Мне хорошо, мне так и надо…

– И что ты будешь делать?

– А вам-то что?

– Зачем ты так?

Марик просто уходил из комнаты, не желая продолжать бессмысленный разговор. Наташа уговорила Эдика поехать в Нью-Йорк к русской гадалке-ясновидящей. Та взяла с них деньги, и посмотрев на фотографию Марика, сказала, что вокруг этого мальчика всё очень темно, у него плохая аура, его кто-то сглазил, но она постарается сглаз снять, но это так сразу не сделаешь. Нужно много времени. Очень уж всё запущено, почему они раньше не пришли. Тётка какое-то время снимала сглаз по телефону, а потом всё прекратилось, потому что Марик уехал на западное побережье, говорил, что в Сан-Франциско. Они остались одни. Благополучные, небедные, в собственном доме, но одни.

В последнее время Наташа странным образом воспринимала свою рутинную жизнь. Из недели в неделю происходило одно и то же. То ей казалось, что жизнь почти стоит на месте, так как не было никаких событий, чтобы отмерять её ход. А то наоборот, дни мелькали столь стремительно, что Наташа почти не замечала наступления Нового года, который они справляли с Эдиком вдвоём, перед бокалом шампанского под русскую новогоднюю программу. Им никто не звонил с поздравлениями. Наташа ещё днём звонила в Горький поздравить кузину и старенького дядю. Марику не приходило в голову дать о себе знать. Главным в её жизни стала работа. После первого диплома, она получила ещё один, состоящий из трёх частей, на каждый уровень она сдавала сложный экзамен. Называлась её компьютерная специальность DBA, специалист по базам данных, по которым она писала программы. Непосвящённым её работа была совершенно непонятна, и Наташа её ни с кем не обсуждала. Эдик стал пенсионером без пенсии. До неё ещё надо было дожить, и он старался, хотел жить, всё для этого делал, занимался на тренажёрах, сел на диету. Наташа даже не хотела себе представлять, что он делал целыми днями дома один. Смотрел вечно включённый телевизор, варил суп, нарезал себе салат? Раз в неделю ей звонила подруга, Эдику не звонил никто. Брат Марк давно умер, но он не поехал на похороны, сочтя это никчёмным жестом. Наташа ничего ему тогда не сказала, хотя и считала, что надо было поехать. Да и что она могла ему сказать, она ведь тоже не поехала на похороны матери и отца. Мать умирала долго, лежала в больнице. Её лёгочная недостаточность, открывшаяся сразу после Таниной смерти, вернулась с новой силой. Как маму лечили, как она умирала, Наташа не знала, боясь расспрашивать отца, с которым разговаривала каждый день. Она тогда ещё работала в бухгалтерии и не стала отпрашиваться на поездку в Москву. Да и с деньгами было очень туго. Потом мама умерла, и Наташе показалось абсурдным ехать на похороны. Надо было ехать к ней в больницу, вдруг мама хотела бы ей что-то перед смертью сказать. Нет, не поехала. А похороны? Что похороны? Маме это всё уже не нужно. Почему она не поехала всё-таки? Неужели бы её не отпустили на работе? Отпустили бы! Денег жалела? Нет. Наташа больше всего на свете боялась страдать, а умирающая мама, перед которой она была страшно виновата – это были невероятно моральные страдания, которые Наташа не могла себе даже представить. Не поехала, так как просто не решилась, не смогла себя перебороть, хотя знала, что это неправильно.

Эдик начал болеть. Сердечный приступ: страшная боль, бледность, страх в глазах. Приехала скорая, и Наташе пришлось ехать за каретой на своей машине. А ведь она давно уже машину не водила. Как-то отвыкла, не было необходимости, вождение стало казаться трудным и опасным делом. Эдик отвозил её на станцию метро, а потом сам ехал на работу. Только он отошёл от инфаркта, как случился инсульт. Это было в субботу. Они во второй половине дня поехали, как Эдик говорил, по делам. По делам означало в продовольственный магазин. Наташа бы с удовольствием туда не ездила, но Эдя настаивал, с энтузиазмом катил по рядам коляску и громко с ней советовался, что туда класть. Они всегда покупали одно и то же, но он любил здесь в магазине обсуждать, какой у них будет сегодня ужин, что нужно приготовить на неделю, какой суп, какое мясо. А может фарш… Нет, лучше курицу, или может рыбу… Это было ужасно скучно, но Эдю, похоже, развлекало. На этот раз он был странно сдержан, вял и молчалив. Наташа помнила, что они даже не купили все нужные продукты. Эдик вдруг заявил, что устал и им следует возвращаться домой. «Что с тобой?» – Наташа почувствовала неладное. «Ничего, просто голова разболелась», – ответил он. «А в русский магазин мы не поедем?» Наташа немного удивилась его нетерпеливости. Но Эдик быстрым, каким-то нетвёрдым шагом уже шёл к машине, везя перед собой гружёную коляску. Дома он грузно сел на диван, откинулся на спинку и закрыл глаза. На его лице появилось страдальческое выражение. Ещё днём он нормально выглядел, а сейчас кожа лица приобрела бледный тусклый оттенок. «Эдь, Эдь, что с тобой? Тебе плохо?» Наташа беспокойно заглядывала мужу в лицо, потом взяла за руку. Рука была холодная и потная. Эдик ничего ей не отвечал, лицо его начало медленно краснеть. «Эдь… ты что? У тебя сердце болит?» – в Наташином голосе уже сквозила истерика. Эдик медленно открыл глаза, и Наташа увидела, что он силится ей что-то сказать, но из его губ вырывался только сиплый клекот. Рот его на глазах стал коситься влево, Эдик смотрел в одну точку и его взгляд казался Наташе остекленело-застывшим, ничего не выражающим. Потом она с ужасом увидела, как под ним на диване растекается мокрое пятно, которые сначала проявилось на брюках. «Боже, у него удар!» – в Наташиной голове звучало именно это старое слово, которое употребляла мама. «Он сейчас умрёт…» Наташа на автомате набрала 911, чётко всё объяснила диспетчеру и стала ждать. Эдик лежал с этим ужасным остановившимся взглядом, уголок его рта уполз вниз, левая рука неестественно вытянулась сбоку и было видно, что контроль над всей левой половиной туловища он потерял. В больнице Эдик пролежал довольно долго, потом его выписали. Наташе пришлось везти его на машине домой, и она напрягалась.

Эдик медленно ходил по дому, ничего не делал, ногу он приволакивал, но хотя левая рука ещё плохо его слушалась, он мог ею двигать. Бессмысленное выражение не полностью его покинуло. Речь вернулась почти в прежнем объёме, врачи обещали, что она вернётся полностью, но для Наташи было принципиально, не как он говорил, а что. Эдя заговаривался, говорил по сто раз одно и то же, начинал предложение и не мог его связно закончить, даже не старался. Фраза так и повисала не полуслове. Он забывал простые слова, путал понятия. Иногда он принимался ей что-то рассказывать, но сбивался, останавливался, начинал сначала, всё равно не мог закончить, злился и замолкал. Изредка на глазах его выступали слёзы, которых он возможно не замечал. Прошёл месяц, Эдик постепенно стал ездить на машине. Первым делом он поспешил на работу. Там его встретили очень тепло. Он рассказывал, что сотрудники пожимали ему руки, обнимали. Он сходил к начальству, объяснял, что у него всё прошло и он готов приступить к работе. Ему улыбались и не возражали. Вечером того же дня он получил сообщение, что его увольняют. Нет, вовсе не из-за болезни, а просто потому что сейчас у них нет нового проекта, за который он мог бы взяться… так что… если будет возможность, они ему сразу позвонят, а пока желают полного выздоровления, и всего хорошего. Для Эдика это был удар. Свое состояние он объективно не оценивал, ему правда казалось, что с ним всё в порядке. Наташа же совсем не удивилась. Действительно, Эдик сейчас вряд ли мог бы работать. Может позже, но кто согласился бы ждать? Да и сколько надо было ждать? Эдик впал в депрессию, целый день сидел в старом кресле и смотрел телевизор. На улицу он выходил редко. Если видел соседей, то отворачивался, не здоровался. Дома он принялся обо всех говорить гадости, все с его точки зрения были неприятными, злыми, чем-то перед ним виноватыми. Убедить его в том, что эти люди ничего плохого ему не делали, было невозможно. Наташе было понятно, что его злобная паранойя – это тоже, видимо, проявление болезни.

И всё-таки он выздоравливал. Нормально ходил, да и речь у него полностью восстановилась. Забывчивость перестала бросаться в глаза. Теперь он отдавал все силы своему здоровью. Курить бросил немедленно, хотя Наташа прекрасно помнила его раздражающие оправдания: «Ты не понимаешь. Я не могу». Он ел только курицу и зелёные салаты, всё свое утро посвящал хождению на тредмиле. Потерял вес и был в хорошей физической форме. Вот чтобы ему работу себе новую не поискать? Наверное, не нашёл бы ничего, но он даже и не пробовал. Вот что Наташе было обиднее всего. Легко устроился, он – больной и всё тут! Это было удобно. Конечно, Наташа понимала, что он перенес и инфаркт, и инсульт, но на спорт у него сил хватало, а на работу, получалось, что нет. Как же так? Она одна всё тянула, всё на себе. Уйти с работы, которая отнимала у Наташи всё больше сил, было нельзя: Эде была как никогда нужна медицинская страховка. Купить её было бы не на что. Все его финансовые прогнозы, которые Наташа никогда не оспаривала, не оправдались. За дом они платили только проценты на ссуду. Эдик предсказывал, что дом сильно возрастёт в цене, и при продаже они всё компенсируют и ещё останется, но всё получилось вовсе не так, как он предсказывал. Наташа корила себя, что ни во что не вмешивалась. Напрасно! Если бы она тогда понимала, что Эдя вовсе не такой уж крутой бизнесмен, каким хотел казаться.

Он целыми днями сидел дома, выезжал только в магазин и начал её слушаться. Это послушание было чем-то новеньким, невиданным и скорее неприятным. Непривычная роль главы семьи Наташе не нравилась, но ей следовало теперь принимать новую грустную реальность, в которой ей надо было всё тянуть самой. Она ещё надеялась, что Эдик возьмёт на себя все хлопоты, связанные с переездом, но он оставался пассивен, только риелтора нашёл, русского, разумеется. Он всегда старался иметь дело только с русскими, использовать то, что раньше называлось блатом. Так он по-настоящему и не интегрировался в американскую действительность. Они собирали коробки со своим скарбом. Коробок с посудой получилось десять штук: чайные и столовые сервизы, вазы, пепельницы, множество рюмок, бокалов, разной формы фужеров, вилки и ложки разной формы. Зачем они это всё покупали? Каких гостей собирались принимать? Так никто к ним и не ходил. Изредка на праздник они вынимали из буфета два бокала и пили в одиночестве. Некоторые сервизы так и стояли в упаковке, для них не хватило места на стеклянных полках дорогого буфета. Глубоко под раковиной в ванной Наташа нашла новый косметический набор. Столько кисточек, помад и теней, да только она уже давно не красилась. В кладовке висела одежда, про которую она забыла. Сейчас всё это было давно немодным, ненужным, лишним. Что было со всем этим делать? Можно было бы отвезти в секонд-хенд, но Эдик категорически отказывался ехать в «чернятник», где такие магазины как раз и находились.

Зачем-то около дома стояли две машины, одна, бывшая Наташина, как бы запасная, на случай, если машина Эдика вдруг испортится. Её пора было отгонять во Флориду. Заказывать перевозку дорого, но почему бы Эдику самому её не отогнать? Но нет, он этого даже не предложил, наверное, считал слишком утомительным. Он так себя берёг и жалел, что Наташе было слегка противно, но настаивать она ни на чём не хотела, считала унизительным. Она же княжна Львова и будет выше этого. Эдя ныл, что надо бы некоторые вещи продать, для этого был так называемый «крег-лист», т. е. продажа через определённый сайт в интернете. Сколько раз она его просила этим заняться:

– Эдь, ты поставил тренажёры на продажу?

– Нет, не поставил. Это дурь, никто ничего не купит.

– А ты попробуй. Другие же продают.

– Я не буду заниматься ерундой. Это всё равно копейки.

– Ну даже копейки лучше, чем ничего.

Эдик молчал, шли недели, но он ничего не делал. Наташа прекрасно знала, почему: он просто не умел, не хотел читать инструкции, учиться чему-то новому, тем более, что надо было ещё сделать фото. Для него самым страшным в последнее время стало интеллектуальное напряжение. Фотоаппарат у него, кстати, был, даже два. Да только кого ему было фотографировать?

На работе было всё напряжённее, дом не продавался, но они тем не менее решили всё равно переезжать во Флориду, в новый дом. Вся суета, связанная с переездом, Наташу возбуждала. Начинался новый этап жизни. Дом близко от океана, вокруг пальмы, тёплый песок, но с другой стороны – новое место жительства будет портом их последней приписки. Теперь их ждут только маленькие ниши для урн с прахом на близлежащем кладбище, и на это кладбище никто не придёт. За пятьдесят лет хранения урн они заплатят, а потом от них и памяти не останется.

Эти грустные мысли неминуемо приводили Наташу к мыслям о сыне. Ведь у неё есть сын! Он якобы жил в Сан-Франциско, но они про него ничего не знали. Он ничего не умел, был мало к чему приспособлен, необщительный, странноватый. Как он выживал? Где жил, с кем, как зарабатывал на жизнь? Наташа не видела Марика много лет, он как в воду канул. Общение с ним прекратилось полностью. Впрочем, Наташа знала номер его телефона, да и имейл – можно было написать, но тут что-то её держало. Она сыну не звонила и не писала. Марик тоже не звонил, не поздравлял с днем рождения… ничего. Раньше она звонила, получала в ответ на свои вопросы всегда только одно слово «нормально» по-русски, которое впоследствии превратилось в отрывистое «ок». Он ни о чем не расспрашивал, не сообщал о себе никаких деталей, причем делал это явно нарочно. В последний раз она ему позвонила взволнованная, в панике, почти на грани истерики, чтобы сообщить, что у отца инфаркт. Марик молчал, после её заполошных объяснений возникла тягостная затяжная пауза. Про отца ему было неинтересно, да и про неё тоже. Он не предложил своей помощи, не проявил участия, не выразил сочувствия. Ну, конечно, это была патология. Что они ему сделали? В зависимости от своего настроения Наташа по-разному отвечала себе на этот вопрос. Иногда ей казалось, что и она и Эдик страшно виноваты перед сыном. Эдик орал на него, унижал, мерзко попрекал куском хлеба. Ему не удавалось скрыть своего разочарования сыном. Чем пренебрежительнее Марик молчал, тем яростнее отец на него орал, оскорбляя последними словами. Разве неправильно, что он от них ушёл навсегда, не в силах простить отцу унижений? Но она-то тут при чём? Пыталась вытаскивать его из школьных завалов, разговаривала спокойно, ни разу голос на него не повысила. Это так. Но она полностью оставила его, когда он ещё был совсем маленький, ушла в работу, проблемы, депрессию. Да как она могла! А когда они с отцом ссорились, разве она взяла сторону сына? Нет, она выжидала, хранила нейтралитет, ни нашим, не вашим. Вот была её политика. Что ж, удобно. Но Марик ей этого не простил. Да и вообще зачем они его из Москвы увезли? Эмиграция не пошла ему на пользу. Если бы остались, всё было бы по-другому. Наташа в этом не сомневалась. Но иногда Наташа себя оправдывала: уехали из Москвы, всё в себе поломали, всю свою жизнь изуродовали, но ведь как раз ради сына. Они дали ему шанс, а он им не воспользовался. Ну как она могла жить за него его жизнь, как изменить чужую судьбу? Да Эдик же всё для сына делал, в ущерб себе, он хотел для него только хорошего, помогал как мог. Тянул и тянул… из последних сил, ни с чем не считаясь. И вот она благодарность! Как бы ей хотелось Марика понимать, найти оправдания его поведению, но она не могла. То ли он подонок, то ли сумасшедший? Разве нормальный человек может вот так вычеркнуть из своей жизни родителей, какими бы они ни были?

Можно было обратиться к частному детективу. Он бы сына нашёл, навёл бы о нём справки, сделал бы фотографии, но Наташа не шла ни к какому детективу. Так ли уж она хотела про сына все знать? Нет, по-настоящему не хотела. Иногда ей приходило в голову, что он – гей, и не зря отправился именно в Сан-Франциско. Кто с ним рядом? Может какой-то мужчина, который взял на себя все заботы? Наташа и сама не знала, обрадовалась бы она, узнав правду. Лучше ничего не знать, делать вид, что их с Эдей только двое. Марик где-то живёт, у него, она надеялась, была сносная жизнь, он возможно счастлив, а если нет, она всё равно не могла бы ему помочь. Лучше не знать. Не знать – легче. Если она изредка с кем-нибудь разговаривала по телефону, её про сына давно не спрашивали, знали, что не надо, что его как бы нет. Ей просто не хотели делать больно. Но было ли ей по-настоящему больно. Было, но редко, потому что Наташа предпочитали о плохом не думать, ей удавалось, но не всегда.

В минувшую среду, которая уже полгода была для Наташи выходным, она, уступая странному импульсу, вдруг открыла страницу «Музея декабристов». Она и сама не могла бы объяснить, зачем она это сделала, ведь ей никогда не хотелось блуждать в интернете в поисках информации. Она на работе слишком много сидела перед экраном и дома старалась себя пожалеть. А тут она это почему-то сделала. Ага, хроника событий… расследования, дознания, допросы, суды, приговоры, а главное весь большой список участников, тех, кто действительно тогда в этот морозный зимний день стоял на пустой площади, офицеры и нижние чины, те, кто не стоял, но был членом обществ, сочувствующие, не доложившие начальству, что в курсе готовящихся событий, «знавшие об умысле на цареубийство», свидетели, приятели, сослуживцы. Пара сотен фамилий. Но где же князь Львов, её предок? Его не было в списках. Википедия давала самые полные списки по разрядам, предка не было ни в одном. Да, был князь Львов, камергер, но он родился в 1863 году, какое он мог иметь отношение к декабристам. Был другой князь Львов, член Временного правительства. Опять не тот. Наташа нашла некоего Львова, троюродного брата декабриста Лунина, он приезжал в Сибирь, но ни на какой Сенатской площади не стоял. Какие-то ещё братья Львовы, но не те… Как же так… получалось, что красивой семейной истории грош цена! Как так может быть? Дедушка был правда Львов, он-то про декабриста Львова всем им рассказывал. Не может же быть дыма без огня. Молоденький офицер, дворянин… вышел со своими солдатами, его судили и сослали, в ссылке он женился на простой деревенской девушке, у него родился сын, Наташин прадед, отец дедушки. Прадед стал священником, а дед судьей… это же всё не могло быть неправдой. Но исторические источники этих фактов не подтверждали. А вдруг дедушка интересничал, и никакой он не князь? А тогда и она не княжна. Ну подумаешь… не княжна, какая теперь уж разница, но Наташа с детства, ещё с маминых недомолвок привыкла считать себя княжной Львовой по матери. Она и вела себя немного «как княжна». А теперь… Наташа грустно выключила компьютер. Да мало ли, что она не смогла найти информации о декабристе Львове. И зачем она только полезла в интернет. Не знать – всегда лучше. Если не знаешь, то можно надеяться, а так… ещё одна, так любимая Наташей, иллюзия рассеялась. Настроение её резко упало. Наташа как всегда принялась думать, что она плохая мать, дочь, жена… а тут ещё она и не княжна никакая… Да не может быть. Наташа отказывалась в это верить. Быть княжной, хотя она никому бы в этом не призналось, казалось ей почему-то важным.

Галочка – наивная

Галина Борисовна всё не выключала телевизор. Надо выключать. Ну сколько можно смотреть ящик. Она сидела перед экраном на старом довольно продавленном кресле и смотрела передачу про здоровье с Еленой Малышевой. Малышева всё правильно говорила, но Галина Борисовна и так давно знала прописные истины, просто надо меньше лекарств принимать, организм же сам себя лечит. Голова её предательски клонилась набок, глаза закрывались, Галина на пару минут засыпала, начиная посапывать, потом просыпалась и снова смотрела в экран. «Это я днём так утомляюсь, что хочется просто глаза прикрыть», – думала она. Признаваться себе, что она спит перед телевизором, Галина Борисовна решительно не хотела. Это всё-таки стыдно, хоть никто и не видит, что с ней происходит. Рядом на диване полулежал Валя, её муж Валентин Иванович. Галина прекрасно знала, что телевизор он не смотрит, а просто уставился в прострации в одну точку в углу. Он не здоров и целый день дремлет, ни на что не обращая внимания. «Валя, ты слышал, какие она упражнения рекомендует для спины? Валя?» Валентин ей ничего не отвечал, но Галина упорствовала: «Валюша, просыпайся. Нельзя тебе целый день спать. Это неправильно и тебе вредно. Мы с тобой сейчас выйдем погулять». Галина слышала свой собственный голос и у неё создавалась иллюзия, что они разговаривают. Мир иллюзий давно не казался Галине Борисовне странным, он её даже безотчетно привлекал. Время перед старым, плохо настроенным телевизором, берущем только три программы, представлялось ей семейным временем. Валентин – её семья, каждый вечер она его усаживала на диван, и они сидели совсем недалеко друг от друга. Валентин никуда не спешил, его с недавних пор совсем ничего не беспокоило и не тревожило. Ему всё равно, какая там передача, а для неё этот просмотр новостей по Первому каналу, который Оля презирала, – мученье, долг. Сейчас они выйдут, пройдутся пять минут по двору, больше Валентин не выдерживал, она его покормит. Раньше, ещё пару недель назад, Галина Борисовна кормила мужа на открытой террасе, но сейчас похолодало. Кормить его стало нелегко, он плохо открывал рот, жидкая пища вытекала, надо было без конца вытирать подбородок. Твёрдую пищу ему совсем нельзя: зубной протез не держался, Валя почти не жевал и мог подавиться. Стирать в условиях сельского дома было трудно, и Галина повязывала мужу тряпку под подбородком. Он сидел за столом, как большой ребёнок. Ухаживать за ним тоже теперь надо было, как за маленьким. Галина привыкла, но себя всё же жалела. После еды его надо было вести в туалет, расстегивать штаны, пальцы Валентина совсем не слушались, хотя проблема была вовсе не в пальцах, просто он не мог сосредоточиться на действиях. Потом шла процедура совсем неприятная: менять памперс, укладывать на диван около телевизора, укрывать одеялом. А потом… Ура! Наконец-то она останется одна, предоставленная сама себе. Спокойно поест, вымоет посуду и пойдёт в спальню наверх, там теперь интернет. Проверит имейлы, почитает и заснёт. Назавтра опять всё будет то же самое: грустная рутина, от которой ей никуда не деться. Ещё недавно они с Валентином спали в одной постели наверху, но забираться наверх по лестнице стало для Вали мученьем, он пару раз падал, она его еле поднимала. Плохо, что они теперь спят порознь, они же муж и жена. Но делать нечего…

Они живут на даче, неподалеку от посёлка Пустошка Псковской области. До Москвы ночь пути. Люди в поезде морщатся, когда понимают, что оказались в купе с инвалидом. Скрыть это уже не удаётся. Надо бы, наверное, уезжать домой в московскую квартиру, тем более, что стало холодно, но Галина Борисовна твёрдо решила сидеть на даче до 1 октября, кровь из носу. Зачем ей была нужна «кровь» она и сама бы не взялась объяснить. Дала себе зарок, надо его выполнять. Галина Борисовна многого не умела, но это она умела в совершенстве: убедить саму себя, что она права, что делает что-то правильно. Сбить её с единожды принятого решения, было практически невозможно. До 1 октября сидеть в Пустошке надо потому, что Валюше на воздухе лучше, да и она вдали от цивилизации не подвергается московским соблазнам. Её долг – не оставлять мужа одного, и она не оставит! Это правильное решение и нечего давать себе поблажки, что бы там ни говорили. Какая разница, какая погода? 1-го – значит 1-го. В Галине Борисовне всегда было что-то неуловимо мазохистское, хотя если бы ей об этом сказали, она бы не согласилась. Она – человек долга, молодец! Неважно, что сейчас Валентин не может оценить её подвигов.

Впрочем, он никогда не мог. Сколько она делала для семьи, а кто это ценит? Муж не ценит. Галина Борисовна начинала заводиться, ей даже захотелось свою досаду на несправедливость мира кому-нибудь высказать, но было некому. Не ему же, старику с бессмысленным взглядом, который ей никогда не мог быть подспорьем.

В это лето ей всё-таки удалось прокатиться в Швейцарию на выпускной вечер внука. Мальчик её пригласил, что отказываться? Нет уж. Тем более, что она тут как раба, имеет в конце концов право. Как уж её Оля отговаривала! А почему бы и нет? Кому от этого плохо? Хоть летом надо что-нибудь придумывать. Она всегда умеет придумать как отпраздновать праздник оригинально, не так как у всех. Это дурацкое сидение за столом – скучно, пошло, банально.

Прошлым летом ей исполнилось 75 лет, так она такой юбилей устроила, ни у кого такого не было. Галина Борисовна мешала на плите кашу и улыбалась. Вот какая идея: никаких застолий, надоело. Вместо сидения за столом все гости отправятся на экскурсию в прошлое. Её прошлое, детство, ранняя юность. Надо пройти по переулкам, зайти в кафе, съесть лёгкие закуски, потом выйти к Чистым прудам, оттуда мимо её школы, мимо того места, где был их дом, они подойдут к другому кафе, где их будет ждать чай с пирожками. Разве не интересно всем окунуться в атмосферу её послевоенного детства. Она будет идти впереди под руку с Валюшей и всем всё рассказывать как экскурсовод. «Что? Пожилые люди? Трудно идти? Что за ерунда. Не могут пару километров пешком пройти?» – Галина Борисовна с удовольствием вспоминала юбилейную экскурсию и свои аргументы против скептиков. Встретились у метро, небольшая группа немолодых людей, девчонки-подружки из института с мужьями. Этих на такие вещи и уговаривать не надо. Галина вспомнила, как они один раз, когда Олег приезжал в Москву, пошли к друзьям в гости в Строгино, там все вместе вышли чистить снег с площадки и заливать каток для детей. Мороз и солнце – день чудесный… Забытое озорное ощущение субботника. Одно удовольствие лопаткой помахать. А Олег, сын, был явно недоволен. Ему что лень было снег чистить? Молодой, сильный… он, что переломился? До сих пор Галина Борисовна хранила в памяти его недовольную гримасу.

А сейчас опять. По Олегу было видно, что прогулка по Чистым прудам не так уж его вдохновляет. «Вот, Олег, моя школа… видишь?» Да плевать ему было на её школу и на место, где был их дом. С Валей под руку идти не получилось. Как она сразу не подумала, что не получится. Валя шёл слишком медленно, тяжело опираясь на руку Олега, который практически тащил отца на себе. Валентин мелко переставлял ноги, выворачивая носки, глядел прямо перед собой. Пару раз сильно споткнулся, Олег его еле удержал. Лучше бы Валя под ноги смотрел. Она всё время настаивала, что Валюше надо тренироваться, а то совсем распустился. Так нельзя. Олег с отцом плелись в самом конце процессии, оба ничего из её объяснений не слышали. Она же для них старалась. Оля с Наташей, дочери, шли рядом. Галина развеселилась, раскраснелась, было немного жарко. Юра со Светой тоже сильно отстали, Галина слушала тяжёлое натужное Юрино дыхание, Света поддерживала мужа. «Ну вот, запыхался. Ходить надо больше, спорт не оставлять», – своих пожилых однокашников Галине было вовсе не жалко. Ею овладел кураж, и она совсем на Олега с отцом не оборачивалась. Это её праздник, пусть все делают, как ей хочется. Что тут такого. Перед самым кафе, куда первой зашла старшая дочь Оля, Галина оглянулась на сильно отставших сына с мужем. Олег держал отца двумя руками, Валентин заваливался на один бок. Галина стала приглашать гостей вовнутрь.

Валентин её тихо раздражал: ну почему с ним это случилось? Откуда она взялась, эта болезнь Паркинсона? Чем она вызвана? Они не сразу и заметили, что с отцом что-то не так. Ну чай несколько раз немного разлил, она и значения не придала. Почему-то долго возился со шнурками, у него сделалась странная шаркающая походка. Пошли к врачу, который в первый раз стал им говорить о паркинсонизме. Галина Борисовна не поверила: ничего у него нет. Просто устал, слишком много сидит, надо больше спортом заниматься. Каждый вечер она выводила Валентина гулять, заставляла заниматься с гантелями. Пришлось принимать таблетки. Уж как она не хотела, но Олег из Америки настаивал. Как он мог настаивать, он даже не видел отца? Какое-то время ей казалось, что болезнь, если это вообще была болезнь, застопорилась, и даже после лета в Пустошке, наступило улучшение. Валентин тоже старался не обращать на болезнь внимания, ходил на работу, но справлялся там с трудом. Стал медленно говорить, с затруднением, терял мысль. Он брал в рот еду и долго не глотал. «Глотай, Валя, что ты сидишь!» – кричала ему Галина, но он смотрел мимо неё, ничего не отвечая. А вдруг его с работы выгонят, этого Галина побаивалась. «Мама, отцу надо уйти, он там всем мешает. Какой из него теперь начальник?» – Оля папу «сдавала». «Нет, нет, ни за что. Уйти с работы – это для него смерть», – Галина даже и слышать не хотела о пенсии. Олег из Америки тоже её убеждал, что отцу пора уйти, что, дескать, это не дело, он и сам не работает и место занимает. Неужели она, мама, не понимает. «Да нет, они не осмелятся его выгнать. Слишком его на работе уважают. Да он больной стоит их всех здоровых. С его-то опытом. Может ему и трудно с людьми, но работа-то от этого не страдает», – Галина Борисовна умела мастерски убедить себя в чём угодно. Надо работать до гробовой доски, умереть на работе. Вот как надо. Надо-то – надо, но Галина смотрела на маскообразное лицо мужа, на полное отсутствие у него мотивации для любых действий, даже самых простых. Валентину стало трудно контролировать положение своего тела. Но у него ещё бывали минуты просветления и тогда он был её прежний Валюша. Надежду она не теряла, но Олег ей говорил, что отец в итоге не сможет держать мочу и кал и возможно станет совсем слабоумным. «А это мы ещё посмотрим…» Галина Борисовна не желала себя расстраивать и верить таким неутешительным прогнозам. Олег «каркал» и очень её этим злил. Вот средняя дочь Наташа, наоборот, за всё бралась, только бы папу вылечить. «Мы, мама, его будем нашей любовью лечить. Бог нам поможет», – вот что она говорила. Галина Борисовна рассказывала о лечении любовью Олегу, но он только молчал в трубку. Иногда вдруг принимался возражать, говорил, что это глупости, и тогда Галина Борисовна спорила с ним назло. «А ты что предлагаешь? Сидеть сложа руки? Папу надо спасать. Ты же врач…», – вот что она ему в трубку кричала и часто принималась плакать от обиды на его черствость.

Гости расселись за столом, принесли закуски, нарезанный сыр, колбасу, рыбу. В бокалы налили шампанское. И тут Валя захотел сказать тост. Прекрасно начал, осмысленно, цветисто, умно, метко, как только её Валюша умел. Олег помог отцу встать, Валина рука с бокалом мелко подрагивала, немного вина пролилось, но ничего… все же знают, как Валечке тяжело, но он всё-таки нашёл силы поздравить жену. Галина улыбалась. Валентин сказал первые фразы, такие правильные, складные. Потом последнюю фразу повторил, потом ещё раз, потом стал повторять её механически, превращая в бессмысленный набор слов. Чем закончить он не знал, внезапно забыл, что хотел сказать. Может и помнил, но слова рушились, не складывались ни во что связное. Тост превратился в испорченную пластинку. Люди сидели с налитыми бокалами и ждали… Олег стал тянуть отца за рукав, чтобы он сел. Галина Борисовна улыбалась по инерции, потом Валин брат из Израиля, Слава, помог Олегу посадить отца, Галина извинилась. Да что тут извиняться, все и так всё понимают, но… что-то сломалось в атмосфере праздника, Валентин испортил его, испортил ей настроение. И что он вылез, это Олег не уследил. Она же не может всё контролировать. Как неприятно. Валя конечно хотел как лучше, но… ему теперь надо быть осмотрительнее, покрасоваться хотел. Галина Борисовна забыла, что ещё минуту назад она гордилась своим Валюшей, его способностью красиво и умно говорить. Не вышло. Может, не надо было его совсем на экскурсию брать? Да как она может так думать! Галине Борисовне стало стыдно за свою мимолетную слабость. Экскурсия закончилась, больше эксцессов не было, они благополучно вернулись домой. Олег был зол, говорил, что устал тащить папу на себе. Совсем распоясался. Ничего страшного… Устал он… Она с папой целыми днями возится, всё на ней… А он, он… Вообще о ней в Америке не думает.

В тот его приезд они с Олегом поссорились. Они часто бывали друг другом недовольны, когда он приезжал. А происходило это, наверное, потому, что Галина Борисовна слишком многого ждала от сына. И вообще они по-разному понимали, что такое семейное торжество. Олег ей всегда пытался объяснить, что он не может приезжать часто и поэтому хотел бы просто провести с ней время. Хорошо звучит, да в том-то и дело, что он не может приезжать часто, вот оно ключевое слово. Она хочет друзей приглашать, чтобы было весело, чтобы все видели, какой у неё сын. Родные приезжают: Наташенька, Слава. Собрались в кое-то веки вместе всей семьей! Шумно, бестолково, квартира заполняется людьми. Как это может не нравиться? Как? Да какая разница где и не чем спать, что есть? Это же совершенно неважно. Главное они вместе. Все спать ложатся, а она всегда готова с Олегом на кухне сидеть, хоть всю ночь. Ну хоть раз она отказалась с ним общаться с глазу на глаз. А спать? Ну подумаешь, спать! Дома отоспится. А ведь в каждый свой приезд он норовит из дому уйти. К кому-то ездил, с кем-то встречался. А она? А потом будет говорить, что ради неё приезжал. Как бы не так! Один раз попросил её билеты в театр купить, ну она купила… даже не в один театр, а в два. Ну и что? Опять не угодила: зачем два раза? И Оля, конечно, с ними ходила, это же само собой разумеется, что сестра с ними пойдет. Был недоволен. Ну чем, чем? Так обидно было. Да, она обиделась, да, кричала, что было бы лучше, если бы он вообще не приезжал. И ведь это правда. Приезжает, она так его ждёт, а потом у него то друзья, то конференция, то ещё что-то… А ей что, крошками с барского стола довольствоваться?

Галина Борисовна не умела делить своих близких с другими. Может только с интересной и ответственной работой. Это другое дело. Когда «горят на работе» она понимала и гордилась, но какие-то там посторонние. Она – мать, она самый близкий человек, она должна быть главной. Ладно, у детей своя жизнь, но эти несчастные три-четыре дня неужели нельзя полностью ей их посвятить.

Галине никогда даже в голову не приходило, что сын – редкий гость, и о нём надо заботиться, т. е. заниматься такой прозой жизни, как приготовление еды. Да какая разница, что есть! Можно чаю попить, есть яблоки, сухарики. Она готова кашу в конце концов сварить. У неё всегда были свои представления о том, как и что надо делать, а он просто обязан ей подчиняться, как же иначе! Почему он с ней спорит? Тогда, прошлым летом, она обещала Олегу встретить его в аэропорту. Он отказывался, она же всё равно без машины. При чём тут машина? Да как он не понимает: лишний час вместе, и вообще так полагается. А потом она оплошала, не пришла. Он ждал, ждал, а потом пошёл на экспресс. Ну, так что? Не успела, было слишком много дел. На самом деле Галина Борисовна просто-напросто забыла об их договоренности. Когда она вернулась, Олег был уже дома. Он, кстати, ничего не сказал, но так на неё посмотрел, что Галина Борисовна сразу затараторила:

– Мы с тобой, Олеженька, сейчас поедем закуски заказывать. Ты должен поехать со мной.

– Мам, я только что с самолёта. Я устал, хотел поесть, прилечь.

В таких случаях Галина всегда начинала играть инженю, маленькую беспомощную девочку. Губы её складывались бантиком, она умоляюще прищуривала глаза, и доверительно начинала говорить немного детским капризным тоном.

– Ну, Олежек, милый. Я одна не смогу. Я там запутаюсь, меня обманут, ты мне сейчас так нужен. Ну поехали, что тебе стоит. Ты же меня не оставишь. На кого ещё мне рассчитывать.

– Ну, мам… Я устал с дороги.

– Да мы только туда и обратно. Потом приедем домой и ты отдохнёшь. Сейчас же утро.

– Это у вас утро, а я не спал.

– Да тебе сейчас не стоит ложиться.

Разговоры про сон Галину всегда раздражали. Подумаешь сон. Так всю жизнь можно проспать. Он что сюда спать приехал. Сон и еда – это не самое главное. Самое главное – общение, праздник, семья. Он поехал, однако в метро упорно молчал, и Галина прекрасно видела, что сын раздражён. А ничего. Она так и знала, что он с ней поедет. Наверное, он ещё дулся, что она его не встретила. Как это она так. Нехорошо получилось, но ничего. Обещала, но не вышло. Бывает.

Галина тяжело вздохнула. На улице стало совсем холодно и она зашла в дом. Валентин спал на диване и казался во сне почти нормальным, только очень постаревшим. Она поднялась в спальню. Но тут внизу зазвонил телефон. Галина почти бегом вновь спустилась по лестнице. Как бы Валю не разбудили. Кто бы это мог быть. Оля в Германии. «Алё, алё». Не туда попали. Поговорить даже не с кем. А сколько всего хочется рассказать о себе, о них всех. Почему никто не интересуется? Ей казалось это обидным, несправедливым. Галина забывала, что и она никогда свою мать ни о чем не расспрашивала. Какое у неё было детство? Не так уж часто она вспоминал свою жизнь до замужества. Всё важное в жизни как раз и началось, когда они с Валей поженились и родились дети. А до этого? Они жили вдвоём с матерью в коммуналке на улице Чернышевского. Там мама всегда жила с родителями, и улица называлась Покровка. Сейчас она Бакунинская. Родители жили на верхнем этаже дома княгини Ливен, которая верхние квартиры сдавала внаём. У деда и бабушки была четырёхкомнатная квартира. Дедушка был главным приказчиком в модном обувном магазине на Поварской. После революции их, как водится, уплотнили, оставив две комнаты. Мама не училась, стала, как тогда говорили, «совслужащей», а попросту бухгалтершей в Министерстве путей сообщения, МПС. Хорошее престижное место, где всегда давали путёвки на юг. Мама шила себе крепдешиновые платья, покупала соломенную шляпу и ехала в отпуск. Там она знакомилась с различными кавалерами, не особенно заботясь, женаты они или нет. Один раз мама вернулась из Гагров беременной. Мысль об аборте приходила ей в голову, хотя и пришлось бы сильно рисковать. Мужчина был из Перми, начальник железнодорожного узла, женат, с двумя детьми. Людмила решила использовать ребёнка, чтобы его на себе женить. Родилась Галочка. Мужчина был поставлен об этом в известность. Он заметался, семью оставлять не решался, боялся неприятностей по партийной линии, которые Людмила вполне могла бы ему устроить, хотя пока от этого воздерживалась. Несколько раз он приезжал в Москву в командировку, Людмила с ним встречалась, но Галочку он не видел. Людмила за Бориса боролась, звонила его жене, просила, угрожала, жаловалась, что её обманули. Два года прошли на нервах: то он клялся, что разводится, то замолкал, не брал трубку. Потом началась война, Борис ушёл на фронт и погиб. Так ей во всяком случае сказала его жена. Вряд ли она стала бы шутить такими вещами. У жены осталась хотя бы небольшая пенсия, а у неё – ничего, только маленькая Галочка. Послушная, спокойная девочка, хорошо училась, была пионерской активистской и вообще всё делала правильно. В конце 50-х Галочка поступила в недавно открытый, оборонный МИФИ. И тут-то она сделала одну неправильную вещь.

Да, мама промолчала, когда Галя выбрала МИФИ, да и что она могла сказать, как Людмиле было о ядерной физике судить. А вот когда Галя незадолго до распределения увлеклась чернявым мальчишкой-провинциалом, Людмила насторожилась.

Какие у Галины Борисовны были приятные воспоминания об институте: скромные, весёлые девочки, компания, такие все хорошие, умные, добрые. Мальчиков у них больше было, девочки себе сразу нашли кавалеров, и Галя нашла, они и пожениться сразу решили. Валя был из Фрунзе, жил в общежитии. Галя ему сказала, что у них с мамой целых две комнаты в самом центре, он сможет жить у них. Валя согласился, он её так любил. Да как её можно было не любить. Она такая была молодая, стройная, танцевать любила, в походы ходить. Какое у них тогда время интересное было, и в стране всё было по-новому. Речь Хрущева, открылась дорога честным, порядочным людям. Прекрасная советская молодежь, физики. Галя отказывалась понимать, чем Валюша не угодил её маме. Её воспитывала мать-одиночка, Галя практически ничего об отце не знала, мама не любила о нём говорить. Галя только кое-что узнала от бабушки. У них Валей всё было почти одинаково: он же тоже вырос без отца, с отчимом. Отец погиб, но мать с ним не жила. Что там на самом деле было с их отцами? Галя тогда стеснялась рассказывать. Подругам в школе говорила, что папа погиб на фронте. Так у многих было.

Галина помнила, как однажды вечером, придя домой после прогулки с Валей, сразу матери сказала, что они с Валей поженятся, это решено. Скоро распределение, Валя обязательно должен остаться в Москве. Он и так останется, но без прописки это будет сложнее. Она ждала, что мать обрадуется, но мать поджала губы:

– Да? Вы уже всё решили?

– Да, мамочка. Он такой замечательный. Ты его знаешь, он у меня на дне рождения был. Помнишь? Небольшого роста, чёрненький, тост говорил… помнишь его?

– Ну помню. Не вижу в нём ничего замечательного.

– Почему мам, ты его совсем не знаешь.

– Откуда он, ты говоришь?