Мне хорошо, мне так и надо…

Оливье стал учиться, жил в общаге, учёба как всегда давалась ему легко. Сначала был небольшой напряг из-за английского, но потом Оливье и забыл, что английский для него не родной, ему стало всё равно. Он говорил бегло, богато, с симпатичным картавым и мягким французским акцентом, от которого ему так никогда избавиться не удалось, но люди находили его акцент приятным. Оливье вообще нравился и ребятам, и учителям: дружелюбный, эрудированный, весёлый, с печатью неведомого европейского шарма. Он уже не смотрелся мальчишкой, черты его лица отвердели, стали совершенно мужскими, но в его смеющихся лукавых глазах пряталось плутовское выражение шалопая, бесшабашного шалуна, баловня судьбы, которому всё легко достается и который не слишком-то боится расплаты за свои шалости, знает, что ему всё проститься. Но таким Оливье казался только на первый взгляд. Если бы кто-нибудь смотрел в его тёмные глаза подольше, он бы увидел в них странную, несвойственную молодым американцам, грусть, как будто бы Оливье о чём-то тосковал. Да нет, этой взрослой печали в нём не замечали, отношения в компаниях студентов были скорее поверхностными, в душу друг к другу никто не лез. Оливье параллельно с инженерной специальностью получил вторую специализацию по испанскому языку. Это для него опять же было нетрудно. В Испании в своё время он жил подолгу.

В университете Оливье открыл для себя девушек. С одной подругой он даже снял вместе студию. Жить с кем-то, не связывая себя браком, оказалось легко. Никаких обязательств, деньги пополам, у каждого, по сути, своя жизнь. Удобно, но скучно. Подолгу Оливье ни с кем не задерживался: то девушка была недостаточно умной, то слишком активной, то звала знакомиться с родителями, а это совершенно не входило в его планы. На первых курсах он часто ездил к отцу, потом почти совсем перестал, у отца появилась подруга и Оливье было лень находить с ней общий язык. Общение втроём стало слишком натянутым и Оливье себя от него оградил, тем более, что отец тоже не слишком стремился к частому общению: приехал – хорошо, нет – и не надо.

В Бельгию он ни разу не возвращался, считал слишком дорогим удовольствием. Дед скоропостижно умер и Оливье совсем уж было собрался ехать на похороны, но в последний момент передумал. Мама позвонила, плакала, просила его обязательно приехать, потому что «как это так, не присутствовать на похоронах родного деда… что, мол, скажут соседи, месье Гланье уже интересовался…» Вот соседями и месье Гланье, противным старикашкой из дедова клуба, она всё испортила. Неужели матери было так важно, что кто-то там будет говорить? Как всё пошло. Оливье не поехал, видимо, назло всему снобскому бомонду Юккля. Обойдутся без него. Оливье, конечно, должен был поехать ради дедушкиной памяти, Юккль тут был ни при чём, но ехать ему не хотелось, он был влюблён, а дедушка был человеком из прошлого. Оливье жил настоящим, у него как раз только всё начиналось с Дженнифер, и он уговорил себя, что похороны – это просто варварский обычай, светское мероприятие, в котором он не хочет участвовать. В чём-то он был прав, потому что потом мать без устали рассказывала, какая была служба, сколько было цветов и как о дедушке все прекрасно говорили, она даже уточнила, что в церкви было 148 человек, а на кладбище 112. Неужели посчитала? Как странно. После похорон бабушка ушла жить в дом престарелых, который в Бельгии называли «домом отдыха». Мама вступила в права наследства и большой дом в Юккле быстро продала, купив себе большую квартиру на авеню дю Дерби. Оливье конечно знал этот район, тихий, буржуазный и скучный. Он совсем не понимал, зачем мама всё это проделала, но ему было всё равно. Дженнифер вытеснила всё его брюссельское прошлое, вместе с мамой и бабушкой. Бабушка пережила деда на два года и тихо умерла на «даче» во Франции, куда они с мамой продолжали летом ездить.

Дженнифер тоже училась в том же университете на курс младше. Специальность, с точки зрения Оливье, была самая, что ни на есть, дурацкая – учительница дошкольного образования. Что может быть хуже? Денег мало, неинтересная, нетворческая работа, вокруг туповатые малолетки и такие же туповатые воспитательницы. «А мне это нравится. Я люблю детей», – отвечала ему Дженнифер, когда у них зашёл разговор на эту тему. В самом начале, когда Оливье ещё не был таким же политически корректным американцем, как остальные, он завёл разговор о её специальности. Дженнифер удивилась, как он посмел, но что взять с француза? Ей понадобилось время, чтобы понять, что он – не француз, а бельгиец. Про Бельгию она только знала, что там «вафли и шоколад».

Тут всё было сложно. Оливье с годами так и не сумел отделаться от ощущения, что американцы очень мало знают, нелюбопытны, в чём-то наивны, и считают себя самыми умными. Такие наблюдения Оливье научился скрывать, но честно говоря, он считал себя много умнее большинства. Он был способнее большинства, и по точным и по гуманитарным наукам. Большинство раздражало его верхоглядством, необъяснимым самомнением и полным отсутствием самокритичности. Ну почему они всегда были такими весёлыми, полными энтузиазма и уверенности, что всё у них будет хорошо? Он вовсе не был уверен, что у него всё будет хорошо, и испытывать на пустом месте море энтузиазма ему было трудно. Он хотел бы стать одним из них, человеком толпы, но знал, что это невозможно. Так получилось, что Дженнифер была первой, кто понял, что Оливье другой, а поняв, согласилась с ним быть, полюбила за непохожесть.

Таких девушек на кампусе было не так уж и много. Чистый тип ухоженной воспитанной еврейской девочки. Неплохая фигурка, невысокая с особой чисто еврейской пухлостью, которая совершенно не похожа на лишний вес. Дженнифер производила впечатление скорее тоненькой миниатюрной девочки, но щёки у неё были румяные, ямочка на подбородке, пухлые губы, высокая немаленькая грудь, стройные, не худощавые бедра и тонкая талия. Из-под чёрных густых бровей смотрели большие очень чёрные яркие глаза с лёгкой хитринкой, блестящие и чего-то такого особого обещающие. На первый взгляд Дженнифер могла бы показаться немного экзотичной, не такой как обычные американские «дворняжки». Ошибочное впечатление: она действительно была обычной американской девочкой, любила футбол с бейсболом, смотрела по телевизору «Супербол». Гладкая благополучная калифорнийка, умеющая играть в теннис и даже в гольф. А что в Юккле были другие девочки? Получалось, что другие, потому что Дженнифер была еврейской девочкой, а никаких еврейских девочек Оливье в Юккле не знал. Еле уловимая разница, но разница.

Дженнифер никогда не употребляла в речи бранных или даже жаргонных словечек, была доброжелательна и спокойна. У неё были такие чёткие представления о том, что можно, а что нельзя, что Оливье ей даже завидовал, он в последнее время не был так уж уверен в общепризнанной морали. Семья ходила в синагогу только по праздникам, но уж на Йом Кипур обязательно. Йом Кипур Дженнифер не любила, а от весёлого Пурима у неё с детства сохранились самые приятные воспоминания. На Хануку папа давал ей деньги. Пасху с чтением долгой пасхальной Агады её родители тоже соблюдали. Вряд ли, как она Оливье объясняла, они были по-настоящему религиозны, просто чтили традиции, да и связи в богатой еврейской коммьюнити имели для отца значение. Прадедушка и прабабушка Дженнифер были из Голландии. Впрочем, для Оливье всё это было неважно, он был влюблён.

На минуту закрыв глаза, он представил себя и Дженнифер на её узкой постели в общежитии, подруга уехала домой на выходные, и они получили комнату в своё полное распоряжение. Как хорошо Оливье помнил эту девчоночью комнату с мишками и пушистыми пледами. Как им хорошо было вместе: запах её дорогих шампуней и лосьонов, большая твердая торчащая грудь, бархатная смуглая кожа. Он оказался её первым мужчиной, но она как-то сразу научилась получать от секса удовольствие. Они не были участниками драмы, наоборот, любовь создавала хорошее весёлое настроение. А потом, когда Дженнифер обнаружила, что беременна, настроение у них сразу стало плохим, даже не плохим, а очень тревожным. Оливье лежал без сна в своей общежитской кровати, и клял себя последними словами: как он мог… как он допустил… что делать… что скажут родители… О своих родителях он беспокоился меньше, а вот о её… Дженнифер сразу категорически отказалась от аборта, об этом для неё даже не было речи. Ну, что ж… пусть рожает. Он через пару месяцев заканчивал университет и уже имел несколько предложений по поводу работы. Не бог весть какие позиции, но работа у него будет, а ей надо ещё год учиться. И как это всё будет, а главное, что скажут её родители?

Объяснение с отцом у него прошло без особых эмоций. «Женишься? А не рано ли? Ну, давай, это твоё дело. Я надеюсь, ты понимаешь, что я вам помочь ничем не смогу. Ты мне и так должен», – вот что папа сказал. А мама? А у мамы он ничего просить не будет. Да и вообще, зачем ему родительские деньги, он и сам заработает, другие же зарабатывают.

Летом Дженнифер уехала домой одна, пообещав ему с родителями поговорить, и дать ему знать, как действовать дальше. Оливье был готов немедленно приехать знакомиться, или сделать вид, что родителей не существует. Такое бы его тоже устроило. Что там у них в семье происходило, он так толком никогда и не узнал. Папа Нордхайм бушевал, кричал, что этому не бывать и так далее, но где-то в октябре, когда живот Дженнифер был уже сильно заметен, а Оливье работал в Санта-Кларе инженером-механиком в Эппл, с зарплатой 70 тыс., он был приглашен к Нордхаймам в дом. С ним были любезны, но Оливье видел, что его изучают. Вопросы родителей казались традиционными: кто его родители, много вопросов про деньги. Оливье держался, был светским, называл папу «сэр», но под конец сморозил глупость: «Сколько я зарабатываю… разве это приемлемый в Америке вопрос? Мы не собираемся, мистер Нордхайм, ничего у вас просить», – вот как его прорвало. Нордхайм нехорошо улыбнулся и сказал: «Ах так, ну ладно, молодой человек, в таком случае вы – правы». Дженнифер ругала его, но Оливье упёрся: нам с тобой ничего ни от кого не нужно, будем жить на то, что у нас есть. Она промолчала, у них в семье «мужчина знал лучше», но Оливье казалось, что она всё же на папину помощь рассчитывала. В университет после рождения ребёнка Дженнифер хотела вернуться через год, но вышло по-другому. Тут ещё очень нехорошо вышло со свадьбой. Сначала она ничего родителям не хотела говорить, а когда стал виден живот, то папа Нордхайм счёл пышную свадьбу у себя в синагоге неприличной. К тому же Оливье дал понять, что под купой он стоять не будет, не хочет. Они сходили в сити-холл, и получили свидетельство о браке. Оливье знал, что Дженнифер, как все американские девчонки, свадьбы ждала, считая её самым важным событием своей жизни, а ему было совершенно безразлично. Отсутствие формальной процедуры по еврейскому или католическому обряду было ему приятно. Красоваться в чёрном смокинге среди толпы незнакомых людей ему бы совсем не хотелось. Впрочем, он не мог не понимать, что Дженнифер, хотя и не показывает виду, сильно разочарована. С самого начала, он её уже разочаровал.

Рождение дочки его и радовало и пугало одновременно. Настроение было нестабильным. Небольшая квартирка в Санта-Кларе, подержанная машина, из маленькой спальни они с Дженнифер устраивают детскую: кроватка, манеж, карсит, игрушки, одежда. Деньги текут рекой, от зарплаты ничего не остаётся, тем более, что из каждого чека Оливье взял за правило выплачивать отцу долг. Чем взрослее он делался, тем щепетильнее в деньгах становился. Отец прекрасно видел, что они ждут ребёнка, но ни разу не сказал сыну, что с деньгами он может подождать. А может у взрослых всегда так было, просто Оливье раньше про деньги не думал.

Работа в Эппл ему не нравилась, рутинная, скучная. Его мучала атмосфера большой корпорации со своей этикой коллективизма, разными «тим-билдингами», когда ты работаешь в команде, и твой личный вклад в проект совершенно нивелирован. Оливье надоели совещания, планёрки и безапелляционные нагоняи менеджера, который вовсе инженером не был, и ничего не понимал в сути вопроса, просто пытался угодить начальству. Поначалу он ещё пытался достучаться до этого самого начальства со своими предложениями, он это считалось нарушением субординации, Оливье испортил отношения с менеджером и получал плохие отзывы, так называемые ревью, от которых зависело продвижение карьеры и зарплата. Если бы не семья, он бы давно ушёл. В последнее время ему вообще стало казаться, что инженерное дело не для него. «Может мне другую работу искать, а?» – спрашивал он у Дженнифер, но она только тоскливо на него смотрела. И зачем он ей это говорил, когда у неё совсем другое на уме? Оливье замолкал и только ободряюще ей улыбался. Толстая и неповоротливая она засыпала, уткнувшись ему в плечо.

Роды произошли ночью, Оливье позвонил на работу и оставил на автоответчике сообщение, что он не придёт. Он сидел в палате рядом со своей девочкой, видел, как она мучается и ничем не мог ей помочь. Мысли о том, что «он виноват» снова приходили ему в голову. Наконец всё кончилось и Оливье с изумлением рассматривал крохотное лицо дочки с чёрными прямыми волосиками. «Какая же она маленькая! Какой ужас… какое чудо… как я её возьму на руки?» Девочку назвали Зоэ, это он сам придумал. Выписали на следующий день. Суматоха: родители Дженнифер приехали, его отец с подругой. Цветы расставляли в вазы и кувшины, девочку все держали на руках, сидели долго, пришлось заказывать пиццу, все немного выпили. Когда гости ушли, Дженнифер расплакалась, очень устала, грудь девочка брала неумело, да и молоко ещё не пришло. Замечать неладное они начали только месяца через два. Дочкины расфокусированные зрачки ни на чём не концентрировались, они вообще не переходили с предмета на предмет. Казалось, что ребёнок уставился в одну точку. Реакции на свет у малышки не было, можно было поднести к её глазам яркую лампу, она не зажмуривалась. Пошли к врачу, и доктор их успокоил, сказал, что паниковать пока рано, что надо понаблюдать. Да собственно весь первый год они ходили с Зоэ по врачам. Дочка видела, но только те предметы, которые находились прямо перед ней, стоило чуть отвести их в стороны, как Зоэ их теряла, у неё развивался так называемый тоннельный синдром. Выяснилось, что глазной нерв у неё повреждён сильно. Стало ясно, что у ребёнка полностью нарушено цветовое восприятие. В результате Оливье понял, что сделать с этой врождённой патологией ничего нельзя, но им очень повезло, что ей не сопутствует больше ничего, хотя обычно с атрофией зрительного нерва идёт целый букет ужасных болезней. К тому же у Зоэ не было полной слепоты, она немного видела: да, она видела мир как будто «через трубочку», перед глазами у неё возникали мозаичные пятна, иногда предмет виделся только наполовину, другая половина отсутствовала. Впрочем, Зоэ нисколько не мучилась от своего дефекта, откуда ей было знать, как должно было бы быть, и что видели другие. Она не понимала, что с ней произошло и ни на что не жаловалась. Со стороны было видно, что она часто трёт глаза и как-то странно боком поворачивается к предмету. Врачи говорили, что видит она максимум на 10–15 процентов. С этим надо было как-то жить.

Дженнифер происходящее с Зоэ приняла легче. Внешне девочка выглядела практически нормально, ни прохожие, ни знакомые не замечали в ней ничего необычного. Дочка не отставала в развитии и Дженнифер даже не хотела с Оливье обсуждать патологию. Зоэ следовало считать «девочкой как девочкой». А Оливье не мог без боли смотреть на дочкино слишком спокойное лицо, неподвижные глаза, и извиняющуюся улыбку, которая выглядела немного странно. Когда Зоэ исполнилось пять лет, Дженнифер стала поговаривать о втором ребёнке. Оливье понимал, что как бы жена ни храбрилась, ей надо было иметь ещё одного ребёнка, здорового. Он просто обязан был Дженнифер в этом поддержать.

Ту пятницу весны 2000 года он хорошо запомнил. Дома вечером, когда Дженнифер уложила спать Зоэ, он решительно объявил ей о своём решении уволиться с работы.

– Ты что-нибудь другое нашёл? Хорошо. Это далеко?

– Это в Орегоне.

– А какая позиция? В Интеле?

– Нет, Дженнифер, я не могу и не хочу больше быть инженером.

– Как?

– Так, я не создан для этого. Я меня же ещё есть звание магистра по испанскому. Забыла?

– Подожди, я не понимаю. Ты будешь преподавать?

– Да, преподавать и учиться.

– Зачем ещё учиться? Расскажи толком.

Оливье пришлось рассказывать, что он подавал заявки в несколько университетов на западном берегу, он будет учиться в аспирантуре по языкам, а именно по французской литературе, получит «доктора» и найдёт хорошую преподавательскую работу. Дженнифер слушала, но ничего не говорила.

– Тебя что, туда уже приняли?

– Да, приняли. Надо в конце августа уезжать.

– Ой, ну это же замечательно. Поедем. Хорошо, что пока я ещё не беременна. Мы же в Орегоне долго проживём, так? Там наш сын и родится.

– Почему ты думаешь, что у нас будет сын?

– Увидишь, увидишь… Надо хозяину сказать, что мы съезжаем.

Они долго не спали, пили вино и обсуждали, как он будет учиться. Дженнифер не спросила, на что они будут жить, когда он уволится. Еврейская патриархальная вера в то, что муж «обеспечит» жила в ней где-то глубоко и была незыблема. Честно говоря, Оливье и сам не знал, как он сведёт концы с концами. Как, как? Как-нибудь. Идея учиться французской литературе, использовать наконец с пользой свой родной французский и прекрасный испанский овладела Оливье без остатка. Он отработал в Эппл две недели по закону и наконец наступило прекрасное утро, когда ему не надо было вставать по будильнику. Они поехали на море. Дженнифер плескалась вместе с Зоэ в прибое, а Оливье лежал на солнце. Он думал о массе интересных философских книг, которые он теперь прочтёт, а главное он будет говорить по-французски. Как же он соскучился по своему языку, как ему его не хватало. Оливье даже заметил, что все эти мысли ворочаются у него в мозгу по-французски, даже губы шевелятся. Громкий голоса Зоэ и Дженнифер, оживленно что-то обсуждающие по-английски, показались ему вдруг иностранными, чужими. Дочка приложила мокрые холодные ладошки к его разгорячённой коже. Всё будет хорошо. Так он тогда думал, готовясь всё в своей жизни поменять.

Приехали в небольшой мрачноватый университетский городок Юджин, поселились в крохотной квартирке для аспирантов совсем близко от кампуса. Оливье ходил на занятия пешком, а в распоряжении Дженнифер оставалась их старая машина. В университете Оливье всё нравилось. Он начал преподавать французский и новый опыт учительства был ему по душе, он чувствовал, что он ребятам нравится. Занятия тоже казались интересными, Оливье получал удовольствие от лекций, выступал на семинарах. Как обычно он стал одним из лучших студентов. Ничего, правда, удивительного в этом не было: французский – его родной язык, он был самым старшим аспирантом, больше других успел прочесть, к тому же многих авторов он хорошо знал, читал их, а американцы представляли собой tabula rasa, их невежество европейца Оливье поражало. Быть отличником было для него привычно. Он решил писать диссертацию по-английски, так как профессора ему намекнули, было лучше, выгоднее для поисков работы. Что ж, логично: американцы должны писать по-французски, а он, бельгиец – по-английски. Сначала он волновался, что не сможет, но потом, получая за свои эссе только высшие баллы, Оливье понял, что сможет. В какой-то момент ему стало казаться странным, что преподаватели почти ничего в его текстах не исправляли, со всем соглашались. В Бельгии или во Франции он бы по сто раз всё переделывал. Оливье ждал критики, но её почти не было, всё принималось, комплименты, похвалы.

Дженнифер, как и обещала, забеременела. На этот раз они ждали мальчика, вот только ездить в специализированные детские магазины им стало недоступно, всё купили в секонд-хенде, кое-что им отдали знакомые знакомых. Денег совсем не было. Едва на еду хватало. Дженнифер работать не могла, плата за садик для Зоэ съела бы всю скромную зарплату, к тому же они боялись дочь от себя отпустить. Оливье всегда ходил в одних и тех же серых брюках с накладными карманами и двух-трёх свитерах. Тут, правда, на одежду никто не обращал никакого внимания, да и Оливье одежда было скорее безразлична и всё-таки иногда он как бы смотрел на себя со стороны и видел бледного 38-летнего мужчину, в стоптанных ботинках, вытянувшихся на коленях штанах, в свитере с вытянутыми локтями и кое-где распустившимися нитками. Дженнифер уговаривала его пойти в «Гудвил», но он отказывался, родом из благополучного буржуазного детства, он такие магазины с запахом альдегида не любил. Оливье всегда брал с собою еду и разогревал её в общественной микропечке. В воздухе пахло капустой, дешёвым соусом, чем-то мексиканским с перцами: запахом бедности. Дженнифер даже не заикалась о том, чтобы попросить немного денег у её или у его родителей. Чем беднее Оливье становился, тем нестерпимее ему казались просьбы о деньгах. Отец бы и не дал, потому что решение Оливье покончить с инженерной профессией, казалось ему дикостью. В их последнюю встречу, холодный и отстраненный, отец явственно дал понять, что он в этом не участвует. Что происходило в маминой жизни, Оливье себе уже плохо представлял. Дедушкин дом был давно продан, деньги достались маме, Оливье дед ничего не оставил, чем его немного удивил. Конечно, когда-нибудь, когда мамы не станет… Оливье об этом даже не думал. Пусть живет долго, дай ей бог… Мама знала его обстоятельства, но ничего не предлагала. Оливье иногда задумывался о том, взял бы он от матери деньги, если бы она предложила… ему хотелось думать, что нет, но с другой стороны он не мог не понимать, что безденежье, как бы Дженнифер ни крепилась, делает её несчастной. Получалось как раз то, о чём так печалился её папаша Нордхайм: дочь не обеспечивали! Самое для мужа последнее дело – оказаться в материальном смысле несостоятельным. Иногда Оливье видел, что Дженнифер покупала детям что-то новое, что на деньги от его стипендии было купить невозможно. Он знал, что её мать кое-что дочери подкидывает. Он закрывал на это глаза, но виноватое выражение жены заставляло его страдать. Учёбе ещё не было ни конца ни края. Оливье мог бы немного подработать, преподавать испанский в местных школах, но времени на это не было: занятия в школах и в аспирантуре проходили в одно и то же время. Лишние классы в университете ему по условиям контракта не давали. Ему сочувствовали, но проблема Оливье была единичной: больше женатых студентов в аспирантуре не было.

Оливье сидел на семинаре, когда ему позвонила Дженнифер, ей пора было ехать рожать. Оливье перезвонил ей из коридора, извинился перед преподавателем, под взволнованный гул одноклассников собрал свой рюкзак и ушёл домой. Он почти бежал. Родился здоровый крупный мальчик. Оливье назвал его Стефан. Ребёнок спал неважно. Дженнифер вымоталась, ей всё время казалось, что Стефану недостаточно молока, что он плачет от голода.

Ночью Оливье держал на руках уснувшего сына, и всматриваясь в его маленькое лицо, обрамлённое тёмными волосами, думал о своей ответственности за его благополучие, здоровье, жизнь. Он учится, хочет получить докторскую степень. А зачем она эта степень? Кому она нужна? Из инженерной специальности ушёл, хочет новую получить? А новая степень принесет денег? Когда он сможет обеспечить достойную жизнь своей семье? Когда? Валяет тут дурака, тешит свои творческие амбиции, гоняется за какой-то химерой, а они все, бедные, терпят, это он заставляет их терпеть, чтобы ему, видите ли, было интересно жить! Да какое он имеет право делать это за их счёт? И вообще, что значит «интересно жить»? Разве это правда, что ему будет интересно? Нет, никакого интереса, Оливье вынужден был себе признаться, что интерес к французской литературе он уже потерял. Инженерия была неинтересна, казалась тупиком, и он ушёл в литературу, в надежде разорвать порочный круг скуки. Но разве скука куда-нибудь делась? Ночные мысли Оливье делались всё мрачнее. Но он их от себя гнал, ни с кем не делясь своими сомнениями. Дженнифер старалась его приободрить, всё время говорила, что вот когда у него будет диплом, они… Что «они»? Бедная Дженнифер!

Сначала, пока Оливье ещё сидел на занятиях было терпимо. Круг его обязанностей был раз и навсегда очерчен: куда идти, во сколько, что писать, о чём… С эссе было непросто. Дома у Оливье физически не было места, чтобы сосредоточиться. Двое детей, пристающий с вопросами и играми подвижный Стефан. Сын вечно тянул его куда-то за руку, лез на колени, требуя безраздельного внимания. «Папа, папа, папа». Оливье любил сына, но очень уставал от его необузданной активности. Два года – ужасный возраст: шумный, нетерпеливый, непослушный, эгоистичный маленький человек, со своими важными проблемами, которые он хотел решать с папой. Нормальный ребёнок, грех жаловаться, Оливье и не жаловался, но работать дома не мог. До вечера он сидел в неуютном маленьком кабинетике в подвале, и писал мало интересные тексты, с ужасом думая, что это только начало, что по сути дело не в эссе, а в самой работе. Нужно выбрать тему, создать комитет, выбрать под тему научного руководителя, тему утвердить, потом постепенно создавать свой «шедевр», прочитывая десятки книг и статей. Нужно, нужно, нужно… Ему хотелось только одного – чтобы от него отстали! Просто оставили в покое. Ему всё надоело: студенты с их вялым показным энтузиазмом, прикрывающим лень и неумение работать, пустопорожние дискуссии о романе, который большинство читали через строчку, неумелые распутывания клубков так называемых постмодернистских теорий, где невнятно смешивались все общественные и гуманитарные науки. Никто никого не слушал, просто неловко умничали, стараясь заработать у преподавателя очки. С выбором темы у Оливье начались ужасные трудности: круг чтения он себе обозначил, но томно-спокойная профессорша, его научный руководитель, никак не могла взять в толк, что, собственно, он хочет своей работой показать. Он просила сформулировать тему чётче. Оливье злился, ему казалось, что у него и так всё чётко, а профессорша – дура. Ему вдруг действительно показалось, что члены комитета, уважаемые профессора – все дураки. Просто американские дураки, невежественные, варящиеся в собственном соку. Он нашёл практически неизвестных в Америке авторов, которые писали о своём детстве, о детских моральных травмах… Травма, травма – вот о чём ему надо было писать. Профессорша-руководитель никаких его книг не читала. Обещала прочесть, но будет ли? У Оливье были сильные сомнения. Чтобы руководить вовсе и не надо было ничего читать, ни к чему, и так сойдет.

Оливье начал работать, получалось очень медленно, по несколько страниц в месяц. Оливье относил свои листки профессорше, она читала, скромненько карандашом кое-что подчёркивала с восклицательными знаками на полях, потом что-то тихо, еле слышно ему говорила, при этом смотря на часы, но в целом хвалила. Но сам себя Оливье не хвалил, ему свой текст как раз не нравился. Он писал о навечно «раненых» детях, что-то у них порвалось, что-то, что нельзя зашить в течение всей взрослой жизни. Он много раз повторял в диссертации слово rupture, разрыв. И никто этих травм не заметил, а боль не утихает, она даже делается острей. Травмированные дети делаются писателями и рассказчики… «кричат» о своей боли. Их повествование становится криком! Крик заканчивается и уступает место надежде. «Понимаете, это крик, крик…» – горячился Оливье, и учительница в ответ важно кивала: крик так крик.

Дома Оливье иногда чувствовал на себе пристальный «слепой» взгляд Зоэ. Что было в этом взгляде? Он его осуждал или вдохновлял? Оливье не знал. Работа шла плохо, иногда он вечером возвращался домой, и на вопрос Дженнифер «как дела?» только неопределенно пожимал плечами. Наверное, для неё это означало «ничего». Разве он мог ей сказать, что у него ничего не получается, что просто не может взять себя в руки, что ему всё давно надоело, и он не верит в успех, совсем не верит. Иногда он ловил себя на стыдных, навязчивых мыслях, которые были неприятны, но Оливье не мог от них отделаться: он не может работать потому, что у него семья, они мешают, не дают полностью уйти в работу, он не может, не имеет права от них отгородиться, чем неистовее они ждут результата, тем дальше результат отдаляется. Опять он в замкнутом круге, опять из этого круга нет достойного выхода. И зачем он женился? Создан ли он для семейной жизни? Наверное, нет. Оливье ужасался своему депрессивному настроению, но не мог перестать воспринимать семью как груз, тянущий его вниз, в скучное «никуда». Всё чаще он вспоминал о ранней юности в Юккле, когда он был свободен, счастлив и полон надежд. Теперь Юккль воспринимался золотым веком.

Однажды, после довольно бесплодных попыток закончить вторую главу, Оливье вдруг нашёл выход: пора со всей этой никчемной писаниной кончать! Он бросит аспирантуру, чёрт с ней со степенью. Кому она нужна? Ему не нужна. Зачем ещё одна длинная диссертация, которую никто не читает. Диссертация – это просто «галочка», чтобы начать карьеру. А на карьеру ему наплевать. Специальность есть. Что он не заработает преподаванием французского и испанского? Завтра же надо сходить к профессорше и к директору аспирантуры. Неприятный разговор, но он скажет, что по семейным обстоятельствам, они его поймут, или сделают вид, что им всем всё равно. Надо ещё Дженнифер объяснить. Это тоже неприятно, но она его всегда понимает. На душе у него стало спокойно, этим же вечером он объявил жене о своём решении. Она напряглась, всё повторяла: «Ну как же, ну как же…» Потом Оливье её уговорил, и они любили друг друга, из открытого окна дул ласковый весенний ветер. Волосы Дженнифер приятно пахли, но Оливье не знал, что это самый дешёвый шампунь, вовсе не тот, которым она раньше пользовалась.

Процедура «отречения» от аспирантуры прошла лучше, чем Оливье думал. «Ну что ж… Жаль, очень жаль, но мы понимаем… Конечно, со следующего года… Да, да, дадим вам полную нагрузку». Они все, наверное, думали, что он передумает, но он не передумал, и с сентября погряз в рутинной преподавательской работе: три класса в университете и один в средней школе. Денег сразу стало больше, но больше ничего не изменилось, вернее, изменилось, но к худшему. Раньше, когда он работал над диссертацией, у него была надежда, что скоро всё изменится, а сейчас такой надежды уже не было. Изменений не будет, будет только постылая лямка, он в неё зачем-то впрягся и будет тянуть до смерти: убогие ленивые студенты, которые после одного-двух семестров едва узнают тебя, частые собрания коллектива, на которых ничего интересного не может обсуждаться в принципе. И вот такая у него теперь судьба, он сам её выбрал, обвинять некого.

Мать приезжала погостить, привезла в подарок голубой кашемировый свитер. Денег не предложила. Они вообще о деньгах не говорили, мама считала эту тему не «комильфо». Его решение бросить аспирантуру она не прокомментировала, видимо, тоже не желая вмешиваться в его взрослую жизнь. Оливье от матери отвык, не очень знал, о чем с ней разговаривать, тем более, что её присутствие создавало в доме напряжение. Мама жила в гостинице, но проводила с ними много времени. По-английски она не говорила, Оливье приходилось переводить. Дженнифер тактично соглашалась оставить их вдвоём, но мама хотела проводить время с детьми, которые по-французски не говорили. Оливье устал и вздохнул с облегчением, когда проводил маму в аэропорт. «Тебе пора новую машину покупать, сынок», – мама всё-таки не удержалась от замечания. «Да, да, мам, купим». Они сходили в аэропорту в ресторан, мать заплатила, хотя Оливье предлагал ей денег. «Да, ладно, ладно, это пустяки». Мама была в хорошем настроении и рассказывала, что собирается в Индию, будет там брать уроки йоги. «Тебе тоже следовало бы йогой заняться, сынок. Это полезно». Он улыбался и махал матери рукой, пока она не скрылась из виду. «Боже, наконец-то». – Оливье понимал, что стыдно так думать, но врать себе казалось ему глупым.

Из «замкнутого круга» под нажимом обстоятельств и уговоров своей соседки по кабинету Оливье снова удалось вырваться.

– Ну что ты дурака валяешь? – говорила ему соседка. Начал – закончи! Что ты, как маленький.

– Не хочу, мне стало неинтересно.

– Ой, Оливье, да плевать на твой интерес. Что ты с ним носишься? У тебя будет та же самая преподавательская работа, но лучше и за большие деньги.

– Мне всё надоело.

– Надоело? У тебя депрессия? Так признайся себе в этом. Попринимай таблетки, а главное, возьми себя в руки.

– Я не могу.

– Да что ты так распустился! Могу – не могу. Хватит нудить. Восстановись в школе и закончи. Через самое трудное ты уже прошёл. Давай!

Оливье рассказывал подруге о диссертации и вновь ему показалось, что он затеял что-то стоящее, интересное. Он потерял год, но со следующего сентября вновь взялся за дело. Неожиданно для комитета он всё закончил уже к зиме. Включил все свои ресурсы «отличника» и прекрасно справился. Защита прошла блестяще, ему делали комплименты, на этот раз Оливье понимал, что они заслужены. Было приятно. Весь второй семестр уже после защиты он преподавал семинар и интенсивно искал работу. Согласился он на первую позицию, которая стала реальной. Интервью на кампусе в маленьком канадском политехническом университете «Квантлин», они ему сразу намекнули, что возьмут. Дженнифер с радостью согласилась ехать в Британскую Колумбию; в Канаде бесплатная медицина, очень удачно. Оливье совершенно не насторожился тем, что университет технический. Ну и пусть, какая разница.