Мне хорошо, мне так и надо…

– Как ты мог не дать? Очень просто. Не давал бы и всё, защищался. Что ты за мужик после этого? Как ты жить будешь? Трус! Где теперь велосипед? Я в выходные на работу выходил, чтобы его тебе купить. Ты же ничего, тварь, не ценишь. Ты сам ещё копейки своей не заработал. Я горбатился. Это всё мать: «сыночка наш велосипедик новый хочет…» Я её послушал, дуру. Да будьте вы все неладны.

Саша держался от отца подальше, знал, что он теперь долго будет кричать, размахивая руками и брызгая слюной, но отец неожиданно открыл дверь в коридор.

– Ладно, пойдем твой велосипед искать. Вот дал же бог сына мне недоделанного.

Они вышли на улицу, прошли за гаражи и сразу велосипед нашли. Он валялся в кустах чахлой акации, руль был вывернут, заднее колесо покосилось и на нём не хватало нескольких спиц, цепь совсем соскочила и валялась рядом. Было даже непонятно, как можно так искорёжить велосипед, разве что специально. Скорее всего хулиганы испортили «Орлёнка» нарочно, просто так, привычно злясь на весь мир. Отец подхватил машину и не оглядываясь пошёл к подъезду. Саша понурясь последовал за ним. «Бить будет, – тоскливо думал он, мать вмешается и ей попадёт. Сестра с бабушкой будут сидеть на кухне». Саша знал, что так будет и уговаривал себя не орать и не плакать. Мама ему всегда говорила, что надо терпеть, чтобы было тихо, иначе соседи могут в милицию позвонить, и у папы будут неприятности, а это, мол, наше семейное дело, мы сами разберемся. «Пожалуйста, сынок, ты понял? Папа тебе только добра желает, хочет из тебя человека воспитать. Мне не доверяет, говорит, что я из тебя лапшу воспитываю. Ладно, сынок?» Саша обещал, старался плакать и просить прощения совсем тихонько, но не всегда ему это удавалось. Отец подозрительно не взялся сразу за ремень, и Саша уже совсем было решил, что пронесёт, но внезапно отец подошёл к нему вплотную. Саша сжался, в лицо ему пахнуло водкой, совсем близко он видел папины бешеные глаза и искусственные передние зубы из нержавейки.

– А теперь ты мне ответь, почему ты такой размазня? Что с тобой не так? А?

Саша молчал, ответить ему было нечего, да отец и не ждал ответа.

– Ты, ублюдок, вообще мой сын? Ты новый велосипед просрал. Это как? Я на тебя спину гну. А ты вон так. Так и будешь никчёмностью и слабаком. Посмотри на себя! Красавец, сопли текут, дыхалка не работает. Что не так? Когда мне 12 лет было, уж я бы не плакал, я бы их зубами, когтями, я бы им глаза выцарапал…

Папина рука цепко ухватила Сашино левое ухо и его пальцы сильно его сжали. Саша попытался высвободиться, но чем больше он пытался вырваться, тем сильнее отец тянул ухо к себе, выкручивая Саше мочку.

– Пусти, больно, больно… пусти, ты что…

– Больно? Хорошо, что больно. Мне и надо, чтобы тебе было больно, иначе не поймешь, иначе ничему не научишься. Через боль учатся.

– А-а-а…!

Сквозь пелену невыносимой боли Саша слышал тревожный голос матери: «Ваня, Ваня, отпусти его. Ты ему ухо оторвёшь. Так нельзя, Ваня, Ваня, не надо…» Отец продолжал рвать ему ухо, Саша почувствовал, что мочка надорвалась, потом ещё сильнее, почти отделилась от раковины и из трещины по светлой рубашке полилась кровь. Кровь текла по шее, стекала на грудь, ухо нестерпимо горело. Он уже не мог сдерживать своих воплей. В дверь постучали, и голос дяди Серёжи громко и довольно весело спросил:

– Эй, Вань, что там у вас за концерт? Нельзя потише? Саньку учишь? Так не убей совсем, а то сядешь. Оно тебе надо? А если что, меня зови, я так отхожу, никаких следов не видно. Ладно, шучу. Пойдём к «курочке» телек смотреть. Брось парня, тебе же завтра на работу.

Отец, тяжело дыша, отпустил Сашино ухо и вышел в коридор, откуда послышался его шутливый разговор с дядей Серёжей. Мать бросилась к Саше, обняла его, в комнату вошли бабушка с Людой. Бабушка вытащила йод, бинт, стала предлагать ехать в больницу зашивать, но мама только вздохнула. Никуда они, конечно, не поехали. Саша лежал в постели, ухо мама ему как могла перевязала. Он судорожно вздыхал, отца ненавидел, сознавал свою ненависть и не стыдился её. «Я ему скоро покажу, он у меня попляшет, сволочь», – думал Саша. Потом его мысли переключались на поломанный велосипед, который, он это знал, сам он никогда не починит. Отец отойдёт и поможет, но сейчас Саша не был уверен, что хочет его помощи, вообще хочет ли велосипед, подаренный отцом. Уже почти засыпая, Саша подумал, что в чём-то отец прав: он и правда трус и слабак. Ну почему он такой, в кого? Уж точно не в папу. Папу он уважал, а как же иначе.

Из раннего детства Саша запомнил отца в гимнастёрке. Она была старая, в дырах, папа носил её дома. Ещё у него была во многих местах истрепанная и прожжённая кожаная танкистская тужурка, которая Саше очень нравилась. Папе, однако, фронтовая одежда не казалась такой уж привлекательной. Для работы у него был единственный костюм, на который он прикрутил орденские колодки. Никаких особых наград он за войну не получил.

Отец родился в девятом году, в Рязанской области, в семье крестьянина-середняка. Коллективизация их семьи не коснулась, потому что дед деревню не любил и ушёл в Москву, заделавшись стекольщиком, сын ушёл с ним. В самом конце 20-х молодой стекольщик понимал, что стекольщик, чистильщик или точильщик – это частник, что надо выбираться в рабочие. Он поступил на рабфак, а потом сразу в Московское бронетанковое училище, где познакомился с молоденькой девушкой-гардеробщицей и перед самой войной женился на ней. В 39 году у них родилась дочка Людмила. Молодой лейтенант Иван жил с женой в чуланчике. Ночью, в сентябре того же 39 года за ним пришли и отвезли на Ходынку, где задавали странные вопросы, на которые он практически не отвечал. К утру отпустили и сразу дали направление на Дальний Восток, куда ему пришлось немедленно уезжать с семьей. Не успел Иван приспособится к службе, как у него пропал табельный пистолет, кто-то его украл. Разговор был короткий: трибунал и лагерь. Даже тогда Иван понимал, что пистолет у него исчез неслучайно. Зачем кому-то понадобилось сажать молодого танкиста? Неизвестно. Кавалерист Ворошилов делал всё, чтобы находить среди танкистов врагов народа. Отец провёл в лагере три долгих года. Про лагерь, однако, он всегда говорить избегал, Саша так и не понял, как он свою отсидку воспринял: то ли обиделся на Советскую власть, то ли считал всё недоразумением? Осенью 41 года Иван записался в штрафбат и ушёл на фронт. Саша так никогда и не узнал, было ли это отцовское решение добровольным. Может быть да, а может и нет.

По тем временам в отцовской истории не было ничего примечательного: серьёзное ранение под Мариуполем, госпиталь, потом ещё две контузии. Войну он закончил в Праге, майором-танкистом, прослужил там ещё какое-то время, так как его часть была брошена на подавление мятежа. Много лет спустя Саше где-то попались в интернете фото той старой «пражской весны». По центру города идут танковые колонны, а в одной из машин сидит молодой боец. Саша вглядывался в фото в надежде увидеть папино лицо, но видел только чужие немного растерянные лица. «Почему нас так встречают, мы же их освободили…» Какая была путаница. На одной из фотографий изображена надпись мелом, советская звезда соединена знаком равенства со свастикой. А на танке кто-то написал «го хоум», но разве кто-нибудь мог тогда понять эту надпись на английском. Саша гордился советскими танками на улицах Праги, не принимая правоты, уверенных в своём праве на свободу, чехов.

Отец на получил ни одного ордена, вернулся только с несколькими медалями. Он, правда, и не ожидал, что Родина оценит его подвиги, бойцы штрафбатов должны были благодарить судьбу, что вернулись живыми. Из армии отца сразу уволили, и на работу он не мог устроиться довольно долго. Через знакомых с большим трудом устроился на механический заводик на Пресне специалистом по дизельным моторам. Так отец на этом заводике всю жизнь и проработал.

Эта часть папиной биографии представлялась Саше героической, он отцом гордился, и многое ему потом в его характере казалось объяснимым: лагерь, война, несправедливости власти. Мог ли он быть другим? И всё-таки Саша ничем не мог объяснить себе грубость отца к матери. В десятом классе, когда после интенсивных и серьезных занятий спортом Саша превратился в довольно крепкого сильного парня, он наконец смог положить конец отцовскому рукоприкладству. «Так, хватит! Оставь её! Пока я здесь, ты мать больше пальцем не тронешь!» – Саша перехватил уже занесённую отцом руку. Если бы отец постарался его ударить, то Саша бы не знал, что делать, он был совсем не уверен, сможет ли он драться с отцом, ударить пожилого человека у него бы не поднялась рука. Отец в драку с сыном не полез и мать больше никогда не бил. Каким-то образом он понял, что в доме теперь было два мужчины, но это его не радовало, хотя он так хотел видеть своего Сашку «настоящим мужиком».

Став взрослым, наблюдая папино угасание, старческую беспомощность, бессилие, горечь, сознавая, что отец прожил трудную, несчастливую жизнь, Саша очень многое ему прощал. И всё-таки старый Иван мог вызывать в нём уважение, но любви не вызывал. Слишком отец был с ним в детстве жесток, слишком ко всему, выходящему за рамки дисциплины, равнодушен, вспыльчив, несправедлив к дочери, у которой из-за него были ужасные проблемы, которых могло бы и не быть. Так Саша папу и запомнил: жесткий, скрытный, малокультурный, никого не привечающий и одинокий, под конец сгорбленный, неходячий. Саша поднимал отца на руки, мыл в ванной, ему было его жалко. Зато мать потом передала Саше последние отцовские слова, которые он успел ей прохрипеть перед смертью: «Держись, мать, за Сашку». Признал-таки в нём мужчину, который станет матери опорой. Что ж, Саша был рад, хотя ему он никаких наставлений напоследок не сделал. Они вообще никогда ни о чём не разговаривали, Саша даже не был уверен, что отца сколько-нибудь вообще интересует его жизнь. Пришёл пару раз на бои, Саша победил, и видел у отца на лице улыбку. Вот и всё. За всю жизнь пару раз. Что происходило у отца в душе? Конечно, он был на власть обижен, хоть и считал себя «маленьким винтиком». Отцу хотелось справедливости. В 56 году он был полностью реабилитирован, но в партии его не восстановили, даже не объяснив почему. Отец писал письмо 22-му Съезду партии, с нетерпением ждал ответа, но так никогда его не получил. Прав он был насчёт винтика, зачем винтику отвечать. Впрочем, обсуждать всё это папа отказывался, ни с кем не желая делиться своей горечью.

Саша рос очень болезненным мальчиком, бледным астматиком, вечно задыхающимся, слабым и из-за этого трусоватым. Во дворе и в школе, где надо было уметь давать сдачу, Саша пасовал перед сильными, грубыми и наглыми. Он не умел себя защитить, всех боялся, а больше всех отца. Из-за астмы он и пошёл в футбольную секцию, сосед настоял. Мама отвела, купила бутсы. Она надеялась, что спорт её Сашеньку как-то закалит. В лекарствах она уже к тому времени разуверилась. Врачи советовали возить на юг, но какой уж там при их заработках юг! Отец считал футбол баловством, «мяч гонять» было, с его точки зрения, бессмысленно, но препятствовать не стал. Саша футбол очень полюбил, играл хорошо, много тренировался. После 8-го класса он стал ходить в престижную школу в районе Сокола. От их дома это было далековато, но мама для него эту школу нашла и «велела», Саша послушался, хотя предчувствовал, что в этой физико-математической школе при МАИ ему будет трудно, но всё равно пошёл, и не пожалел, потому что там познакомился со своим самым лучшим и любимым другом, ставшим впоследствии мастером спорта международного класса, знаменитым на весь мир хоккеистом, сыном скромного московского рабочего и испанки из знаменитых довоенных беженцев. Совершенно получился русский юноша, но с испанским темпераментом и с испанской внешностью. Этот русский испанец стал Сашиным кумиром, самым главным в его жизни человеком, другом. Он его любил, обожал, даже боготворил, сам на себя за это сердясь. Вот за таким парнем он и отправился в школу на Соколе, где все знали, что рядом учится знаменитость, а Саша его друг. В школе родилась милая, ласковая Сашина кличка, которой любя его наградил друг. Он прозвал Сашу по первым буквам фамилии Чугунов. Как ловко и необычно получилось – Чуги! «А где Чуги? Вы Чуги не видели? Ну ты, Чуги, сегодня дал!» Замечательно, кличка ласкала Сашин слух, льстила, каждый раз напоминала, что так его зовет ОН, друг.

Да только подражать не получалось. Не то было чувство юмора, не та уверенность в себе, не те возможности, не тот жизненный опыт, не тот характер, не та, в конце концов, внешность. Так хотелось блеснуть, и Саша старался, весь во власти своих подростковых импульсов, комплексов, очертя голову, бросаясь в нелепые эскапады. Ему так хотелось быть дерзким, отважным и лихим парнем, а он был добрым, несмелым и слегка нелепым мальчишкой.

Школьная вечеринка, все собрались в тёмном классе, превратив парты в столы, скромно накрытые к чаю. У них литературный альманах под руководством толстой, средних лет, пресыщенной и небрежной учительницы литературы. На импровизированных столах, надо же, горят свечи. Это модно. Девочки декламируют стихи, все лирические, красивые, малоизвестные. Всем нравится быть вечером не дома, происходит нечто необычное, слегка запрещённое в школе, но всё-таки приветствуемое этими почти детьми, желающими как можно скорее стать взрослыми. А любовные стихи и есть взрослость. Но всё в рамках, в присутствии учительницы, казённо и прилично. И вдруг Саша, сидящий с ребятами за дальним столиком, поднимает руку:

– Елена Михайловна, а можно я тоже прочту…

– А что ты, Саша, будешь читать? – учительница хочет знать.

– Есенина. Можно?

– Есенина? Ну конечно, давай. Очень хорошо.

Учительница несколько удивлена, но довольна. Альманах удался. Можно будет отчитаться за внеклассную работу по предмету. Саша встаёт, порывисто вздыхает, поддёргивает засученные рукава белой рубашки, немного теребит свои чёрные, уже коротковатые ему школьные брюки, и начинает… никто в классе этого стихотворения не знает. Может и учительница его никогда не слышала. Ей всё становится ясно с первой строфы, он Сашу она уже прервать не может. Он дочитывает до конца:

Милая, не бойся, я не груб,
Я не стал развратником вдали.
Дай коснуться запылавших губ,
Дай прижаться к девичьей груди.

Глупая, не плачь, не упрекай,
Не пытайся оттолкнуть меня.
Ты ведь знаешь, я не негодяй,
Я мужчина, я хочу тебя.

Я люблю, и ты должна понять,
Это жизнь, потом или сейчас
Ты себя обязана отдать.
Это будет с каждою из вас.

Девочка, ну что же ты молчишь?
Почему ты не поднимешь глаз?
Ты ведь хочешь, ты ведь вся дрожишь.
Мы ведь оба ждали этот час.

Он пришёл, отбрось ненужный страх.
Юность в жизни только раз дана.
Будь послушна на моих руках,
Дай раздеть – одежда не нужна.

Ты молчишь, не в силах отказать.
В первый раз раздета не для сна.
Милая, ну что тебе сказать?
Ты прекрасна, как сама весна.

Длинное, не бог весь какое художественное стихотворение, какое-то прямо руководство по дефлорации, но Саше как раз этого и надо. Он весь во власти текста, представляет себя на месте лирического героя: это он – мужчина, который «хочет», это он «не развратник», он «ласкает девичью грудь», а она «дрожит»… ах она! Его гипотетическая милая. Ему невероятно нравится такой Есенин, который оказывается хочет и делает то, о чём он сам мечтает. И ещё… училка застыла, не ожидала. Он ведь прекрасно знал, что его стишок произведёт фурор. Ребята обалдели, девчонки сидят, опустив глаза. Все молчат, не знают, что сказать. А что говорить, когда это так огромно. Это уже взрослый мир, который он им показал. Это вам не какая-нибудь матерщина, не похабные картинки на стене туалета, это поэзия. Он прочел ТАКОЕ стихотворение и ничего ему не будет. Учительница первой начала кисло хлопать, решив непременно узнать, откуда Чугунов, вот идиот, взял этот мерзкий, совершенно несоответствующий их возрасту стишок. Она вообще-то сама виновата, нельзя ничего было пускать на самотёк. Лишь бы никто не узнал. «Хорошо, ребята, если хотите, мы можем потом все стихи обсудить», – вот что она им сказала. «Все» – значит «ни одного». Если кто-нибудь встрянет, что вряд ли, она скажет, что почему нам именно с Есенина начинать? Давайте начнем с… Да всё равно с кого. Наглые пошли ребята в последнее время. Читали Лермонтова «Счастливый миг». Там про то же самое, но не так явно. Чёрт бы их всех побрал. Скоро она всех распустила, но Сашка запомнился ребятам из класса именно этим своим Есениным. Стихотворение всем понравилось, и Сашка оказался смельчаком, жалко друг не слышал, он был на сборах. Впрочем, Чуги знал, что особого впечатления «девичья грудь» на друга бы не произвела. Тоже мне невидаль. Что он сисек не видел. Много лет спустя, ещё раз столкнувшись с этим текстом, Саша увидел, что авторство Есенина многие подвергают сильному сомнению. Считается, что текст «под Есенина», но Саше так думать было неприятно, нет это Есенин, это его стиль. Как будто он вообще понимал в поэтических стилях. Чуги, однако, всегда считал своё мнение правильным, был в нём уверен, и сомнению свои убеждения не подвергал, считал это интеллигентской мягкотелостью. Перед вечеринками выпивал в туалете с приятелями, смело приглашал девчонок, стараясь в медленных танцах прижать их как можно ближе. Впрочем, девочек он тогда ещё побаивался, хотя мелким, загнанным, тяжело дышавшим трусишкой, с вечной соплей под носом, Саша быть перестал. Вечерний МАИ был Саше скорее по вкусу, он чувствовал себя взрослым. Никаких справок о непременной работе ему никто доставать как другим не стал. Саша начал действительно работать на Ухтомском вертолётном заводе в Люберцах, играл за завод в футбол, и ещё постоянно за московское «Торпедо». Впрочем, особой гордости от того, что он пролетарий, Саша не испытывал, хотелось другого.

А ещё у него открылось чувство ритма, и он стал ударником в заводском ансамбле. Да, ничего он тогда жил, нескучно, хотя учеба изрядно отравляла ему жизнь. Так всё было трудно: сопромат, начерталка, специальность – это на троечку, а матанализ пришлось несколько раз пересдавать. На зачётах и экзаменах Саша терялся, начинал немного заикаться, забывал даже то, что учил. На дневное отделение он перейти даже не пытался, под конец учёбы отец друга устроил его на завод «Коммунар», за который он тоже играл в футбол. Играл хорошо, и забитые голы поднимали Сашу в собственных глазах. Плечи его развернулись, он с удовольствием ощущал свои переливающиеся под кожей мышцы. Они не были рельефными, бодибилдинг был ещё никому неведом. Наверное, если бы он был доступен, Саша бы с удовольствием качался и принимал анаболики. Он так любил своё тело. Оно казалось ему пропуском во что-то хорошее, ценное и красивое – спорт, интересная мужская работа, женщины. Вот для чего надо было иметь крепкое стройное тело, а оно у него было. Саша смотрел на себя в зеркало и его переполняла гордость, надежда, что всё у него будет хорошо. Да у него уже всё и так было хорошо.

Один раз, такой вот случился сказочный зачин, Сашу вызвали в заводоуправление, он удивился, поскольку был рядовым наладчиком, ещё без диплома и у начальства не могло быть резонов его видеть, но мастер настаивал, причём как-то нервно, чтобы он сразу шёл. Его встретил замдиректора и сказал, что с ним, Сашей, «один товарищ хотел бы поговорить». Что за товарищ? А что? Кто это? – Саша внутренне напрягся. «Заходи, заходи. Увидишь», – замдиректора подтолкнул Сашу в свой кабинет и прикрыл дверь.

– Заходите, Александр Иванович. Садитесь. Мне о вас рассказывали. Говорили о вас много хорошего. Хочу с вами познакомится лично. Не хотите ли Родине послужить?

Как не был Саша сбит с толку, он сразу догадался, о чём «товарищ» хочет с ним поговорить. Теперь ему казалось, что он этого ждал, что сразу знал, зачем его зовут. Его выделили. Это было так потрясающе, так здорово. Ему предлагали стать сотрудником КГБ СССР! Ему доверяли, его заметили. Странно, откуда они вообще о нём узнали? Саша подумалось, что надо бы сильно подумать прежде, чем соглашаться, может с кем-нибудь из старших посоветоваться. Да и несолидно вот так сразу соглашаться, но совладать с собой он не мог:

– Да, я согласен. Спасибо за доверие. А что я должен делать? Когда начинать?

– О, какой ты быстрый.