Мне хорошо, мне так и надо…

И началась у них любовь, не сразу, но быстро. Оба работали в одних параллелях, недавно закончили один и тот же институт. Наташа и Эдик были самыми молодыми преподавателями и не сойтись просто не могли. Это было естественно. К тому времени они обладали совершенно разным жизненным опытом. Наташа была скорее всего опытнее, у неё были мужчины, а вот Эдик возможно был тогда теоретиком. Осторожный, внешне уверенный в себе молодой мужчина, хотя мучимый определёнными комплексами, которые он, впрочем, тщательно скрывал за разбитной небрежной манерой поведения, свойственной гуманитарной молодёжи, с претензией на «золотую». Он был красив особой еврейской, немного знойной красотой: пропорциональное, но не спортивное тело, нос с небольшой горбинкой, насмешливые карие глаза и томный рот, часто скривившийся в брезгливой, саркастической гримасе. Эдик часто улыбался, но смеяться не умел, он умело грассировал, горделиво подавая свой стильный небрежный французский, казавшийся безупречным. У него был лоск, который Наташа невероятно ценила. Таких молодых людей, чуть пресыщенных, деловых, понахватавшихся разных поверхностных знаний, у неё ещё никогда не было. У Эдика было и другое отличие от мужчин, которых Наташа знала: он не был с ней активен, не брал на себя никакой инициативы. Ей казалось, что она ему недостаточно нравится, а там, где-то в других местах, у него были женщины, которые его устраивали: шикарные, дорогие, не чета ей. Наташе не приходило в голову, что Эдик просто её побаивается, чувствует, чего она от него ждёт и не решается ей это дать. Он просто тушевался, не силах представить себе свою несостоятельность, которая может стать очевидна. Но они всё-таки стали любовниками. Сколько там он мог сопротивляться. Раскладушка в однокомнатной квартире подруги и коллеги, одинокой молодой женщины Людмилы, которая помогала «бедным ребятам», давала ключ, всегда мысленно представляя себя на месте Наташи. После занятий они спешили в эту квартиру, раскладывали раскладушку и обо всём забывали. Так продолжалось год. Разговаривали они, кстати, мало. Эдик рассказал о себе скупо: отец недавно умер от инсульта, мать живёт неподалеку от школы, есть женатый старший брат Марк. Он не знакомил Наташу со своей семьёй, не представлял друзьям, о которых много рассказывал. Всё как-то застопорилось, не делалось ни хуже, ни лучше.

Наташе зимой исполнилось 26 лет. Маша давно была замужем, родила ребёнка. Наташе никакого ребёнка вовсе не хотелось, но замуж следовало выйти. 26 лет – тогда это был критический возраст, когда с каждым годом проблема замужества становилась бы серьёзнее, превращаясь в неразрешимую. Наташа, конечно, не была истинной старой девой, но в глазах окружающих она именно ею бы и стала. Её принялись бы фальшиво жалеть и искать подвох, который отпугивает женихов. Этого нельзя было допускать.

Сейчас, сидя у себя в гостиной в Вирджинии, и слыша, как её постаревший и давно потерявший последний кураж, Эдя, смотрит внизу сериал, Наташа невольно улыбнулась, вспомнив, что она тогда сделала…

В Людмилиной квартире жарко, ранняя весна, самый конец мая, скоро экзамены, но она ни о каких экзаменах и учениках сейчас не думает. На раскладушке смятые простыни. Наташа лениво лежит поверх белья. На ней короткая кружевная комбинация. Эдик в душе. Наташины мысли внезапно приобретают остроту, хотя ещё минуту назад она была полностью расслаблена. «Сейчас я ему скажу… хватит… посмотрим, как он будет себя вести». Наташа слышала, что Эдик выключил воду. Вот он выходит в собственном полосатом махровом халате, который он сюда притащил из дому и по-хозяйски повесил в ванной.

– Ну, давай, иди быстрей в душ. Скоро Людмила придёт. Неудобно.

– Эд…

– Что? Наташ, вставай, неудобно.

– Эд… В общем я хотела тебе сказать, что меня это всё больше не устраивает.

– Что тебя не устраивает? Я не понял. Ну, хочешь, я какую-нибудь другую квартиру найду?

– Дело не в квартире. Дело в нас. Мне надоело прятаться. Я вышла из этого возраста. Мы должны пожениться.

– Пожениться? Не буду я жениться. Марк уезжает в Америку, я тебе говорил. У меня совершенно другие планы и я их от тебя не скрывал.

– Я не вписываюсь в твои планы?

– Нет, не вписываешься, но я не то имел в виду. Я не знаю, когда я сам смогу уехать. Это не будет сейчас же. Но я не могу себя связывать.

– Да, я поняла. Но если ты не готов на мне жениться, ты видишь меня в последний раз, я и с работы уволюсь, если ты сам не уйдёшь.

Эдик ничего не отвечал. Наташа видела, что он в шоке. Её слова его просто огорошили, он не ожидал ничего подобного. Ну правильно, они прежде никогда никакую женитьбу не обсуждали. Эдик говорил с ней о планах на эмиграцию, и ему казалось, что тут всё ясно, она его понимает. Наташа накинула на себя платье, надела босоножки.

– Всё, Эдуар, до свидания. Убери раскладушку, завтра я отдам ключ Людмиле. Он нам больше не понадобится.

– Подожди, зачем… Что нам с тобой плохо было?

– Нет, нам было хорошо, только это ничего не меняет. Не звони мне больше.

Наташа вышла за дверь и пошла к метро. Как-то она с ним жёстко. Но так и надо было. Посмотрим. Есть ли риск, что он не позвонит? Есть, но… Наташа чувствовала, что позвонит. А не позвонит – значит не судьба. Эдуар, как она его часто называла на французский манер, не звонил две недели, или даже почти три. На работе они виделись, но разговаривали только по делу. Он не пытался с ней объясниться, всё между ними было сказано. Наташа даже и не пыталась по выражению его лица предугадать развитие событий. Сначала она ждала звонка каждую минуту, потом немного успокоилась, но всё-таки старалась уйти из дома, чтобы не брать трубку, отвечая на пустые звонки подруг и родственников. Эдик не звонил, надежда, что он позвонит, иссякала, но Наташа всё равно считала, что она правильно сделала. Всё-таки она княжна Львова, и хоть это давным-давно ни для чего и ни для кого не имело значения, но она так и не научилась унижаться. Это простое и распространенное среди людей действие ей не давалось. Такая вот дворянская спесь, подсознательная, но глубокая. Впрочем, при чём тут княжна? Несерьёзный, давний, чужой, забытый титул. Мог ли он играть теперь хоть какую-то роль? Наверное, всё-таки мог.

Он позвонил в пятницу, прошло почти три недели. «Я приду к твоим родителям. Я решил. Когда мне можно прийти?» – вот что он сказал почти безо всякого вступления. Что ж, она была права. Да куда бы он делся! Теперь Наташе казалось, что по-другому и быть не могло. Про их эмиграцию она тогда даже и не думала.

Эдик пришёл к ним на следующий день в субботу. Наташа бегала в синей короткой юбке в крупную складку, в ярко-красной «лапше», засунутой в юбку, и синих лаковых лодочках на платформе. Она сновала по квартире, выбегала в коридор, смотрясь на себя в большое мутноватое зеркало старого шифоньера. Мама хотела накрыть стол на кухне, но Наташа не позволила, слишком уж был сейчас торжественный момент: Эдуар собирался просить её руки. В своей голове Наташа облекала событие именно в эти высокопарные слова. Накануне, сразу после его звонка, она объявила родителям, что выходит замуж. Пришлось объяснять: кто да что. Она удовлетворила их любопытство, совершенно не опасаясь, что ей не разрешат. Жест Эдика был простой формальностью, что бы родители ни говорили, она всё равно выйдет за него замуж. Мероприятие прошло казённо, но прилично. Папа шутил, наливал Эдику водки, задал пару дежурных вопросов и всё. Мама всё больше молчала, только спросила, где они собираются жить. Эдик ответил, что у его матери. Мама не возражала, приняв его решение как должное.

Свадьбу справили «как у людей» в ресторане Прага. Весь заказ делал Марк, о чём-то договаривался с шеф-поваром, лично проверял и даже, кажется, лично привозил продукты из магазина, где он работал зав. секцией. Наташа ни во что не вмешивалась. Событие ей особо ничем не запомнилось. Много гостей за столами буквой П, Марк – распорядитель, Эдик выходит с друзьями покурить в фойе, и они его называют то Эд, то Эдуар, смотря с какого они отделения. У них отдельный небольшой зал. На фоне большой картины с Кремлём отец произносит казённый тост: что-то про верность друг другу и партии, про долг перед родиной, потому что семья – это ячейка общества и они должны приложить все силы, чтобы… «Чтобы» было не очень ясно, но никто и не прислушивался. Отец пригласил родных и сотрудников. Он постарался сделать свадьбу дочери с евреем Мильштейном максимально советской. Внешне так и получилось, папа был доволен, хотя кое-какие мыслишки по поводу «этих евреев» ему в голову приходили, но он их от себя гнал.

Для Наташи наступил самый, наверное, весёлый и лёгкий период жизни. Они оба уволились из школы. Наташа начала работать в техническом бюро «Интуриста», а Эдик стал официантом в «Будапеште». Наташино самолюбие было этим решением мужа уязвлено, но она старалась не подавать виду. Как же так? Эдик так хорошо знал французский, даже владел синхронным переводом, а стал халдеем, но следовало быть выше предрассудков. Наташа старалась, хотя сама ни за что на свете не согласилась бы быть официанткой. Угождать клиентам – это было не для неё. Она высказала Эдику свои сомнения в правильности его решения, но он криво усмехнулся и цинично ответил: «А кушать тебе хочется? Дефицит тебе нужен? Это же я буду по залу парашу с комплексухой таскать, не ты». Потом ещё добавил совсем зло: «Мы же не голубых кровей, потерпим. Это же ты у нас белая кость». Наташа потом никогда уже больше Эдику о предке декабристе не рассказывала. Когда-то к слову она это сделала, но теперь жалела. Жена-княжна его совершенно не впечатляла, напротив, он злился при малейшем намеке на Наташино благородное происхождение, подсознательно реагируя на сословное неравенство, которое он считал несправедливым, незаслуженным и обидным. Самое смешное, что Эдик быстро в своей официантской карьере продвинулся: иногда он дежурил на приёмах в Кремле и очень этим гордился.

Они ходили по гостям, Эдик покупал ей дорогие дефицитные вещи. Идя к друзьям, они несли в подарок хозяйке дома французские духи, а в ресторанах Эдуард шикарно давал на чай официантам и швейцарам красненькие десятки. Наташа не могла решить: был ли это дурновкусный купеческий размах или широта натуры. С Машей они почти не виделись. У подруги был маленький ребёнок, а Наташа жила светской жизнью. Каникулы у друзей в Нальчике, какие-то деловые женщины, которые могли всё достать, умеющие жить, имеющие прекрасных заботливых мужей и славных детей. На работе у неё было всё прекрасно: фирмачи, сложные переводы, поездки по объектам, проживание в лучших гостиницах провинциальных городов и переговоры в конференц-залах. Наташа ходила только на высоких каблуках, в строгих деловых костюмах, среди которых были и модные брючные.

А в 78 году она от Эдика ушла. Случилось это внезапно. Никаких ссор и взаимного охлаждения у них не было. Просто Наташа влюбилась. С ней это и раньше происходило, и она оставляла одного мужчину и переходила к другому, но Эдик не был её мужчиной, он был её мужем. Наташа думала о том, что ей делать недолго: оставаться с Эдиком, имея какое-то время любовника и старательно его от мужа скрывать, ничего по сути в своей жизни не меняя, или порвать, уйти, выйти замуж за другого и, что самое интересное в её случае, навсегда покинуть страну. Такая вот альтернатива. Выбрать было трудно, причём не из-за Эдика, которого Наташа вычеркнула из своей жизни как-то сразу, а из-за матери. Перестройкой ещё и не пахло, уехать было можно, а вот вернуться вряд ли. Связь с матерью бы прервалась на неопределённый период времени. Но и это Наташу не остановило: да, она выходит замуж за француза-фирмача Пьера и уезжает с ним во Францию, где у него большой старинный дом в Нормандии и конный завод. Впрочем, как бы романтично Наташа не воспринимала Нормандию, имущество Пьера само по себе нисколько её не привлекало. А вот небольшого роста черноглазый и черноволосый Пьер, который оказался хорошим любовником, раскованным и страстным, поразил её почти сразу. Одна его фраза: «apprends-moi ? t’aimer… научи меня тебя любить» чего стоила. Так Наташе никто не говорил, русским мужикам такое просто в голову не приходило. Они разумеется считали, что они и так умеют, и что все бабы одинаковые. Пьер был совершенно другим. Он был прекрасен. С Эдиком состоялось короткое неприятное объяснение, и он сразу уехал жить обратно к матери, с которой они давно уже к этому времени не жили. Наташа сняла однокомнатную квартиру в Мневниках. С женитьбой дело вроде как ладилось. Пьер приходил к родителям, они натянуто общались через Наташу. Наташа ждала, что мама ей скажет что-нибудь ободряющее, но мама промолчала, только скупо проронила неприятное «делай как хочешь». Пьер уехал во Францию разводиться, с женой он якобы давно не жил. Наташа ждала вызова, чтобы оформить «невестину» визу, но что-то там не заладилось. До визы дело не дошло. Они разговаривали по телефону, Пьер просил подождать, потом стал звонить реже, и Наташа внезапно поняла, что никуда она не поедет, и что может это и к лучшему. Несколько месяцев она была отравлена французским дурманом, но он стал рассеиваться. Этап прошёл без особых потерь, не считая потери Эдика. Ну и тут не всё было потеряно. Из «Интуриста» Наташе пришлось уволиться, и они с Эдуаром сошлись обратно. Отношений особо не выясняли. Эдик не то чтобы её простил или проявил великодушие, просто ему Наташа по каким-то одному ему понятным причинам была нужна. Ей не пришлось перед ним унижаться, если бы пришлось, она бы не стала. Скорее всего, Наташа и виноватой себя не чувствовала. Так вышло и всё. Они воцарились вновь у Наташиных родителей, которые если и имели мнение по поводу нового витка отношений дочери с мужем, то оставили его при себе, что и Наташу, и Эдика вполне устраивало.

Эдик стал барменом в Молодежном центре «Олимпийский» под эгидой ЦК ВЛКСМ, такой особый комсомольский бар, где Эд, как его там все называли, по мере сил крутился, вовсе не бедствуя. Наташа не работала. А вскоре она узнала, что беременна. Месячные приходили безо всякой нормальной регулярности, их могло не быть и месяц и два, Наташа и не думала беспокоиться. Но тут, поскольку задержка была слишком уж долгой, она решила пойти к врачу, так, на всякий случай, никаких недомоганий она не испытывала. И вот… Новость! Наташа даже сначала не поняла, хорошая или плохая. Сказала Эде, он вроде обрадовался, хотя и не бурно. Наташе тогда казалось, что она сама ещё немного ребёнок, поэтому ей трудно было почувствовать себя готовой. Наташа знала, что в чём-то её беззаботная жизнь кончится, что ей придётся трудно, но никаких серьёзных аргументов для аборта не нашла. Решила оставить.

Беременность и роды не оставили в Наташе неизгладимого следа. Она вовсе не предавалась всю жизнь воспоминаниям, как она рожала. Впрочем, и вспоминать особо было нечего. Совершенно неосложненная беременность. Наташа по моде тех времен продолжала пить лёгкое вино и не слишком отказывала себе в сигаретах. Где-то она слышала, что немного можно, что француженки… Она не расстраивалась по поводу своего большого живота. С её привычной худобой и стройностью, живот казался ей даже забавным и милым. Она почему-то перехаживала, её поместили заранее в больницу, пытались стимулировать, но родовая деятельность так и не началась, и Наташе сделали кесарево. Саму операцию она не почувствовала, но обстановку до и после запомнила:

…В тесной операционной остро пахло спиртом и йодом, в глаза светила очень яркая лампа, от которой шло тепло. Наташе не было страшно, она была полна покорного ожидания и легкого нетерпения: быстрее бы уже. На лицо надели прозрачную тесную маску, сказали считать. В голове кружились какие-то яркие картинки, но это вовсе не было небытием, казалось, что снится долгий нелепый сон. Потом она очнулась в другом помещении, было темно, и Наташа сразу всё вспомнила. Её легонько тронули за плечо, и она открыла глаза: «Наташа, Наташа, просыпайся. У тебя мальчик». Ага, мальчик… хорошо. Эдик хотел мальчика, а ей всё равно. Хорошо… он будет рад. Весёлый спокойный голос говорил ей о весе и росте, но она пропустила цифры мимо ушей.

Ребёнка назвали Марком в честь какого-то любимого дяди, ни в коем случае не в честь брата Эдика. У евреев не принято. Родителям имя Марк не понравилось, отец всё говорил Маркушка, и это казалось ему противным, чем-то еврейским. Но кто на отца внимание обращал, даже хотелось сделать ему назло.

Марик рос как все дети, долго не ходил. Мог, но очень боялся. Он был белокурым, кудрявым мальчиком, шаловливым и хитрым. Наташа оказалась самоотверженной матерью, ездила на дачу с детским садом простой нянечкой, чтобы быть рядом с Маркушей. Папа был прав, его часто так стали называть. Бабушка с ним гуляла, дедушка играл, разговаривал и вообще души в нём не чаял. Ему всегда хотелось мальчика, а тут он его получил. Эдик занимался сыном немного, был занят делами. Он вообще любил строить из себя делового, не посвящал Наташу ни во что, напускал на себя загадочный вид, ему кто-то звонил, он внезапно уезжал на новеньких Жигулях, стоявших около дома. Наташа была довольна жизнью, занималась только ребёнком, ходила в гости к друзьям. Время от времени муж где-то покупал ей дорогие вещи: кожаные пальто, меховые шапки, модные платья, сапоги. В тех кругах, где он обретался «жена должна быть, как куколка», потому что она твоя вывеска. Наташа это понимала, внутренне усмехаясь пошлости, но не возражала.

В школе обнаружилось, что Марик безумно ленив. Нет, не глуп, а именно ленив, несамостоятелен, безответственен и инертен во всём, что касается учёбы. Он шалил с ребятами, обладал чувством юмора, любил гулять и баловаться, а вот уроки он был делать не в состоянии. В классе его любили, он был обаятельным и весёлым семилетним разгильдяем. Больше хвататься ему было нечем. Наташа впряглась в уроки. Она умела впрягаться, если было надо. Марик хорошо учился, был на хорошем счету, но это не было его заслугой. Ребёнок не обладал даже минимальным честолюбием. Ему на всё, кроме собственных удовольствий, было наплевать.

Наташа вспоминала своего кудрявого сына в мятой, измазанной паркетной мастикой форме, стоявшего потупив глаза… она что-то ему недовольно говорит, ругает, ей хочется, чтобы Марик осознал. И тут следует его излюбленный номер: вдруг он поднимает на неё свои полные мольбы глаза, охватывает руками её колени и страстно просит прощения: «Мамочка, мамочка, прости меня! Я больше никогда не буду! Я обещаю, я больше никогда в жизни…Мамочка, не сердись на меня. Прости, прости…» Как было не умилиться и не простить. Он горько раскаивался, он же больше никогда… Но Наташа знала цену этим сценам. Марку ничего не стоило попросить прощения, он был готов делать это по сто раз на дню. Театр одно маленького лживого актёра.

А вообще-то это было хорошее время: маленький симпатичный ребёнок, заботливый, ничего не жалеющий для неё муж, гости, рестораны, летние дачи, где Наташа жила с женой лучшего школьного друга Эдика. Дети играли вместе, еду в основном готовила подруга. Вечерами приезжали мужья, они сидели во дворе за деревянным столом, болтали и всем были хорошо. И хоть их разговоры и нельзя было назвать такой уж содержательной беседой, Наташа всё равно наслаждалась, ничего не анализируя, не стараясь вникнуть в суть вещей. Она ценила свою относительную беззаботность и простую бесхитростную жизнь. Всё у неё было: налаженный быт, красивые вещи, Марик.

А потом всё закончилось, наступила новая полоса, которую уже нельзя было назвать беззаботной. Эдик решил эмигрировать в Америку. Он съездил в гости к какой-то общей бывшей подруге. У той был таунхаус в Нью-Джерси. Приехал окрылённый, на подъёме, с твёрдой решимостью менять свою жизнь. Что уж он там такого замечательного увидел? Наташа потом часто задавалась этим вопросом. Как она тогда не заметила, что Эдик взахлёб рассказывал о чудесном доме, двух машинах, зелени и чистом воздухе, но ничего не говорил ни о деньгах, ни о работе, ни о проблемах, которых у ребят просто не могло не быть. Не увидел проблем? Не смог ни во что вникнуть? Смотрел на чужую жизнь через розовые очки? А она? Она-то почему не задала ни одного стоящего вопроса? Почему так безоговорочно повелась на его энтузиазм? Странно. Теперь Наташа своего тогдашнего настроения не понимала.

Признаки того, что Эдик собирается в дорогу, появились раньше той его поездки в Нью-Джерси, просто Наташа предпочитала не обращать на них внимания. Уехал Марк с семьей, уехала в Израиль мать. Наташа всё это видела, но мысль об их собственной эмиграции от себя гнала. Зато теперь она полностью подпала под его настрой: ехать, ехать, как можно скорее! Пора! Всё завертелось. Наташа хорошо помнила своё настроение. Всё продать, ликвидировать, пристроить, на вырученные деньги купить товары, которые будут им там нужны. Какой она тогда испытывала прилив энергии, суетилась, была невероятно расторопна, активна, оптимистична. Компания людей, с которыми они с Эдиком плотно общались, вовсе не распадалась. Как раз наоборот: все друзья ехали с ними вместе и вот это и было самым главным. Чего бояться? Ребята рядом и в трудную минуту помогут. Целыми днями Наташа разъезжала с подругой по магазинам: новая посуда, постельное бельё, часы, какие-то бытовые приборы, мыло… Дома в коридоре стояли коробки с товарами, которые они выгодно продадут в Вене. Они ходили на курсы английского языка. Ну что там такого было трудного? Одно наслаждение новизной и обретённой в лингвистической игре раскованностью. Она жила надеждой: они не пропадут и всё у них, конечно, будет хорошо.

Сейчас, прожив в иммиграции четверть века, Наташа пыталась вспомнить свою главную мотивацию, она от неё ускользала: что это они вдруг собрались? Зачем? Почему-то казалось, что там они будут богаче и счастливее, хотя об этом не говорилось: ехали из-за Марика, чтобы он в армии не служил. Он, может, и так бы не служил, но они его спасали от «ада». Да, Марик будет американцем и перед ним откроются неисчерпаемые возможности, им всем предстояло яркое приключение, возможность пожить полной жизнью и проверить себя, рядом будут верные друзья. Это был шанс, и упускать его Наташа не хотела. Было, правда, одно «но» – родители. Они оставались одни и это было ужасно. Наташа сказала об их с Эдиком решении матери. Представлять себе, какой это был для родителей удар, Наташа не хотела. «Мама, мы делаем это для Марика. Ты понимаешь?» – вот что она снова и снова повторяла. Чем тут крыть? Ни мама, ни папа их не отговаривали, не опустились до стенаний, рыданий, злобных или жалостных воплей. Отец молча без комментариев подписал бумаги, «отпускал» дочь. Мать тоже подписала, скорбно поджав губы. Наташа говорила, что родители смогут приезжать, или вовсе к ним переехать… вот они устроятся, напишут «вызов». Да она сама в это не верила. Родители оставались одни, без единственной дочери, без любимого внука, без смысла жизни. Наташа всё понимала, но она сделала свой выбор, чем-то надо было жертвовать ради высокой цели. Вот она и пожертвовала. Так было надо. Раньше она этим вопросом не задавалась, но сейчас он приходил ей в голову: а если бы она тогда сказала Эдику, что не поедет, он бы уехал без них? Нет, она знала, что не уехал бы. Но Наташа никаких ультиматумов ему не ставила. Она сама хотела уезжать. Сейчас она была честной сама с собой.

Больше всего на свете Наташа не любила вспоминать утро отъезда в Шереметьево. Отец скупо попрощался с ними накануне, поцеловал и обнял Марика. Наташе показалось, что с внуком ему было больнее расставаться, чем с ней. Мать поехала, а больше не было никаких родственников. Никто не пришёл, уже как-то дистанцировались от предателей. Да кому эти родственники были нужны? Не пришли – не надо, зато друзья были рядом. Полумрак, они двигают через таможню свои тяжёлые сумки, Наташа держит Марика за руку. Он – маленький, нахохлившийся от недосыпа. Мама стоит в толпе за барьером. Смотрит на них, смотрит. Не плачет, слава богу. Наташа чётко понимает, что они с мамой больше не увидятся, несмотря на уверения в обратном. Хочется, чтобы всё поскорее кончилось, и она осталась с ребятами, с которыми они собрались делить свою судьбу. Вот они сейчас сядут в самолёт и наконец-то расслабятся. Вот она заходит за угол, идёт на паспортный контроль и всё, маму больше не видно. И хорошо. На душе холод, неприятное возбуждение не проходит. Паспортный контроль пройден, и они уже как бы за границей. Наташа перестаёт думать о маме, им предстоит тяжёлый день, и она думает о том, что их сегодня уже ждёт Вена! Из неприятного возбуждение делается приятным. Ещё никогда в жизни она не принимала таких серьёзных решений, хотя… она ли это решение приняла? Нет, не она, Наташа тогда не слишком умела принимать решения, она любила, чтобы их за неё принимали другие.

Эдя суетился на кухне и всё приговаривал: «Садись, садись… я всё сейчас разогрею». Всё-таки он был таким заботливым. За годы ничего не изменилось. Он ей подавал еду, а не она ему. Так уж у них повелось, Наташа считалась неумёхой. Она принимала свою бесхозяйственность, и мама и бабушка у неё были «не по этому делу», они же княжны. Они поели, поставили в раковину посуду, и кухня немедленно стала выглядеть неопрятной, не такой, какую можно показывать покупателям. На следующей неделе не ожидалось, впрочем, ни одного показа. Быстрее бы этот дом продался. Так жить невозможно: на кухне стерильная чистота, там нельзя ничего готовить, в ванной никаких мокрых полотенец, в спальне вечно безупречно застеленная кровать… Как это надоело, а конца процессу не видно. Эдя ушёл смотреть свой телевизор, а Наташа села на кресло и закрыла глаза:

…Уже в Вене всё оказалось не таким, каким они себе представляли. У ребят всё почему-то получилось проще, чем у них. Иммиграционные власти отпустили их в Америку, они уехали, а Наташа с Эдом всё сидели в убогом общежитии среди других таких же бывших русских. С ребятами чуть рассорились, хотя в сложившейся ситуации никто из них виноват не был. Просто Эдик решил, что друзья себя как-то не так вели. Товары продать не удалось, вернее, они от них избавились, но за такую смехотворную цену, что это нельзя было считать продажей. Надежды Эдика не сбывались. Потом они попали в Рим, погуляли, стараясь увидеть красоты, но никакого удовольствия эти прогулки им не доставили. Марик ныл, был неприкаян, нетерпелив, капризен. Шли недели, а ответ на их запрос о направлении в Америку всё не приходил. Время проходило в праздном и нервозном ожидании. В Америку они попали только месяца через полтора.

Иммигрантский быт, крохотная квартирка в Балтиморе, смехотворные курсы английского для приехавших евреев. На курсах предлагали кое-какую работу. Эдик не пошёл ни на какую, должности чернорабочего на фабрике были не для него. Не за этим он сюда ехал. Наташа согласилась на первую предложенную ей работу: сидеть на кассе в гостинице Хилтон и отвечать на звонки из номеров по поводу заказа еды, так называемого «рум-сервиса». Вот тогда она поняла, что такое мучиться, все её комплексы, неуверенность в себе, желание не быть на виду, не отвечать за серьёзные вещи были подвергнуты испытанию: как «держать» кассу она поняла довольно быстро, но когда звонили из номеров, она понимала процентов пятнадцать, не больше. Надо было спрашивать, на каком хлебе гость хочет свой бутерброд, а Наташа понятия не имела, что может существовать такое обилие различных хлебов. Каждое утро, просыпаясь в половине шестого и спеша к семи на работу, она буквально заставляла себя туда идти. Ещё никогда в жизни ей не было так трудно. Причём не на уровне физических или интеллектуальных усилий, а на уровне усилий моральных: всё было чужое и страшное. К вечеру она так уставала, что у неё уже ни на что не было сил. Болела голова, но Наташа включала на большую громкость пожертвованный богатыми евреями телевизор, и смотрела дурацкие детективные серии. Так было надо, чтобы начать понимать английский. Эдик купил через русских очень старую машину и целыми днями ездил по делам, встречался с разными другими нужными русскими, которые были якобы готовы открыть вместе с ним бизнес. Он по-прежнему не работал, и те скудные деньги, которые Наташа зарабатывала в гостинице, их кормили. Потом, чуть освоившись на кассе, Наташа пошла в местный колледж изучать бухгалтерию, за учёбу платили евреи. Выучившись на бухгалтера, она продолжила работать в своём Хилтоне, только зарабатывать стала немного больше. А Эдик всё думал, что делать: открыть магазинчик по продаже спиртных напитков или распространять поделки из Хохломы? Она начала понимать, что ей уже вряд ли когда-нибудь придётся быть «за мужем» в буквальном смысле. Ей пришлось брать на себя ответственность о заработках, принимать решения как жить, на него не рассчитывая. Они это не обсуждали, но в Наташином отношении к мужу многое изменилось, она перестала верить его оптимистическим прогнозам и финансовым инициативам. Последним всплеском бизнес-инициативы была поездка в Лас-Вегас и попытка продавать там лаковые русские шкатулочки и хохломскую посуду. Они потратились на билеты и не заработали ни копейки. Какое это было унижение стоять в молле около своего убогого стендика, заставленного русскими игрушками и посудой. Их обтекала толпа, изредка кто-то подходил, ощупывал их товары, разглядывал бирочки с ценой. Никто ничего не покупал, подходили от нечего делать, просто чтобы убить своё отпускное время до вечера. Что-то они продали, но эти деньги даже не покрыли расходов за билеты и ренту стенда. Ещё одна иллюзия Эдика лопнула, и он пошёл работать таксистом. Что ещё было делать. Он очень расстраивался, считал такси поражением, но другого выхода для семьи не было. Про друзей было известно, что они пристроились гораздо лучше, но подробностей ни Наташа, ни Эдик не знали, с ребятами он напрочь разошёлся. Если бы Наташу сейчас спросили о деталях той застарелой ссоры, она бы затруднилась с ответом. Они оказались «плохими товарищами», а попросту предателями. В чём это конкретно выразилось, Эдик объяснять не хотел, но Наташа в диком напряжении своих первых рабочих дней, неимоверной моральной усталости, затравленном, угнетённом состоянии, приняла сторону мужа. Мир был к их семье несправедлив. Конечно, она знала, что будет трудно, но чтобы так…

Такси Эдик ненавидел, иногда дойдя до ручки, он мог просто не выйти «на линию», лежал один дома на старом диване, глядя в одну точку, хотя общаясь с посторонними держался очень уверенно, всем своим видом пытаясь показать, что у него всё хорошо. Наташе и в голову не приходило изображать из себя счастливую и благополучную. Мнение окружающих ей было совершенно безразлично. Она ходила на работу и, честно говоря, не испытывала к Эдику никакого сочувствия. Она жалела себя. К такому Наташа была не готова, потому что всё, что с ней тогда происходило, было не только трудно, но и унизительно. В бухгалтерии Хилтона ей стало получше, но денег катастрофически не хватало, они считали каждый доллар, и Наташа не видела, как это может измениться к лучшему.

Марика отправили в близлежащую школу, как там всё происходило Наташа не слишком хорошо знала, но думала, что ребёнку было нелегко. Началось их первое лето в Америке, и однажды в выходной, когда Марик вышел погулять перед окнами во двор, Наташа вдруг услышала, как он разговаривает с соседским мальчиком. Они что-то обсуждали и смеялись. Марик уверенно разговаривал по-английски. «Ага, слава богу. С ребёнком всё нормально. Он не мучается», – с облегчением подумала Наташа и успокоилась. Марк учился без блеска, но успевал, и Наташа не тратила на него времени, в глубине души она была недовольна американской школой, считала её примитивной и не видела смысла заниматься с ребёнком пустяками. Марка целыми днями не бывало дома, по-русски он говорить почти перестал, т. е. они к нему обращались по-русски, а он отвечал по-английски, причём с каждым разом всё раздраженнее. Родители явно действовали ему на нервы. Он превратился в худощавого подростка, невысокого, неспортивного, с ломкой шеей и тонкими запястьями. Его волосы из русых и кудрявых превратились в прямые и чёрные. Это было так странно, что Наташе казалось, что ей подменили ребёнка. Дальше стало хуже: Марик принимал участие в каких-то молодёжных акциях, рисовал дома плакаты с призывами к миру и охране окружающей среды, часами занимался своими джинсами. Нашивал на штанины пистоны и колокольчики, на рубашки наклеивал аппликации. Одежда его стала чёрной, других цветов он не признавал. Наташа не видела в таком поведении особой беды, парень взрослеет, а это нелегко. Они практически перестали разговаривать, Марик отказывался контактировать с людьми, он даже в магазин за собственной одеждой не любил ходить. Приходилось его заставлять. В предпоследнем классе школы он завалил всю математику и ему угрожало отчисление без школьного диплома. Наташа спохватилась и всё лето занималась с Мариком алгеброй. Он всё сдал, с грехом пополам закончил школу, но в университет поступать отказался. Наташе стало ясно, что с сыном всё плохо, уже нельзя было не обращать внимания на его странности. Весь в себе, угрюмый, неразговорчивый, недоверчивый, Марик выказывал все признаки социопата. От родителей от отгородился стеной молчания. Наташа пыталась заводить с ним разговор об учёбе, но Марик демагогически отрицал полезность образования. Он рассуждал об обществе потребления, о глупости существующих программ, циничности людей, которые стремятся к ложным ценностям. А всё это не для него, у него другая цель. Какая? Этого он не хотел или не мог объяснить. Девушки у него не было, и Наташу это слегка настораживало, впрочем, не слишком. Она была глубоко уверена, что сын весь в неё и взрослеет медленно, что всё образуется.

А между тем в Наташиной судьбе наступали сдвиги, они обещали полностью изменить их с Эдиком судьбу. На пике компьютерного бума один из русских приятелей Эдика поступил на русские компьютерные курсы, где упорных и толковых людей быстрыми темпами обучали программированию. Эдик загорелся идеей стать программистом, найти хорошую работу и покончить с нищетой. Всё это он с энтузиазмом однажды вечером изложил Наташе. Она подумала, надо же, какой молодец, пойдёт наконец учиться, но радовалась она рано. Оказывается, это ей, а не ему следовало идти на эти курсы. «А ты сам?» – спросила она. «Я – потом». Она ждала другого ответа? Зря. Как бы ей хотелось, чтобы в компьютерной неведомой науке пробивался Эдик, но Наташа знала, что он не сможет, придётся ей… Таков оказался иммиграционный расклад, которого она не ожидала. Как же так, ей, княжне, аристократке, вечному капризному ребёнку придётся взваливать на свои плечи всё самое трудное и сложное! Стоило ли с ним обо всём этом говорить? Эдик сам съездил на курсы, обо всём договорился, выделил деньги из скудного семейного бюджета, которым он по-прежнему единолично занимался. Эдя вообще был прекрасным организатором. Теперь после работы у неё были курсы. Три раза в неделю, плюс суббота, с семи до десяти вечера. Временами ей казалось, что у неё ничего не выйдет, и что даже если что-то и выйдет, этого «что-то» будет недостаточно, чтобы найти работу. Потом ей стало интересно, она изучала язык, пусть компьютерный, но там была логика, структура, а это было «её», может быть, в гораздо больший степени, чем всё, чем она занималась до сих пор. Лекции, учебники, конспекты, тесты, экзамены… Некоторые не выдержали и бросили. Ей такое даже ни разу в голову не пришло. Наташа никогда ничего не бросала. Просто умела учиться, мощный и редкий навык, который сейчас её выручал. Она ходила на курсы, забыв обо всём остальном. Никто и ничто её не интересовало. Она погрузилась в программирование, проходя за полгода весь курс университета. Получила не диплом, а знания, и фальшивое резюме, составленное ловким русским учителем. С этим резюме безо всякой поддержки Наташа нашла работу в Вашингтоне. Денег стало значительно больше, Эдик под её нажимом тоже закончил курсы, не научившись и четвёртой части того, что умела Наташа. Русский приятель устроил его на работу. Эдику повезло, он стал проджект-менеджером. Программирования там знать было не нужно, просто хватка и организаторские навыки. Это у него было. Они купили свой первый дом и переехали жить в Вашингтон. Вполне можно было бы быть довольной жизнью, если бы не Марик. Он жил у них в доме как сосед, стал убеждённым вегетарианцем, чем страшно действовал Эдику на нервы. Отец устроил его к себе в группу и Марику пришлось научиться быть «тестером» определённых программ. Он научился, но работал плохо, делал ошибки, ленился и вовсе не ощущал никакой благодарности к отцу.

Наташа сейчас не могла решить, кто тогда в нескончаемой тяжбе между отцом и сыном был прав. Эдик только хотел Марику помочь, поддержать его, дать возможность хоть чему-то научиться, заработать. Но что делать с его невыносимо хамским, менторским тоном, которым он разговаривал с сыном? Эти бесконечные напоминания о собственном благодеянии, уроки морали, неумение выслушать, принять чужую точку зрения.

Наташа с грустью замечала, что Эдик стал отвратительно похож на свою мать. Как она вечно орала сыну, что лучше бы она сделала аборт. Как она брызгала слюной: «Что б ты сдох, сволочь! Они давали ей деньги на еду, а она кормила их супом из пакетика, а деньги, как Эдик говорил «крысила». Теперь сын уподоблялся матери. Тот же крикливый тон, те же вульгарные, плебейские замашки. Эдик бушевал, ему было трудно прикрывать нерадивость сына. А Марик уже не мог выносить отцовское самодурство, упёртость, грубую ругань. Неправы были оба. «Нет, это не мой сый… мне его сглазили. Где мой шаловливый кудрявый ребёнок? Его подменили», – вот что она думала, но во вздорные ссоры между отцом и сыном не вмешивалась. Она пыталась убедить Эдика перестать на него орать, но Эдик возмущённо и крикливо ей возражал, что «он не может больше держать Марика на работе, ему стыдно. А что бы она в такой ситуации делала?» Марик вообще отказывался обсуждать эту тему. Он был категоричен:

– Я его ненавижу, – говорил он об отце.

– Маронька, он же хочет для тебя как лучше.

– Я его ни о чём не просил.

– Тебя же выгонят.

– И что? Мне наплевать.