Мне хорошо, мне так и надо…

– А я что с ним буду делать?

– Как что делать? Вот тебе справка, вызывай перевозку. Куда теперь спешить? Оформи протокол происшествия. Что я тебя учу… ты, что новенький?

– Я тут уже больше года, но у нас никто не умирал. Они сразу приедут?

– Да нет… ночью, когда все вестибюли закроют. Как они носилки поднимут на эскалаторе средь бела дня? Не через туннели же их нести до люка. Так не делают.

– Ну как, он что здесь будет лежать?

– Полежит, что тут такого?

– Мне что надо его семье звонить?

– Да не надо. Это не твоя проблема. Сообщи начальству. Они по базе телефон пробьют и позвонят. Это делается официально. Ладно, ребята, пока…

Доктор подхватил свой чемодан, санитар – чемодан электрокардиографа и они побежали к эскалатору. Про Германа врач уже почти не думал. Он работал на скорой пять лет и давно привык к таким вещам. А что, мужик ехал куда-то по своим делам и вот так, сразу… без хлопот, не болел… не старый ещё, но… может так и лучше. Себя винить доктору было не за что. Санитару вообще было на всё наплевать. Очень уж он вчера с ребятами перебрал. В машине бригада, воспользовавшись, что не надо было под сиреной ехать в больницу, решила перекусить. Все спокойно съели по большому бутерброду и выпили кофе. Им предстояла длинная смена. Доктор вдруг вспомнил, что больного звали Герман Клюге, «умный» по-немецки. Какое это теперь имело значение?

Чуги – кровавый гэбист

Саша стоит на широком подоконнике перед двойной массивной оконной рамой. Зима, между рамами снег. Стекло снизу немного припорошено снегом, в комнате темновато, пол-окна срезает крыша гаража, но свет пока не зажигали. Саша смотрит туда, куда ему показывает бабушка. Саша маленький, в тёплых байковых шароварах и рубахе, на которую надета вязаная жилетка в полоску. Бабушка придерживает его сзади за спину и показывая пальцем на маленькую церковку наискосок от их дома, что-то ему про неё рассказывает. Саша слушает плохо, почти ничего не запоминает. Бабушка говорит, что это церковь, а для него дом как дом, но смотреть всё равно интересно, хотя этот дом для него привычен: приземистое здание, вытянутое в длину и выкрашенное жёлтой краской. Бабушка говорит, что у жёлтого здания был второй этаж, а сейчас остался один «подклет». Саша не знает этого слова, но так бабушка говорит, голос её тихий, напевный, она как сказку рассказывает… видишь, Сашенька… над подклетом там раньше были купола: четыре маленьких ярко-голубых и один посередине – золотой и на всех кресты. Приятно слушать бабушкин голос, но представить себе церковку у Саши не получается. Нет там сейчас никаких крестов, и куполов нет. Там люди работают. Саша много раз видел, как они идут на работу.

– Смотри, Сашенька, видишь во дворе могилки. Там семья Суворова похоронена, и сам Суворов. Он в этой церкви старостой был. Вот какое тут место. У нас как бульвар называется, знаешь?

– Знаю. Суворовский бульвар.

– Ну вот, молодец. А Суворова знаешь?

– Знаю.

– Ну, ну. Какой ты у меня умный мальчик. Ну слушай. Рядом с храмом была колокольня, по воскресеньям в колокола звонили.

– Как это?

– А так, мы недалеко жили, слушали, такой громкий звон, далеко-предалеко было слышно. Я молодая была.

– А потом? Куда они делись? Колокола?

– Взорвали, Сашенька, в 37 году. Тогда же и купола сняли.

– Зачем?

– Ну, зачем-зачем? Так уж. Храм не нужен народу стал. Но там, Сашенька, всё равно бог живет.

– А где бог?

Бабушка не успевает ответить, в комнату заходит мама, и бабушка сразу замолкает. Саша знает, что родители не любят разговоров про бога. Саша не настаивает, но про бабушкиного бога ему интересно, и он решает поговорить про храм потом без мамы. В 80-х храм Феодора Студита у Никитских Ворот был полностью восстановлен со всеми своими куполами и колоколами, но бабушка до этого не дожила. Да и Саша давно на Суворовском бульваре уже не жил, просто проходил иногда мимо их старого дома, всегда оглядываясь на их с бабушкой церковку, где «жил бог». Теперь Саша в это странным образом поверил. Сзади церкви всё ещё стоял их старинный двухэтажный дом, в котором Саша прожил до десяти лет, и хорошо помнил их захламлённую тёмную коммуналку на втором этаже. Четыре соседские семьи он тоже прекрасно помнил: молодая студентка консерватории, скрипачка Алла, её мама Эсфирь Борисовна, которую все почему-то называли «курочка». Тётки они были милые и добрые, еврейки, и об этом никто из соседей никогда не забывал. Впрочем, Сашина семья с Аллой даже дружила, и она принялась учить Сашеньку играть на скрипке. Проверяла его слух, хвалила родителям способности и настояла на занятиях, за которые не брала денег. Папа купил детскую скрипочку «восьмёрку» в большом Военторге, и Саша начал «пилить». Нет, ему скрипка совершенно не нравилась, но родителей он слушался, поэтому деваться ему было некуда. Тем более, что они всегда занимались у Аллы в комнате, там стояло старое чёрное пианино, на котором Саше хотелось научиться играть гораздо больше, чем на скрипке, но Алла говорила, что это потом. Эсфирь Борисовна, которую он ни за что на свете никогда не назвал бы в глаза «курочкой», угощала его каким-то печеньем, которого у них в семье никогда не водилось, и накладывала в розетку варенья. Кстати, впоследствии, когда Саша не мог не замечать обыденного государственного и бытового антисемитизма, он всегда, вспоминая Аллу и Эсфирь Борисовну, себя от антисемитов отделял, а когда надо было с охотой рассказывал о соседках по коммуналке, что вот, мол, я даже дружил… Так, впрочем, все антисемиты говорили, что была в их жизни некая соседка Розочка… но откуда Саша мог знать, что говорили другие.

В следующей комнате жил дядя Серёжа, которого маленький Саша боялся, так как он ему всё время по любому поводу грозил ремешком. Вряд ли сосед чужого ребёнка действительно бы «отходил» ремнём, но Саша ему почему-то тогда верил. Дальше жили муж с женой. Про жену он почему-то совсем ничего не запомнил, а муж был шофёр, возил «хозяина» на Победе. А потом в дальней от них комнате жила тётя Настя со взрослым сыном, который играл в футбол за завод «Каучук». Он там, наверное, и работал, но Саша этого не знал.

Их комната была небольшая и очень сырая. Родительская полуторная кровать, отгороженная занавеской. В углу его детская кровать с верёвочной сеткой, бабушкин топчанчик, поставленный вплотную к ней. Посреди комнаты на раскладушке спала Сашина, на десять лет старше, сестра Людмила. Она редко бывала дома, куда-то уходила, а куда Саша не знал. Ему это было совсем неинтересно.

Коммуналка хоть сырая и тёмная, считается неплохой. Все это понимают, и часто вспоминают, как папе удалось добиться этой их комнаты. Это был настоящий подвиг, который ещё неизвестно чем мог кончиться. Когда Саша родился в 49 году, у родителей с сестрой была совсем плохая комната в Мерзляковском переулке. Там даже отопления не было, приходилось топить печь, которая то и дело выходила из строя. В углах комнаты лежал снег, замерзала вода в стакане. Саша родился слабеньким, начал болеть, кашлял, в три месяца его бронхит перешёл в воспаление лёгких. Уколы, больница, боялись не выживет. Отцу обещали новую комнату в связи с расширением семейства, но так и не давали, только руками разводили, предлагали «войти в положение» и немного подождать. Обезумев, отец взял в руки запелёнутого, даже не плачущего от слабости Сашу, и пройдя мимо возмущённой секретарши, вошёл со своим свёртком к начальнику. Начальник опешил, и поняв в чём дело, опять принялся обещать дать комнату, «как только будет возможность». Тогда отец бешено заорал: «Тогда сами ребёнка воспитывайте, или пусть он у вас тут умрёт», – положил на стол начальника Сашу в одеяле и вышел из кабинета, хлопнув дверью. В приёмной послышался громкий жалобный плач. Понятное дело, Саша ничего этого не помнит, но историю родители часто вспоминают. Получается, что если бы не Сашка, папа комнаты так бы и не добился. Саша понимает, что в этом никто не виноват, время было такое и вокруг все так жили. Хотя может и не все, но Саша не знал тех, кто жил по-другому.

Папа и мама уходят на работу, а Саша остаётся с бабушкой. Бабушка, мамина мама, ласковая, теплая, заботливая, с ней лучше, чем с родителями. Бабушка у него неграмотная, жила в имении графа Орлова, заведовала в хозяйстве цветами, и граф Орлов её якобы выделял среди прочих. Так ли это было? Но Саше было приятно думать, что так.

A вот с сестрой у него никогда не было хороших отношений. Десять лет разницы сделали своё дело. Сестра казалась ему неинтересной, сварливой, никогда его не понимающей. У неё была своя жизнь, а у него своя. И сейчас, когда давно разведённая Людмила жила одна со своими старыми облезлыми котами, в которых она души не чаяла, Саша видит её крайне редко. Он всегда считал, что сестра жила неправильно, что её жизнь во всех отношениях не задалась, и она сама в этом виновата. Вообще-то она была жалкой, но жалеть её у Саши не получалось. А Людмила даже при их редких встречах не могла удержаться от советов и увещеваний, как будто до сих пор видела в нём несмышлёного, противного мальчишку, которого она так и не научилась любить.

Мама тоже была добрая, но видел Саша её редко, только по воскресеньям. Сначала он даже и не знал, где она работает, но потом почему-то стал расспрашивать и узнал, что работа у неё для женщины обычная: мама швея, но не обычная швея-мотористка на фабрике, а «белошвейка». Это было новое для Саши слово и бабушке пришлось объяснять, что мама шьёт знамёна. Надо же, оказывается в Москве была такая специальная правительственная мастерская в ведении управделами правительства, небольшой цех по пошиву государственных знамён по заказу. Знамёна были разные, иногда для союзных республик или даже братских стран, изготавливали их по индивидуальным проектам, на лучшем бархате, реже шёлке, пришивали драгоценные кисти из золотых шёлковых ниток. Мама знамёна не кроила и не шила, она на них затейливо вышивала золотым тиснением лозунги, серпы с молотами, государственные гербы и профили вождей. Все эти «Слава КПСС», и «Вперед к Победе Коммунизма» – это была мамина работа. Много лет спустя, когда Саша изредка думал о маминой работе, она казалась ему символом чего-то важного, нужного, священного. Там, в том спеццеху, работали особые люди, производя штучные особые изделия, они оставались анонимными исполнителями, полезными пчёлками, но незаменимыми, работающими на его Величество Государство. Вряд ли мама тогда тоже так думала и считала себя важной птицей, но какая разница. Мамина должность навечно вписалась в Сашином сознании как «государственность». Мама была ласковой, простой женщиной, но Саша ещё совсем маленьким начал понимать, что она затюкана отцом, боится его, опасается перечить, всегда старается быть незаметной и послушной. Чаще всего внешне было всё хорошо, но иногда по разным поводам происходили скандалы, мама в порыве безумной отваги защищала детей, и тогда отец её бил. Мама кричала: «Иди, Сашенька, иди к бабушке. Посидите на кухне. Всё будет хорошо. Иди, сынок. Мама, забери его отсюда, мама». Саша сидел с бабушкой на кухне, утыкаясь ей головой в колени. Бабушка гладила его по затылку и повторяла: «Не бойся, не бойся. Это ничего. Папа маму любит. Ничего, поссорятся, помирятся. А мы подождём с тобой». Маленький Саша поначалу никогда не понимал, почему родители ссорятся, с чего всё началось. Папа бьёт маму, ей больно, но она молчит, никогда не плачет. В детском саду он про родителей никому не рассказывал, а когда однажды признался товарищу в том, что у них происходит, товарищ сказал, что у них тоже так. Саша даже как-то успокоился: может так у всех.

Из-за этого, однако, с отцом у него были отношения непростые, хотя сначала об их сложности Саша даже не догадывался, просто у других папы были моложе. А когда он стал себя осознавать отцу было уже крепко за сорок. Он был неулыбчивым, жёстким, очень к детям строгим человеком. К Людмиле тоже, но к Саше больше: «Ты же мужчина, с тебя другой спрос», – вот что отец всегда говорил. «Надо слушаться отца, никаких почему, потому что я так сказал», – с этим Саша рос. Всё было предсказуемо между ними: «будь мужиком… не ной… не распускай нюни… не скули как баба… и опять, ты же мужик». С раннего детства Саша привык, что чуть что не по нему, отец берётся за ремень. Бил он его хладнокровно, по заднице, с небольшим замахом, мама слышала шлепки и вздрагивала, но сказать отцу ничего не решалась. Он имел право учить сына жить. Саша к ремню привык, было больно, но не настолько, чтобы орать на всю квартиру, но Саша как раз любил орать, превращая наказание в спектакль. Можно было бы стоически молчать, смотреть на отца сухими злыми глазами, перенося унижение с поднятой головой, не доставляя отцу удовольствия своими воплями. Отец, наверное, даже был бы рад мужскому поведению сына, но нет, Саша не был стойким оловянным солдатиком, он боялся ремня, боли, унижения, боялся отца и его суженных холодных глаз. И всё-таки ремень Саша воспринимал как просто неприятное, но законное и нормальное наказание. А вот однажды, Саше было уже двенадцать лет, он запомнил неприятный эпизод с отцом, как будто это произошло вчера.

Денег в семье было совсем немного и никаких дорогостоящих подарков ему не делали. Ну тут на день рождения родители подарили ему велосипед, о котором он давно мечтал. Мама старалась, дарила ему то новые кожаные перчатки, то кроличью шапку, отец как-то купил маленькие костяные шахматы. Мамины подарки были практичными, а отец доставлял ему удовольствие. Ходил искал, выбирал, пытался, наверное, поставить себя на Сашино место. Но велосипед был всё-таки слишком дорогой вещью и считался баловством. Как уж мама отца уговорила, но велосипед, настоящий, подростковый «Орлёнок» ему подарили. Гостей на празднование не пригласили, было лето, многие друзья за городом. Повезло ещё, что этот день пришёлся на субботу, короткий день. Бабушка приготовила праздничный обед, папа выпил, родители торжественно вкатили в комнату велик. Саша даже жевать перестал, у него дыхание перехватило, всё-таки такого он не ожидал, думал, что отец ему удочку новую подарит. В тот же вечер они с отцом вышли во двор, шины заранее подкачали, немного опустили руль и сиденье: Саша был невысокого роста, щуплым мальчиком, бледным и не слишком сильным. Велосипед плавно скользил по асфальту и резко останавливался, как только Саша нажимал на тормоз. Папа тоже прокатился, ноги его практически упирались в руль, но всё равно было очень весело. Велосипед принесли и повесили на крюк в коридоре. В этот вечер Саша долго не засыпал, всё думал о своём новом велике, точно зная, что такого ни у кого во дворе не было. Назавтра, сразу после обеда, он попросил папу помочь ему стащить велосипед со второго этажа, но отец отказался: «Сам, сам, сынок, самому будет стыдно, что тебе папа велосипед выносит». Саше было жалко, что велосипед стучит об каждую ступеньку, но держать его совсем на весу он не смог.

Когда он вышел, у него было смешанное чувство: с одной стороны ему хотелось кататься на велике только самому, он ещё и сам им не насладился, но с другой стороны он знал, что если подойдет кто-нибудь из знакомых ребят, не дать прокатиться будет невозможно. Ярлык «жадный» практически никогда не снимался. Нет, всё-таки ему больше хотелось, чтобы ребята подошли, и тогда он похвастается, это было очень важно. Пусть даже немного и покатаются по очереди, ничего страшного. Саше давно не было так весело, подошли знакомые ребята из его двора и из соседнего. Щупали велосипед, спрашивали, когда купили, открыто завидовали, а потом все катались по три круга. Саша понял, что в этот первый день ему самому покататься не удастся, но он об этом не жалел.

Родители велели быть дома в восемь часов. Отец как обычно ещё раз перед отходом его предупредил: «Слышь, Сань, что я сказал. Не позже восьми. Вот только попробуй опоздать, вообще больше никуда не пойдешь». Саша знал, что он так будет говорить, и совершенно не волновался, в восемь – так в восемь. Он ещё собирался посмотреть у соседок телевизор. У евреек был маленький КВН с линзой, днём прикрытый кружевной салфеткой. Саша уже заводил велосипед в подъезд, с трудом придерживая пружинную дверь, как к нему подошли два довольно взрослых парня:

– Велосипед дашь покататься, Сашок?

Откуда ребята знали его имя. Саша видел их в первый раз. Давать им велик не хотелось, он их не знал, «Орлёнок» был им явно маловат, да и он уже домой собирался.

– А сколько сейчас времени. Мне домой надо. Может завтра?

– Да, ладно. Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Сейчас ещё восьми нет. Мы быстро.

– Ну ладно. Три круга вокруг двора, не больше, пожалуйста осторожно…

Саша с тоской подумал, что велосипед он даёт им зря, но как не дать. Ребят было двое. Один уселся в седло, другой на раму. Саше показалось, что под их весом бедный велик просел. Они что-то смеясь, проорали и выехали со двора на бульвар.

– Куда вы? Вернитесь, эй… Мы так не договаривались…

Саша присел на лавочку и стал ждать, надеясь, что всё будет хорошо, но уже заранее зная, что ничего хорошего не будет, наоборот, всё будет плохо. Он ждал до половины девятого, других детей матери позвали в форточку домой, но его мама не могла так делать, их окна выходили не во двор, а на бульвар. Домой он вернулся с опозданием, без велосипеда. Когда он вошёл в комнату, ужин был в разгаре, его не стали ждать нарочно. На столе стояла сковородка с котлетами и картошкой, открытая банка килек и, наполовину уже выпитая, бутылка водки. Саша видел, что все были в благодушном настроении. Отец выразительно посмотрел на часы:

– Не можешь вовремя прийти, разгильдяй? Ты будешь солдатом, а там в армии дисциплина прежде всего. Надо бы тебя наказать, так ты никогда к порядку не приучишься. Да ладно уж, садись ужинать. Как покатался?

– Пап, у меня велосипед украли.

– Что? Что ты сказал, повтори.

Голос отца сразу взвился на самые высокие ноты. Он вскочил из-за стола, лицо его моментально побагровело, ноздри раздулись, кулаки сжались. Саша втянул голову в плечи и немедленно начал плакать, размазывая по лицу слёзы.

– Ты мне тут ещё и нюни распускаешь. Говори мне правду, как украли! Говори!

– Большие мальчики подошли, попросили покататься.

– И ты дал? Дал свою вещь? Зачем? Зачем, я тебя спрашиваю.

– Не знаю. Что я мог сделать? Как я мог не дать?