Шуты Господа. История Франциска Ассизского и его товарищей

– Как красиво! – воскликнула Лия. – Спасибо тебе, мой дорогой Франческо, – она поцеловала его. – Но зачем ты так потратился? Представляю, сколько это стоит! Ты взял деньги у отца?

– Клянусь святым Эгидием, ты хочешь меня обидеть, – нахмурился Франческо. – Разве я сам не способен заработать деньги? Согласно уставу купеческой гильдии отец выплачивает мне комиссионные за совершенные сделки, а сегодня он сделал меня своим помощником в конторе… Я заказал этот подарок в долг у ювелира с Высокой улицы, но уже отдал большую часть денег, а вскоре расплачусь полностью.

– Ах ты, озорник! – Лия шутливо погрозила ему пальцем. – Выходит, ты знал, что мы с тобой сблизимся?

– Я мечтал об этом, – сказал Франческо, повернулся к ней и крепко обнял.

– Озорник, – прошептала она, тая в его горячих объятиях…

* * *

Когда Франческо возвращался домой, горожане давно проснулись и занялись своими обычными делами. В лавках восседали торговцы, в мастерских ремесленники громко стучали молотками; уличные разносчики наперебой расхваливали свой товар, монахи взывали к щедрости подающих и гремели кружками с монетами.

Вдруг все разом смолкло и застыло: из замка на вершине горы выехал кортеж императорского наместника и направился вниз через город, к реке. Всадники, одетые в цвета императора, с флагами в руках гордо скакали на прекрасных белых лошадях; юные трубачи трубили, надувая щеки и вскидывая головы; слуги в ярких накидках, вышитых вензелями наместника, бежали по улице, бесцеремонно расталкивая тех, кто не успел уступить дорогу.

Сам наместник, немецкий герцог, ехал посреди кортежа, подбоченившись и откинув назад роскошный меховой плащ, так что золоченый нагрудный панцирь сверкал на солнце. На голове герцога была высокая шапка из куньего меха, ненужная в этот теплый летний день, но напоминающая о высоком положении того, кто управлял городом от имени императора.

Горожане высыпали на улицы и недружно закричали приветствия: в Ассизи не было единства – одни граждане поддерживали императорскую власть, другие выступали за власть римского папы, а третьи, которых было немало, требовали передачи всей власти Городскому Совету. Наместник знал это, но надеялся на силу своих солдат и на страх, который испытывали горожане перед императором Фридрихом, человеком решительным и жестоким. Всем было известно, что Фридрих Барбаросса бывал крайне суров в гневе и не терпел противодействия. Стоит горожанам взбунтоваться, как они увидят в Ассизи рыжую бороду императора, за которую его и прозвали Рыжебородым, то есть Барбароссой, – и тогда пусть никто не ждет пощады от императора с огненной бородой!..

Герцог презрительно и надменно глядел на толпу на городских улицах: в глубине души он не считал итальянцев полноценными людьми. Подобное поведение отталкивало от него даже тех, кто хотел остаться под властью императора Фридриха, а об остальных и речи не было: наместнику то и дело показывали кукиш из-за спины, нарочито насмешливо изображали восторг и достаточно слышно выкрикивали: «Петух выпяченный! Осел упрямый! Баран безмозглый!». Франческо с удовольствием присоединился к народу и даже ввязался в небольшую потасовку между сторонниками императора и сторонниками самоуправления, – разумеется, он был за городское самоуправление.

Между тем, кортеж герцога выехал из города, страсти улеглись, горожане, подравшись и помирившись, вернулись к делам, а Франческо наконец добрался до дома. Там он, к своему удивлению, застал отца, который почему-то не пошел сегодня в контору.

– Нагулялся? – сказал Пьетро, загадочно улыбаясь. – А у меня кое-что есть для тебя. Пойдем в конюшню.

– Уж не палку ли ты для меня приготовил? – шутливо спросил Франческо. – Может быть, отложим битье до другого раза?

– Бить тебя поздно: детей надо бить, когда они поперек лавки лежат, а ты теперь и вдоль не поместишься, – посмеиваясь, отвечал Пьетро. – Хотя твой дед так не считал, как я тебе уже рассказывал.

– Тяжело тебе приходилось, – в том же тоне проговорил Франческо.

– Зато кожа у меня дубленная и ничто ее не проймет; я не в обиде на своего отца, он мне добра хотел, – возразил Пьетро. – Ну, идем же!..

Отворив двери конюшни, Пьетро закашлялся, давая знак слуге, и тот немедленно вывел во двор прекрасного коня. Серебристо-гнедой масти, с дымчатой гривой, конь бил в землю посеребренным копытом, жевал уздцы с серебряной же насечкой и прял ноздрями, кося глазом на Пьетро и Франческо.

– Вот что у меня есть для тебя: он твой, – сказал Пьетро сыну. – Ты теперь мой помощник, тебе надо будет много ездить, так пусть все видят, что контора Бернардоне это не какая-нибудь захудалая лавчонка, но солидное предприятие! Скажу, не хвастаясь, что даже наибогатейший и благороднейший синьор не отказался бы от этой лошадки; такой лошади позавидует сам герцог.

– Отец! – выдохнул Франческо. – Я всегда мечтал о подобном коне, но наяву он лучше, чем мне представлялось в мечтах. Как его зовут?

– Сарацин, и свое имя он получил недаром: это чистокровный арабский жеребец. Ты знаешь, что такое настоящий арабский конь?.. Не смотри, что он невысок, зато никто не сравнится с ним в выносливости: он может пробегать по сто миль в день, и так пять-шесть дней подряд. Арабские кони отличаются крепким здоровьем и долголетием; они резвы и красивы. Один знатный господин, хорошо разбирающийся в лошадях, говорил мне: «Арабская лошадь – самое умное, красивое и благороднее создание в мире, и единственный ее недостаток – слишком хорошая память, потому что она делает лошадь чересчур самостоятельной и независимой от воли всадника».

– Я сумею подружиться с Сарацином! – уверенно сказал Франческо. Он подошел к жеребцу и принял от слуги уздцы.

– Осторожнее, синьор! Дайте ему привыкнуть к вам! – воскликнул слуга.

– Ничего, мы подружимся, – Франческо дунул коню в морду и зашептал что-то ему на ухо.

– Синьор, осторожнее! – повторил слуга, но Пьетро погрозил ему, чтобы он не мешал Франческо.

– Арабские лошади – это самое ценное богатство сарацинов. Под страхом смертной казни они запрещены к продаже в другие земли, а особенно – к христианам. Однако деньги делают чудеса: нет таких законов, которые устояли бы перед силой денег, – продолжал Пьетро, улыбаясь. – Евреи хорошо это знают, поэтому и ценят деньги превыше всего, но и мы кое-чего понимаем в силе денег. Не буду говорить, сколько золота я отдал за Сарацина, скажу лишь, что он проделал долгий путь, пока попал в Ассизи. Его трижды перепродавали: вначале некий араб продал его грекам как испанского полукровку, якобы взятого в бою у крестоносцев; затем греки продали этого коня венецианцам, по своему обыкновению, а уж венецианцы продали его мне. Знаешь ли, сынок, на свете нет ничего невозможного для того, у кого есть большие деньги.

– Хороший конь, хороший! – говорил, между тем, Франческо, гладя коня и угощая его хлебом с солью, поднесенным слугой. – Сарацин, Сарацин! – вдруг Франческо запрыгнул на спину лошади и крепко схватился за поводья.

– Боже великий! Святые угодники! Что вы делаете, синьор?! – в страхе закричал слуга. Невольно вскрикнул и Пьетро, а Франческо пустил коня вскачь, успев крикнуть напоследок: – Ничего, мы с ним подружимся!..

– Ну, и отчаянный у вас сын, – покачал головой слуга.

– Парень хоть куда, удался на славу, – довольно пробурчал Пьетро и тут же трижды постучал по деревянным дверям конюшни, чтобы не сглазить.

* * *

Чудом не растоптав и не помяв прохожих, Франческо пронесся на Сарацине по городским улицам и выехал из ворот в сторону реки. Здесь, среди лугов и виноградников, всадник и конь долго боролись, кто кого одолеет, и в конце концов животное смирилось.

– То-то же, – сказал Франческо, потрепав гриву коня. – Зачем сопротивляешься, глупый? Разве Господь не подчинил человеку всех тварей земных? Да и к чему нам ссориться, если мы все сотворены одним создателем? Все мы братья и сестры – от маленькой букашки до слона.

Он слез с Сарацина, отер его плащом и повел к реке, чтобы искупать коня и самому искупаться. Затем он стреножил Сарацина и пустил его пастись на лужайке, а сам улегся под деревом, закинул руки за голову и смотрел, как плывут медленные облака по небу и лениво трепещут листья на ветру…

Франческо уже почти заснул, когда услышал громкую немецкую речь на дороге. Он понял отдельные слова: «Дрянной народ… Бездельники… Тупицы… Лодыри и воры… Нужен хороший кнут…». Это возвращался в город герцогский кортеж, и слова, которые доносились до Франческо, принадлежали именно герцогу.

Франческо поднялся с земли. «Ах ты, немецкая колбаса, пивной живот! Ну, я тебя проучу!». Он подбежал к Сарацину, вскочил на него и поскакал наперерез кортежу, что уже было оскорблением достоинства императорского наместника. Мало того, Франческо развернул коня перед носом герцога и заставил Сарацина взбрыкнуть копытами. Грязь и камни с дороги осыпали императорского наместника с ног до головы; Франческо поскакал обратно, а герцог истошно завопил:

– Схватить! Казнить! Повесить! Четвертовать! Сжечь заживо! Схватить! Схватить! Схватить!

Расфуфыренные всадники из кортежа бросились в погоню за Франческо, но куда им было его догнать! На своем Сарацине он легко оторвался от них, вихрем взлетел в гору и скрылся за городскими воротами задолго до того, как сюда подоспела погоня.

Портрет женщины. Художник Джулиано Буджардини

У рыночной площади Франческо остановили его друзья: Джеронимо и Клементино.

– Стой! – прокричали они, преграждая ему путь. – Откуда у тебя такая лошадь, Франческо? И куда ты мчишься, словно спасаясь от черта с рогами?

– Не знаю, есть ли у него рога, но то, что он черт – это точно, – отвечал Франческо, спешиваясь. – Злой и наглый черт – вот, кто он! От него я и спасаюсь.

– Пречистая Дева! С нами крестная сила! – воскликнули Джеронимо и Клементино. – Да о ком ты говоришь?

– О герцоге, – о ком же еще? Кроме него у нас в городе чертей нету.

– Так это он за тобой гонится? Почему? Что ты ему сделал? – засыпали Франческо вопросами его друзья.

Франческо засмеялся.

– Я научил его, как оскорблять наш народ. Мой Сарацин забросал герцога грязью, а еще, как мне показалось, пустил газы прямо ему в лицо. Видели бы вы, как разъярился герцог!

– Да что ты?! Не может быть! Ай да Франческо! – Джеронимо и Клементино оглушительно расхохотались, привлекая внимание людей на площади.

– Говорю вам, это не я, а моя лошадь. Разве я посмел бы так себя вести перед императорским наместником? – возразил Франческо с самым серьезным видом, чем вызвал еще больший смех своих друзей.

– Ладно, хватит смеяться, – сказал Франческо, – а то весь город сбежится к нам, чтобы узнать, над чем вы так заразительно смеетесь.