В злом

В злом
Чаласлав

Справедливость. Есть ли она в механике мироустройства? Чудом выживший в перестрелке пограничник хотел бы верить в высшее благо, но жизнь не баловала его ответами. Гоняясь за чувством причастности к чему-нибудь возвышенному, он меняет места работы и заводит беспорядочные знакомства, пытаясь унять зуд подсознательной жажды заглянуть за кулисы жизни. Но получит ли он то, что ищет, ввязавшись в расследование странного убийства, которым безрассудно занялась таинственная девушка. Ведает ли она о грозящих опасностях? Но не оставлять же её одну выпутываться из клубка затягивающихся как петля кошмаров?

Чаласлав

В злом

Лет пятнадцать назад я обещал Антону Семенихину, что посвящу ему свой первый роман в благодарность за поддержку и дружбу. Не думал я тогда, что до своей первой книги мне придётся добираться так долго. Развела нас судьба по разным континентам. Но я своё слово держу.

Эту книгу я посвящаю Антону Семенихину, где бы он ни был, вне зависимости от того, узнает он об этом или нет.

В злом

От блеска

грозы высь вновь

осатанела.

Так резко

вдруг с облаков

упало тело.

Меж зданий

в проулок глянь:

окурки, банки,

и грязной

медузой там

растёкся ангел.

Удачной

на лету не будет

потеря веры.

В прозрачной

студенистой груде

застряли перья.

По правде,

свобода – риск.

Верни на место.

Туда, где

золотари

сжигают бездну.

Досье первое

Ваше блогосферие,

Госпожа элита,

Крест нелицемерен, но

Жаль инфа вся слита.

Следи за дорогой, говорил отец, ситуация может поменяться за долю секунды. Дома, в провинции, в глухом фермерском городишке, Дэн воспринимал эти предостережения как стариковские байки, и только здесь оценил, насколько отец был прав. Дорога в столице переставала быть местом передвижения, она становилась хищным зверем, охотящимся на зазевавшихся простачков. Дорога выматывала и отбирала силы. Но постоянное лавирование и уход от столкновения с нетерпеливыми лихачами даже не были главным испытанием. Под парусом, говорят, пугаться стоит не шторма, а штиля. В мегаполисе функцию штиля выполняли автомобильные пробки.

Укачиваясь на волнах рывков мерного передвижения (…газ, тормоз, газ, тормоз…) гудяще-дымяще-рычащего месива, Дэн терял контроль над мыслями, а те, пользуясь этим, любили скатываться по склонам памяти в нехорошую бездну. И такие залёты нужно было вовремя пресекать. Дэн протянул руку к магнитоле и накрутил погромче. Ну и дрянь, подумал он про игравшую песню, но переключать не стал – всё равно на других волнах то же самое. Зато цеплючая мелодия отвлекала. Он слушал, смотрел на бампер машины перед собой, перемещался со скоростью один корпус в две минуты и думал, что понимает, почему все вокруг поголовно ходят в наушниках. Как преподаватели с этим справляются? В лавине студентов, заполнявшей коридоры колледжа по переменам, ношение ушных затычек было похоже на эпидемию. Впрочем, понять их тоже можно – Дэн не отказался бы сейчас от какой-нибудь аудиокниги или сборника любимых композиций. Не рассчитал, что проторчит в машине так долго. Привык к коротким поездкам.

Ну, да ладно. Что-то пиликает из колонок – уже хорошо. А раньше от этой радиостанции тошнило. Буквально. Там был набор определённых "хитов", и диджеи гоняли их по кругу, по нескольку раз за день, до дурноты, укачивая похлеще автомобильных пробок. Парни из стройбригады врубали переносной радиоприёмник так, чтобы он электроинструмент перекрикивал, и целый день приходилось штукатурить под одни и те же треки, ломившиеся в барабанные перепонки. Надоедало настолько, что хотелось уши шпаклёвкой замазывать. Повторение одного и того же напоминало пытку. Мелодии въедались в подкорку, текст сам собой выучивался наизусть, но менее мерзким не становился. Хотя Дэн и понимал, что так песни и становятся шлягерами – безальтернативное навязывание вкусов вырабатывало в слушателях привычку сродни зависимости, но ненавидеть эти джинглы он не переставал. Однако со временем стал терпимей, поскольку пытка однообразным безобразием оказалась легче пытки тишиной. Уж лучше топтаться на месте под дурацкий аккомпанемент, чем позволить себя убаюкать мелодии воспоминаний и забрести в тёмный переулок мозга. Наткнуться на глубоко зарытое. Верней, зарываемое, поскольку оно всегда возвращается. Чертовски дерьмовое чувство. Вот, ты беззаботно размышляешь о чём-нибудь, никого не трогаешь, а мысль тайком почувствует свободу, срывается, как дура, с поводка, начинает скакать от ассоциации к ассоциации. И тут – ррраз!.. Морок забвения спадает как саван, обнажая под собой звенящий от напруги нерв какого-нибудь наинеприятнейшего житейского опыта.

И нельзя сказать, что этих болезненных воспоминаний всё больше с каждым годом. Взрослея, не только учишься меньше ошибаться, но и вырабатывается некий иммунитет к их восприятию. Растёт безразличие, щитом обволакивающее ранимую душу. Однако, почему-то на проступки юности оно не распространяется. Срока давности самоосуждение не признаёт и бичует старые шрамы чересчур жёстко. Настолько, что копаться в них на предмет «сублимации», «комплексов Электры» и всего подобного, что понапридумывали психологи, желания не возникает. Не надо никаких сложных терминов, просто пока ты мал и глуп, ты делаешь то, за что впоследствии тебе стыдно. Вот и всё. "Понаделаешь делов", не задумываясь о последствиях, а потом всю жизнь обжигаешься. Как о папину марнитку. Марнитка. Ещё один сложный термин. Как и ТЭН, например. Слова, въевшиеся в лексикон с детства, у которых были вполне конкретные картинки вместо определений. Марнитка. Дэн тут же вспомнил, как она выглядит, но как её описать? Её ещё называли электроплиткой. Такой плоский нагревательный прибор, с помощью тока раскаляющий чугунный лист или толстую спираль так сильно, что они начинали выдавать тепло, эквивалентное пламени газовой горелки. И в девяностые зимой это был лучший друг человека. Угольная печка отапливала дом неплохо, но для работ в хозблоке отец брал с собой марнитку. От обычной электросети она краснела так, что в темноте даже немного светилась. Можно представить, какая температура поверхности у неё была. Как-то чинили они в гараже днище грузовика, и отец, устав греть пальцы дыханием, подтащил марнитку поближе. А Дэн об этом как-то запамятовал. «Подай ключ», говорит отец. «Ага», отвечает Дэн и тянется, не глядя, к сумке. Он помнил, что инструмент валялся рядом где-то справа, и шарил по какой-то твёрдой поверхности, полагая, что это всё ещё бетонный пол. Вдруг до него донёсся запах палёной плоти. И только потом скрутила резкая боль от ожога. Он хорошо это запомнил – сначала запах, потом боль. Пока до мозга доходило, что он суёт руки, куда не следовало бы, кожа уже слезала сдувающимися волдырями. Забредёт сознание в закоулки памяти, но, когда учует ароматы ада, уже становится поздно убегать. Его уже скручивает в три погибели невыносимо неприятный образ себя самого. И стыд занозой зудит и ноет. Поскорей, стиснув зубы, вытащить её из тела, выбросить, забыть, залить бальзамом развлечений, но ещё долго крошечное место от червоточинки будет напоминать о себе (неприятным отзвуком в голосе мыслей), никуда не денется, и в самый неожиданный момент постарается попасться на глаза бурым струпом запёкшейся крови.

Причём, по всем правилам игры, эти старые моменты жизни должны вытесняться новыми. Например, в свои годы Дэн уже начинает понимать стариков, впадающих в детство, поскольку его уже сейчас начинает «подводить память». Как будто лимит памяти уже исчерпан, и, раз опции подключения дополнительного резервного пространства не приложено, то приходится чистить рабочие оперативные ёмкости. И вместо старой ненужной информации под нож почему-то попадает недавно приобретённая. При том что голова забита какими-то школьными буднями, детсадовским кипячёным молоком с пенкой, но если зазеваться, иной раз не напомнить себе недавнее событие, то всё – ускользнёт, будто не бывало. Недавно, тут, Дэн навострился взять больничный и, прекрасно помня, что оформлял его совсем недавно, внезапно с изумлением осознал – стёрлось. Ничего не помнит. Стрессовые моменты остались, например, как искал больницу, как зашёл в платный семейный центр, как заполнял формуляры, как оплачивал приём врача, как удивила своими размерами сумма – это сохранилось. А вот как забирал документы обратно и что с ними делал потом на работе – это куда-то подевалось. Поразительно, но совершенная пустота. Если тенденция сохранится и дальше, то, действительно, в голове останутся только раскалённые стыдом марнитки ошибок, от которых измученный рассудок старика не найдет другого выхода, как спрятаться в беззаботном детстве.

Дорога пузырилась машинами словно лужа под дождём: крупные разноцветные горы металлолома вырастали из ниоткуда прямо перед капотом, не давая опомниться, нагло подрезали, запоздало включая поворотники в бесхитростной убеждённости в силе их магических свойств, или по крайней мере в равнозначности их с мигалками "скорой". Дэн чуть не врезался, когда отвёл глаза, чтобы ткнуть в мобильник, высветивший входящий вызов.

– Бергенов, ты достал!

Римма. Злится. А к злости примешивались нотки паники. Дэн почувствовал себя виноватым.

– Да еду я, Риммиронна. Пробки.

– Ты осознаёшь вообще, кто тебя ждёт? Кого ты подводишь?

Ой, да куда там. Дэн отрезал:

– Спешу, как могу.

И скипнул вызов. Ничего, подождёт. Не министр покамест, хехе. Да и хоть бы и министр, то же мне. Не бетон же стынет. Вершители судеб. Чинуши.

Дэн, не прибавляя скорости, свернул с шестиполоски в сторону облцентра. Соблюдая, между прочим. Но, почему-то, не все водители считали правила обязательными.