Графоман

Моральный итог: после 'пришествия' им всем стало труднее, или легче? Что-то изменилось, или просто исчезли круги на воде? Интересно! Будет класс … да, да. На этот раз все получится. .......................................

Гриша чувствовал, что у него может быть получится серьезная вещь, сочетающая в себе элементы разных жанров: мистика, философская проза, роман-эссе, приключения, психологическая драма … Понятно, что он набросал свои мысли о новой книге только в первом приближении. Все так хаотично, что посторонний и понять бы ничего не смог. Валера бы сразу понял, а другие – нет. Да, только кто чужой это прочтет? Дуракам полработы не показывают. Эх, и полную работу показать будет некому. Гриша это знал, но понимал, что начнет думать о книге неотступно, добавляя к первичной концепции все новые и новые детали, отшлифовывая канву, скрупулезно записывая в новый файл каждое соображение, описание, выбор лексики, мелкие сюжетные извивы.

Он устал. Возбуждение внезапно спало, Гриша почувствовал, что на сегодня хватит, пора спать. Маруся сладко посапывала, Гриша улегся, и успев подумать, что завтра, слава богу, понедельник, сразу провалился в сон. Часы показывали половину четвертого. Он даже не слышал, как Маня уходила на работу. Утром Гриша наскоро выпил кофе и открыл начатый ночью файл. Мощное желание писать охватило его. Нестерпимый импульс, до дрожи в пальцах. Файл он условно назвал 'мертвец', сейчас это не имело никакого значения.

Ирина не могла уснуть. Она лежала в постели, бесконечно переворачиваясь с боку на бок, пытаясь поудобнее подсунуть то под одно то под другое плечо подушку. В комнате была нормальная температура, но Ирине почему-то было то слишком холодно, то слишком жарко. Она отворачивала одеяло, лежала раскрытая пять минут и потом снова укрывалась. Рядом спал муж. Ему можно было только позавидовать: ложился, секунду умащивался и немедленно засыпал. В неясном полумраке комнаты Ирина слышала, как он спит, ей всегда казалось, что она как раз и не может уснуть из-за его посапывания, вздохов, всхрапов и причмокиваний. Когда шум становился слишком громким, Ирина легонько стаскивала с него одеяло, Федя поворачивался на другой бок, на некоторое время становилось тихо, потом все повторялось. Ирину раздирали муки совести. Стаскивает одеяло, мешает Феде спать, но держать под контролем свое растущее раздражение она тоже не могла: из-за него она не может уснуть. Впрочем, по опыту Ирина знала, что уснуть она не может вовсе не из-за Фединого храпа и сопения. Ее ноги ни секунды не могли оставаться в покое, тело не расслаблялось, а как с этим бороться было непонятно. Измучившись, Ирина вставала, шла в соседнюю комнату, где ходила взад-вперед в ночной рубашке, накрывшись пледом. От движения ноги переставало пощипывать нервными иголочками, зато заболевала поясница, и начинала побаливать голова. Так происходило то хуже то лучше почти каждую ночь.

Сегодня было по-настоящему плохо. Ирина уже три раза вылезала из постели и пыталась движением себя укачать. Каждый шаг давался ей все с большим трудом, глаза слипались, их стало тяжело держать открытыми. Ирина вернулась в кровать и легла на левый бок, ей показалось, что она сейчас сможет уснуть. И действительно, мысли ее стали путаться, дыхание сделалось ровнее, тело начало расслабляться. Она еще слышала Федино посапывание, но оно перестало раздражать. Ирина находилась на легкой, еле уловимой грани между сном и бодрствованием, когда органы чувств на секунду перестают функционировать наяву, чтобы сейчас же снова заработать во сне.

И вдруг Ирина услышала звук переливчатого, громкого и неприятного звонка. Он раздавался очень редко, так как входная дверь у них была целыми днями открыта, нужно было просто нажать на ручку и войти. Они все так и делали. В звонок звонили только пытающиеся что-то продать ребята, обходившие все дома и изредка миссионеры-евангелисты, раздающие брошюры заблудшим, чтобы они обрели наконец благодать. В первое мгновение Ирине показалось, что звонка на самом деле не было, что она уже уснула и ей просто пригрезился этот звук. Но звонок после секундного перерыва возобновился. Настойчивая трель, противно бьющая по нервам, тревожная, нелепая в ночной тишине. Ирина подняла голову и посмотрела на красные цифры будильника: 2 часа 8 минут. 'Кто бы это мог быть? Что за чёрт? …' – Ирина была совершенно сбита с толку. Если во входную дверь звонили посреди ночи, это могло означать что-то экстраординарное, скорее всего плохое, какую-то ужасную новость … в голове у Ирины мелькнули варианты … соседи, у которых что-то случилось … полиция … пьяный бомж … может водитель, попавший в беду … Самый плохой вариант – это полиция. Если они пришли ночью, значит с близкими случилось несчастье, а что еще …

Звонок звучал, как набат, а Федя безмятежно сопел. 'Интересно, какой силы нужен звук, чтобы его разбудить?' – весь Иринин страх и беспокойство вылились в раздражение против мужа. Она взглянула на часы на его тумбочке: неприятно яркие голубые стрелки показывали 2 часа 9 минут. Прошла всего минута, звонок не прекращался и Ирина грубо толкнула мужа в плего. Федя дернулся и ошалело уставился на нее. В следующую секунду он осознал, что звонят во входную дверь и посмотрел на свой будильник:

– Кто это? Сейчас ночь.

– Откуда я знаю, кто это? Они уже давно звонят, но ты же ничего не слышишь. Можно даже в комнату зайти, ты не проснешься.

– Сейчас же … ночь.

– Да, ночь. Ты мне это как новость сообщаешь. В том-то и дело. Что-то случилось.

– Ладно, спи. Ничего не случилось. Это ошибка. Они сейчас уйдут. Не будем открывать. Незачем.

– Никуда они не уйдут. Ты не слышишь, как настойчиво звонят? Надо спуститься посмотреть, кто это … что-то случилось. Я уверена, что это полиция. Ты что так и будешь здесь лежать и делать вид, что ничего не происходит?

Федя вылез из-под одеяла и стал наскоро одеваться, путаясь в одежде. Ирина тоже встала и накинула халат. Внизу Федя зажег свет и вытащил из ящика большой кухонный нож. Звонить на секунду перестали, потом снова начали. Федя подошел к двери и выглянул в глазок. В самом низу тоже был 'глазок', совсем низко , для ребенка. Чтобы в него посмотреть, надо было бы встать на корточки. 'Кто там?' – шепотом спросила Ирина. 'Плохо видно … какой-то, вроде мужик' – еле слышно ответил Федор. 'Who is there?’ – громким напряженным голосом крикнула Ирина. 'Откройте, это – я', по-русски ответили с другой стороны. 'Кто я?' – уже сдержаннее спросила она. Что вам нужно? Сейчас два часа ночи'. 'Откройте, я объясню … пожалуйста. Вы должны мне открыть.' – настаивал смутно знакомый голос. Федя стоял рядом, продолжая сжимать в руке нож. Выглядело это все уже глупо. 'Открой ему … разберемся. Не пойму, что ему надо' – решила Ирина. 'Вот пусть скажет сначала, что ему надо, а потом мы откроем' – было видно, что Федя раздражен, испуган: 'Да, что вам надо от нас? Это разве не может потерпеть до завтра?' 'Ир, открой пожалуйста' – мужчина за дверью ее откуда-то знал, назвал по имени.

Ирина отодвинула задвижку замка и открыла дверь. Человек стоял на плохо освещенном крыльце и молчал. Немолодой, небольшого роста, в неновом темном костюме. В руках у него ничего не было. Довольно модные черные ботинки, характерно расставленные в стороны ступни, покатые плечи, одно выше другого … это был ее отец, умерший почти 30 лет назад. Ирина немедленно узнала его волевое лицо с крупным носом, небольшими, глубоко спрятанными под надбровьями глазами, тонкими, крепко сжатыми губами. Отец. Хотя конечно это не мог быть он, просто похожий мужчина … Какая-то дикость. По тому, как напрягся Федор, Ирина поняла, что он отца, или невероятно похожего на него человека, тоже узнал. Мужчина шагнул в дом и чуть зажмурился от яркого света. 'Это я, не удивляйтесь. Я вижу вы меня узнаете. Ир, это я.' – проговорил он, обращаясь к Ирине. 'Папа … этого же не может быть … какая, однако, мерзкая галлюцинация… – подумала Ирина. Но Федька же его тоже видит. Мне все это снится. Вот чёрт'. При таких обстоятельствах разговаривать с псевдо-отцом было глупо, но Ирина не могла сдержаться:

– Мой отец умер от инфаркта в 88 году. Умер, вы понимаете?

– Понимаю. Умер … я с этим и не спорю, но …

– Что 'но'? Зачем вы это делаете? Какой-то жестокий розыгрыш … уходите.

– Нет, я не могу уйти. Сейчас не могу. Ир, посмотри на меня. Это же я …

– В каком смысле 'ты'? Этого не может быть. Мы все это понимаем …

– Может … редко, но может. Я не могу вам всего объяснить … просто примите, что я – это я. Просто примите это, как данность.

– Но ты же мертвый … так? Ты умер, мы тебя похоронили … кремировали … я не понимаю. Где ты был все это время? Человек умер, и его нет … нигде. Твое тело сгорело, мы прах захоронили. Все было кончено … в возрождение души я не верю … Или ты мне все объяснишь, или … уходи. Мой отец умер.

– Ир, Федя. Давайте сейчас не будем об этом. Поверьте, все это не так уж и важно. Если вы сомневаетесь, что я пришел … я могу доказать, что сейчас речь не идёт о глупом розыгрыше. Я знаю такие вещи из нашей общей прошлой жизни, которые никто знать не может. Ладно … я устал.

Отец разговаривал совершенно нормальным голосом, тем голосом, который у него был до операции по удалению обеих связок. Отец заболел раком гортани, долго отказывался от операции, сохранял голос, потом его прооперировали и он научился разговаривать хрипящим, странным, пугающих людей звуком 'из живота'. Но сейчас никаких последствий операции было незаметно. Он сел на диван, устало облокотился о спинку и прикрыл глаза. 'Пап, может быть ты хочешь чаю? Я могу дать тебе поесть … ' – Боже, что она такое говорила? Он – мертвец! Какой чай, какой 'поесть'? Бред! Но выгнать его Ирина уже не могла.

– Да, я бы выпил чаю … больше ничего не надо. Я устал. Пойду спать. И вам нужно ложиться. Завтра поговорим.

– Давай, пап, садись сюда, к столу.

Надо же: она его 'папой' назвала. Как будто как и надо. Ирина суетилась, грела чайник, пододвигала отцу варенье, видела, как он по-старинке, как когда-то отщипывает чайной ложкой кусочки яблока и кладет их в чашку. Кровать в гостевой комнате на втором этаже была застелена чистым бельем. Ирина показала отцу, где туалет, и они с Федей вернулись в спальню. Ей страшно захотелось спать. Последней Ирининой мыслью было осознание, что отец теперь с ними и что к этому надо привыкать. Наступит завтрашнее утро, они во всем разберутся, или не разберутся … только это ничего не изменит. С ней и со всем ее семьей произошло нечто из ряда вон выходящее, а хорошо это или плохо, Ирина пока не понимала. Она ждала, что Федя что-нибудь скажет, но он предпочел промолчать. А что он мог сказать. То, чему они стали свидетелями, было слишком огромно и необъяснимо, чтобы сейчас пытаться обсуждать это на бытовом уровне.

Написание этого отрывка Гришу обессилило. У него заболела голова и стало понятно, что сегодня писать дальше не получится. Хватит. Сейчас ему казалось, что файл 'мертвец' он закончит, сделает из него роман про возвращение из небытия. Было уже пять часов, Гриша набрал Валерин номер, торопясь поделиться с другом своими успехами до Маниного прихода с работы. При ней о своих опусах он говорить воздерживался, давно уже даже и не пытаясь себе объяснить, почему он может обсуждать свое творчество только с другом. Разве Маруся не стала бы слушать? Стала бы. Разве она не прониклась бы его порывами? Прониклась бы. Он ее интересовал на всех уровнях, но … было противное и непонятное 'но'. Холера его забирала. Гриша и сам не знал, зачем он играет в молчанку со своей семьей, а вот Валере горазд хвастаться своими текстами, давать ему читать готовое, выслушивать комментарии. Да черт его знает 'почему'? Это так, а не иначе.

Валера снял трубку после первого гудка. Он все еще был на работе.

– Привет, Гринь.

– Ага. Я роман про 'мертвеца' начал.

– Обалдеть. Получается? Сколько ты написал? Пришли мне текст. Давай.

– Да, не … Валер, там только начало … как мертвый чувак вернулся, и как они его в первый раз увидели … Я пока больше ничего не написал.

– Гринь, дай мне хотя бы это начало. Мне интересно … давай, шли …

–Да тебе потом будет неинтересно читать. Подожди.

– Нет, я не могу ждать. Пришли. Это будет с ума сойти что … такого еще никто не писал.

– Да, писали, Валерик, писали. Да еще сколько.

– Гришунчик, не морочь мне голову. Пришли пока то, что готово. Жду.

Гриша послал текст, прекрасно зная, что Валера сейчас все прочтет и ему перезвонит. Минут через двадцать так и произошло.

– Гришка. Сильно и стильно. Они не верят, но принимают. То-есть вынуждены поверить, потому что не поверить нельзя. Ну, то-есть … они не верят, но вынуждены принять то, что видят. Это нормально, что они после этого сразу засыпают, тут эмоциональный перегруз. И еще … ты сразу даешь эпизод … такой накал, что от этой книги нельзя будет оторваться. Я сам не могу дождаться, что у них будет утром. Помнишь у Шукшина … 'А поутру они проснулись'. Гринь, а чей там будет папа? А Ирина … кто? Мы ее знаем?

– Ты же знаешь, что у меня всегда переплетается вымысел с реальностью. Наверное я делаю персонажами людей, которых когда-то знал … у меня всегда так. Посмотрим.

– Гришка … я тобой восхищаюсь. Я же сам так не умею, ни за что бы не смог. Гришуня, только не бросай, пиши … Как только у тебя что-то будет новое, сразу же шли. Ладно? Договорились? Я все брошу и буду читать. Я вообще не понимаю, что я сижу на жопе? Надо мне начать искать издателя. Мы должны твои вещи публиковать. Ты сам-то понимаешь, какой у тебя талант?

– Да, ладно тебе, Валер! Перестань. Я не хочу ничего публиковать. Зачем мне это?

– Да, врешь ты все! Какой писатель не хочет, чтобы его книги читали? Просто ты в себя не веришь, а я в тебя верю. Я сам этим займусь. Ладно, пока. Работай дальше. И вообще … вы, Григорий, – настоящий писатель!

– Валер, хватит!

– Что 'хватит', что 'хватит'? Ты ничего сам про себя не понимаешь.

Гриша повесил трубку и вдруг необыкновенно ясно осознал, что Валера – единственный в мире человек, который его безоговорочно понимает, который всегда, в любой миг своей жизни, готов выслушать, понять и поддержать. Ему стало привычно стыдно, что он так редко думает о Марусе, и тем более об Аллке. Они – его самые любимые девочки, но девочки – это девочки, а Валера – его друг, другого такого у него никогда не будет. Когда-то он его встретил и всё … Что 'всё'? 'Всё' в том смысле, что другого друга у него никогда не будет, их дружба – это сложное, необыкновенно удивительное явление, которое нуждается в осмыслении, литературном … осмыслении. Вот написать бы книгу о Валере, о них двоих, о дружбе! Нет, не получится … не получится. Гриша подумал, что он к этому не готов, пока не готов.

Вечером они с Маней посмотрели какое-то политическое ток-шоу, потом очередную серию ежевечерней дряни. Маруся пошла спать, а Гриша взял с полки синий томик 'Опытов' Монтеня. Он очень давно не брал в руки эту книгу. Ага, вот глава номер 28 'О дружбе'. Монтеня Гриша всегда воспринимал, как близкого и понятного человека. Свойский обычный, образованный и умный дядька. Жил в 16-ом веке … и что с того? Читаешь его и ловишь себя на мысли, что тебе это тоже в голову приходило. Гриша принялся читать главу, узнавая давно нечитанный текст. Монтень писал о дружбе вообще, но имел в виду свою дружбу с Этьеном де Боэси, с которым познакомился на службе в парламенте города Бордо. Боэси был постарше, но как писал Монтень 'такая дружба встречается раз в 300 лет'. Ну да понятно, женщина – наша жена, мать наших детей не может быть 'другом', просто потому что она женщина, следовательно она не может нас понять и мы ее не можем. А вдруг это правда? Гриша был не готов к такому отношению к женщине … но Монтень написал то, о чем он и сам размышлял, и даже обсуждал это с Валерой. Они же тоже всегда отличали любовь и семейную жизнь пары от мужской дружбы, именно мужской, женская дружба, как они всегда думали, существует, но никогда не может стать такой всепоглощающей, как мужская, женщина, ведь, 'ставит' на мужчину, не может быть морально самостоятельной. Для нее всегда будет важнее семья, а не духовный мир бесед и споров … что-то такое они с Валерой исповедовали. Монтень тоже так думал и не стыдился этого. Человек своего времени. Понятно, что Гриша ни за что бы подобных мыслей никому не высказал. Его бы не поняли, а Валера понимал …

Глава была довольно длинная, Гриша читал быстро, как истинный гуманитарий, умело перескакивая через строчки. И вдруг он понял, почему Монтень написал о Боэси, а он сам чувствовал себя не в праве писать о Валере. Боэси в 33 года умер от чумы, естественная по тем временам кончина … Монтень написал о своей неизбывной скорби, о потери самого дорогого на свете человека, которого он считал братом. Боэси ушел от него и всё эссе о Дружбе было продиктовано щемящим чувством утраты. Так вот в чем дело: Валера был, слава богу, жив! Писать о живом? Ничего и не получалось. Гриша ужаснулся чудовищности своей мысли: он что, ждет Валериной смерти, чтобы тоже написать 'О дружбе'? Хотя … зачем ему реальная Валерина смерть? Придет же в голову такое кощунство … Да, Валера должен умереть, нужно его потерять, чтобы осмыслить их отношения, но речь идет о смерти литературной … ему просто надо представить себе 'непредставимое'. Гриша почувствовал, что он сможет … он похоронит Валеру и тогда … напишет о них, о нем, о себе.

И моментально, как это всегда с ним бывало, он перешел от 'слов к делу'. Как ему Валерку умертвить? Он заболеет и умрет? Трагически погибнет? Интересно, сказать ему? Как-то неправильно такое говорить. Валерка расстроится или не возьмет в голову? Нет, ничего он говорить ему не будет, сам все сделает, а потом … посвятит другу свою книгу. Так, так … а как это сделать композиционно? Дать вступление, главу о Валериной смерти? Да никогда он никаких вступлений не писал … а сейчас написать? Непонятно. Да, надо дать очень короткое вступление … сегодня мне позвонил Валерин отец и сказал, что … или нет, может позвонят из полиции? Или Янка позвонит? Да, пусть Янка! Только надо имена всем сменить. Короче, мне позвонили и сообщили, что Валерка разбился на мотоцикле. Насмерть. Травмы несовместимые с жизнью. А что … у него же есть мотоцикл. Японский, красный, очень дорогой. Валерка гоняет по дорогам, находя в этом какое-то удовольствие и вот … подробности: упал за ограждение шоссе, стукнулся головой о дерево или об опору моста … ну что-нибудь такое.