктор, который одурачил весь мир. Наука, обман и война с вакцинами

В ту ночь новости Independent Television трубили:

«Сегодня были подняты вопросы о безопасности комбинированной вакцины против паротита, кори и краснухи…».

Channel 4: «Новое исследование, показывающее возможную связь с заболеванием кишечника, которое может привести к аутизму…».

Channel 5: «Утверждают, что между обычной детской вакциной и аутизмом может быть связь…».

Эту историю всю ночь пускали в печать. А на следующее утро народ проснулся и увидел репортажи, например, Guardian выделил три свои первые страницы.

«МЕДИЦИНСКОЕ исследование предполагает, что между вакциной против кори, паротита и краснухи (MMR), вводимой детям на втором году жизни, воспалительным заболеванием кишечника и аутизмом может существовать связь».

«Доктор Эндрю Уэйкфилд и его коллеги из Хэмпстеда, Royal Free Лондон, сообщают в The Lancet, что обращавшиеся к ним дети с признаками аутизма страдали до сих пор неизвестным кишечным синдромом, и что его лечение облегчило некоторые поведенческие симптомы. Они также обнаружили, что изменения у детей, такие как регрессия языковых навыков, которые они только получили, начались через несколько дней после вакцинации MMR».

Скептики кричали, как вороны у Хичкока. Исследование было слишком маленьким. Двенадцать детей ничего не значили. Не было контрольной группы (без аутизма или MMR) для проверки уникальности «синдрома». Родители обвинялись в «предвзятости воспоминаний». Биоптаты не оценивалась вслепую.

The Lancet тоже попал под обстрел. Опубликовать статью с выборкой всего из двенадцати детей? Но, как и три года назад, журнал прикрыл сам себя. Двое ученых из Центра по контролю и профилактике заболеваний США, в том числе эпидемиолог Фрэнк Де Стефано, был приглашен дать опровержение работе Уэйкфилда. «Первую дозу вакцины MMR ежегодно получают около 600 тысяч детей в Великобритании, в основном на втором году жизни, тогда же, когда впервые проявляется аутизм, – отметили они. – Поэтому неудивительно, что некоторые случаи будут возникать вслед за MMR».

Но это были врачи общественного здравоохранения. Их не хотели слушать. Если есть больница, куда обращались родители с заявлениями, что их ребенок получил MMR и у него в течение нескольких дней появились поведенческие и кишечные симптомы, то, конечно же, это нельзя проигнорировать. Возможно, в больницах по всему миру менее бдительные врачи пропустили первый звоночек скрытой эпидемии.

И двенадцать – разве это мало? Нет контрольной группы? Что? Скептикам следовало бы подумать. Впервые о болезни Крона сообщили в 1932 году, при этом кишечник был исследован всего у четырнадцати пациентов.

В 1943 году аутизм был описан всего у одиннадцати детей. А то, что получило название СПИД, было первоначально замечено в 1981 году у пяти геев в Лос-Анджелесе. Должны ли эти наблюдения быть упущены из-за боязни паники?

Ни в газетах, ни в атриуме не упоминалась роль Джеки Флетчер и JABS. Как и то, что детей целенаправленно приглашали для участия в исследовании, а не просто направляли к специалистам. Я озвучил все это только годы спустя. Но если цели и результаты исследования были такими, какими они казались, то, несомненно, они стоили нескольких страниц The Lancet.

Если они были такими, какими казались.

Секретные схемы

7. Все знают

Я почти уверен, что в детстве плакал после прививки. А кто, будучи ребенком, не боялся уколов? Да и шприц для подкожных инъекций, который воткнули в меня на Рэглан-стрит в больнице Кентиша на севере Лондона, был достаточно устрашающим: многоразовый стеклянный цилиндр, толщиной примерно с гобой, с никелированным латунным поршнем и стальной скошенной иглой (моя мама могла бы связать ею свитер). На тот момент шприцы еще стерилизовали термическим способом.

Память иногда нас подводит, но тогда, через 10 лет после окончания Второй мировой войны, все дети получали стандартный набор вакцин. Тринадцать лет спустя моя мать умерла от рака груди, оставив мне портативную пишущую машинку, скептический взгляд на вещи и папку с документами: свидетельство о рождении, школьный диплом и карту моих прививок. Первой была вакцина от дифтерии, которую, как указано в карте, мне ввели в среду, 4 мая 1955 года. Мне исполнилось 15 месяцев и 12 дней.

Конечно, сейчас мне намного больше: я настолько стар, что застал времена, когда газета Sunday Times была на пике популярности. Тогда я к ним и устроился: заучку двадцати с небольшим лет в черных замшевых ботинках взяли в бизнес-раздел в качестве рерайтора и редактора. Мне пришлось попотеть над шрифтами и плоскими кусками стали, так называемыми «формами», которые были необходимы для печати издания.

Но что меня привело к Эндрю Уэйкфилду, так это публикация в шестнадцать слов. На тот момент я уже стал корреспондентом газеты по социальным вопросам и успешно провел кампанию за принятие парламентом новых прав для людей с ограниченными возможностями. В тот день, о котором идет речь, – в пятницу, 1 апреля 1988 года, – я высказался о вреде вакцин. Речь шла о прививке от Bordetella pertussis, микрорганизма, вызывающего коклюш, вирус которого на протяжении большей части 1970–1980-х годов считался возможной, хоть и редкой причиной повреждения мозга. Это мнение разделяли многие родители и доктора.

Спустя поколение историю о коклюше благополучно забыли, и ее сменила тревога по поводу MMR. Но всего за два дня до того, как я написал статью, судья, заседавший в великолепном готическом дворце лондонского Королевского суда, недалеко от набережной Темзы, вынес знаменательное решение. После 63-дневного слушания, в ходе которого доказательства приводили эксперты со всего мира, лорд-судья (сэр Мюррей Стюарт-Смит), 60-летний отец трех мальчиков и трех девочек, прочитал вслух свое решение, занявшее 273 страницы и четырнадцать глав, положившее конец долгим спорам.

Вкратце, ответ был отрицательным. С точки зрения теории вероятности, прививка от коклюша не была причиной тех заболеваний, которые многие считали ее осложнениями.

– Я был готов поверить в то, что это расхожее мнение было обоснованным, – зачитал бывший кавалерийский офицер, к увлечениям которого причисляли стрельбу и игру на виолончели. – Но посвятив недели изучению доказательств и аргументов, я все больше и больше начал сомневаться в этой связи.

Я был категорически не согласен. Сидя в 4 километрах к востоку, недалеко от лондонского Тауэра, я проигнорировал мнение его светлости. В ту пятницу я провел собственное расследование, вращаясь на стуле в отделе новостей Sunday Times и перебирая папки с пожелтевшими газетными вырезками. Доказательства были неопровержимыми: даже сама кампания в Sunday Times позже получила название «Жертвы вакцины».

«Пострадавшие от прививок выигрывают первый раунд борьбы за компенсацию»

«Риски вакцины против коклюша замалчиваются, считают родители жертв»

«Коклюш: родители не в курсе опасностей прививки»

Целые стопки вырезок. Выводы были однозначны. «Специальное расследование», проведенное нашим медицинским корреспондентом, показало, что риски от вакцинации были выше, чем опасность самого коклюша. «Правительство приводит свои аргументы, манипулируя цифрами, мнения экспертов скрываются», – писал корреспондент.

Только пролистав вырезки до конца, я понял, что картина была непростой. Родители запаниковали, и показатели иммунизации резко упали. По приблизительным оценкам, количество случаев коклюша подскочило с 8500 до 25 000 в год. И только во время одной из многих вспышек, в конце 1970-х годов, три десятка детей умерло от коклюша, а еще у семнадцати оказались поврежденными левые отделы головного мозга.

«Снижение количества прививок может привести к эпидемии»

«32 463 непривитых ребенка заболели коклюшем»

«Четверо детей умерли от коклюша»

Отличный материал для газет: две паники по цене одной. И послание в моих шестнадцати словах заключалось в том, что семьи детей с повреждением мозга нуждаются в помощи, независимо от причин возникновения подобных проблем. «Когда потребность перевешивает чувство вины», – так звучал заголовок.

«После того как на прошлой неделе было вынесено постановление о безвредности вакцины, детям не будет оказываться помощь. Brian Deer говорит, что у всех инвалидов должны быть равные права».

Я до сих пор так думаю. Но из шестнадцати слов чаще всего мне вспоминается отрывок, который после суда я пускал в печать 1,2 миллиона раз:

«ВСЕ ЗНАЮТ, что существует некая связь между вакциной от коклюша и тяжелым поражением мозга».

В те счастливые дни до появления электронной почты никто не писал жалобы. Но я думаю, что мое заявление вызвало у некоторых лиц особый интерес. А несколько лет спустя мне позвонила женщина из Ирландии, которая в тот момент считалась королевой антипрививочников. Ее звали Маргарет Бест. Она жила недалеко от города Корк, на дождливом юге Ирландии. Женщина выиграла крупную финансовую сделку – 2,75 миллионов фунтов стерлингов плюс оплату адвоката – у фармацевтической компании Wellcome Foundation (которая, по случайному совпадению, финансировала раннюю карьеру Уэйкфилда). Проблема заключалась в ее сыне, у которого начались неврологические расстройства. В сентябре 1969 года, когда Маргарет было 22 года, а ее сыну 4 месяца, она сделала ему прививку от коклюша, в сочетании с вакцинами от столбняка и дифтерии, так называемую прививку «три в одном», или АКДС. Через несколько часов, как женщина рассказывала позже, она позвонила местному врачу: у ее Кеннета случился ужасный приступ. «Его лицо стало очень красным, а глаза закатились вправо, он прижал обе руки к груди, и казалось, что все его тело окоченело».

В ноябре 1996 года Маргарет пригласила меня на беседу. Ей исполнилось 49 лет. Я увидел невысокую, энергичную женщину с упругими черными кудрями и бойкой манерой поведения. Она развелась со своим мужем Кеном и жила с парнем, Кристи, в недавно построенном доме с электрическими воротами, гравийным подъездом, собаками и мебелью, которая выглядела купленной наспех в ближайшем магазине. Кеннет, на тот момент уже 27-летний мужчина, занимал пристройку. Он не говорил, только иногда кричал. Его главным развлечением было сплетать из клубков шерсти большие мягкие разноцветные пучки.

Пока мы с Маргарет разговаривали за кухонным столом, я пытался восстановить события. Между нами лежала стенограмма ее показаний в дублинском суде и маленький синий диктофон с магнитной лентой и микрокассетой, который давал мне возможность не отвлекаться на пометки.

– Итак, откуда вы звонили врачу? – спросил я минут через тридцать, надеясь прояснить события той ужасную ночи, о которой она говорила.

Маргарет встала и отошла к плите. Я остановил запись. Включил диктофон, когда она вернулась.

– Ну, – протянула она, – у нас был сосед, телефоном которого я иногда пользовалась.

В этом не было ничего странного. Телефонов было мало: все случилось давно, в год первой высадки на Луну, и действие разворачивалось в бедной рыбацкой деревне Кинсейл.

– И в тот раз тоже?

Маргарет снова встала, подошла к плите и замолчала на минуту, будто задумавшись.

– Нет.

Я снова выключил диктофон, подождал. Запустил запись.

– Так что, вы воспользовались телефонной будкой?

– Да.

И опять ничего странного. По крайней мере, так мне казалось в процессе беседы. Но когда я вернулся в Лондон и включил запись, челюсть отвисла, а брови поползли вверх. Зачем упоминать соседа, если она ходила в будку? Почему она вставала, молчала, отвечала односложно? Неужто ночь, когда была разрушена жизнь ее ребенка, не запечатлелась в ее памяти?