Тайна Эдвина Друда. В переводе Свена Карстена, с окончанием и комментариями

– Ты же знаешь, как говорят: в каждом доме есть свои собственные скелеты в шкафу. Ты же не думал, Нэд, что у меня таких нет?

– Вот бы никогда не подумал, Джек, что у тебя в шкафу тоже есть что-то подобное! Хотя, если вдуматься, и в моей семье, и в Кискиной…

– Ты начинал говорить, – перебивает его мистер Джаспер, – какой спокойной и размеренной тебе кажется та жизнь, которую я веду в этом сонном городке. Ни тебе столичного шума и гама, ни рискованных спекуляций на бирже, ни частых переездов – знай, занимайся себе любимым делом, музицируй, да распевай песенки?

– Ну, что-то такое я и хотел сказать, да. И раз уж ты сам заговорил об этом, то я дополню. Я собирался сказать, что ты в короткое время смог добиться у всех огромного уважения – и как хормейстер, и как первый певец в соборе. Можно ещё добавить, что ты с твоим независимым положением можешь сам выбирать, в каких кругах вращаться – тебя везде примут с восторгом. Да и какой, в конце концов, ты талантливый и всеми любимый учитель! Подумай сам – Киска, которая терпеть не может чему-то учиться, и та говорит, что у неё отродясь такого учителя не было как ты!

– Да это-то всё понятно… Вот только я это всё ненавижу!

– Ненавидишь?! Но почему, Джек?!

– Да потому, что меня убивает всё это удушающее однообразие здешней жизни! Скажи, вот как ты оцениваешь наше пение в соборе?

– Чудесное пение! Божественное пение!

– Да? А мне оно часто кажется каким-то дьявольским! Эхо моего собственного голоса, отражаясь от сводов, как будто издевается, как будто хохочет мне в лицо! Наверное, ни один монах, который десятилетиями гнул тут колени в молитве, не испытывал большей скуки, чем я! Но даже он мог немножечко развлечься, выцарапывая чёртиков на деревянных сидениях скамей. А что остаётся мне? Процарапывать их на своём сердце?!

– А я-то думал, Джек, что ты нашёл своё место в жизни… – пораженно говорит Эдвин Друд, смотря с тревогой на своего старшего товарища.

– Да знаю я… Все так думают.

– Конечно, все! – соглашается Эдвин. – И даже Киска мне так говорила!

– Когда это она такое сказала?

– Тогда ещё, в прошлый мой приезд. Ну ты помнишь – три месяца назад.

– А что именно она сказала?

– Ну только, что она занимается теперь с тобой музыкой, и что ты просто рождён для своей профессии.

Младший из собеседников поднимает глаза на портрет. Старший же и так не спускал глаз с них обоих.

– Что ж, дорогой мой Нэд, – говорит потом мистер Джаспер, кивая с какой-то мрачной решимостью. – Значит, придётся мне покориться судьбе, если уж я оказался таким рождён. Да и менять теперь что-то было бы уже поздно… Но пусть это будет наша с тобою тайна.

– И я свято её сохраню, Джек.

– Я рассказал это тебе потому, Нэд…

– Я знаю. Потому, что ты любишь меня и доверяешь мне так же, как и я тебе. Потому, что мы с тобою – лучшие друзья. Вот тебе моя рука, Джек!

И так они стоят – рука в руке, глаза в глаза – а мистер Джаспер продолжает:

– Я рассказал тебе это, Нэд, чтобы ты знал: даже такой скучный, закопавшийся в своих нотных бумагах человек, как твой дядюшка-хормейстер, может порою о чём-то мечтать, чего-то хотеть добиться, быть неудовлетворённым судьбой, работой, всем своим существованием…

– Я это понял, Джек.

– И ты это не забудешь?

– Ни за что, Джек. Разве я выгляжу человеком, который может забыть то, что ему с такой добротой доверили?

– Хорошо. Пусть это послужит тебе предостережением.

Отступив на шаг, Эдвин недоумённо вглядывается в лицо Джаспера, пытаясь постичь смысл его последних слов. Потом с чувством отвечает:

– Я, конечно, пустоголовый и легкомысленный парень, Джек, и мало что видел в жизни. Я ещё молод, я ещё наберусь опыта, но даже тот, который я уже имею, подсказывает мне – от всей души подсказывает! – как благородно с твоей стороны это было: раскрыть передо мной свою душу, чтобы предостеречь меня ввиду грозящей мне опасности.

Мистер Джаспер вдруг каменеет лицом, и в фигуре его проступает такое напряжение, что он, кажется, забывает даже дышать.

– Конечно, я заметил, Джек, – продолжает меж тем Эдвин Друд, – что тебе это нелегко далось. Я же видел, что ты и на себя не был похож, что ты совсем другим стал. Конечно, я знал, что ты очень ко мне расположен. Но что ты, можно сказать, принесёшь себя в жертву ради меня – нет, к этому я готов не был.

Мистер Джаспер безо всякого видимого перехода становится вдруг снова подвижен, переводит дыхание, улыбается и облегчённо машет рукой.

– Нет, Джек, не отказывайся от своих чувств, прошу тебя! Я нисколько не сомневаюсь, что то нездоровое состояние души, которое ты мне с таким жаром описал, причиняет тебе боль и переносится тобою очень тяжело. Но, Джек, я уверен, что нет никакой опасности, что это состояние когда-нибудь передастся и мне. Ты же знаешь, что я-то нахожусь совершенно в другой ситуации! Ты же знаешь, что не пройдёт и нескольких месяцев, как я заберу Киску из школы и назову своею женою. Что потом мне предстоит работать инженером на Ближнем Востоке, и что моя жена вынуждена будет отправиться туда вместе со мною, хочет она того или нет. И пусть мы с нею иногда ссоримся – что и не удивительно, учитывая всю скуку нашей заранее решённой помолвки – мы с нею замечательно поладим, когда оно у нас дойдёт до дела. Как поётся всё в той же балладе, Джек: «я буду петь, жена плясать, и дни в блаженстве протекать!». Что Киска у нас красавица – так это очевидно… И, глядя на этот портрет, я клянусь – слышите, вы, Мисс Дерзилка! – что я сожгу этот рисунок вместе со всем его недовольным выражением лица, и нарисую вашему учителю музыки новый!

Мистер Джаспер, который на протяжении всей этой тирады в раздумье не отнимал руки ото лба и смотрел на племянника с весьма благожелательным выражением, говорит с лёгкой усмешкой:

– Значит, предостерегать тебя не нужно, да?

– Не нужно, Джек.

– Значит, предостерегать тебя бесполезно?

– Да, Джек, с твоей стороны – совершенно бесполезно. Да и не чувствую я никакой опасности, поэтому и тебе не нужно беспокоиться.

– Дойдёшь со мною до кладбища?

– Конечно, Джек, с удовольствием с тобой прогуляюсь. Давай только сперва заглянем в Кискину школу, я хочу оставить там для неё подарок. Это всего лишь перчатки – столько пар перчаток, сколько ей сегодня исполнилось лет. Такой… поэтический подарок. Как думаешь, Джек?

– Нет слаще в этом мире ничего, – негромко декламирует Джаспер, – чем юноши влюблённого мечты.[17 - Перед прогулкой по кладбищу Джаспер цитирует стихотворение английского поэта Томаса Мура «Сон юной любви». Несколько строк из него могут описывать занятия музыкой Джаспера и Розы, невесты Эдвина: Но не найдёт Былых красотПоэт вокруг себя,Тех чувств, что знал, когда он с ней бывалИ пел, любя,Когда её смущенье наблюдалИ пел, любя.]

– Только надо успеть до полуночи, иначе вся поэтичность пропадёт. Конечно, это против правил – заявляться так поздно, но пакет-то передать они не откажутся. Итак, перчатки в кармане… я готов, Джек!

Мистер Джаспер решительным жестом распахивает дверь, пропуская племянника вперёд, и они выходят в темноту осенней ночи.

Глава III.

«Приют Монахинь»

Кажется, пора уже дать нашему старинному английскому городку хоть какое-нибудь название. Лучше всего выдуманное – причины этого станут понятны позднее. Назовём его Клойстергэм. Наш древний городок при друидах носил одно имя, при саксонцах другое, при норманнах так и вовсе третье, поэтому ещё одно наименование ему уж никак не помешает.

Тихий городок, этот наш Клойстергэм, прибежище таких же спокойных и степенных жителей. Можно даже сказать, сонный городок. И столько имеется в нашем городке всяческих древних гробниц и монастырских развалин, настолько пропах он весь ладаном из собора, что кажется порой, будто именно поэтому в головах его жителей и сохранились до сих пор нетронутыми все самые нелепые традиции и самые отжившие суеверия.

Весь Клойстергэм состоит, по сути, из одной единственной улицы, гордо называемой Главной. Всё прочее же – сплошные тупики и скучные дворики (исключая разве что церковное подворье). Примерно на половине длины Главной улицы стоит старинный кирпичный дом, чьё название недвусмысленно напоминает о его монастырском прошлом – зовётся он «Приют Монахинь», а с недавних пор в нём располагается «Школа и Пансион для Молодых Леди», властно управляемая некоей мисс Твинклтон.[18 - Здание, описанное в романе под именем «Приюта Монахинь», сохранилось в Рочестере до наших дней: это так называемый «Eastgate House», построенный еще в 1590-м году. Сначала это здание было просто жилым домом, но с 1791 по 1870 годы в здании действительно располагалась школа-интернат для девочек. В двадцатом веке там находился музей Диккенса, закрывшийся, однако, в 2004 году. В парке возле этого здания и сегодня можно видеть перенесённое туда из имения Гэдс-Хилл швейцарское шале Диккенса, в котором он и писал «Тайну Эдвина Друда».]

Эта почтенная годами директриса, скажем по секрету, обладает одной примечательной особенностью – жизнь её протекает как бы в двух несоприкасающихся фазах. Днём, во время занятий, нет дамы строже и чопорнее её, но стоит церковному колоколу пробить девять, как мисс Твинклтон слегка ослабляет тугой узел волос на затылке, слегка добавляет блеску в глаза и превращается в совсем другую мисс Твинклтон, которую её воспитанницы при встрече вряд ли бы и узнали. И свой ежевечерний разговор с верной помощницей и компаньонкой миссис Тишер она продолжает ровно с того же места, на котором случилась остановка вчера. Темой этого бесконечного разговора служат свежие клойстергэмские сплетни, а так же воспоминания о единственном сезоне, проведённом мисс Твинклтон на курорте Танбридж-Уэллса пятнадцать лет назад в компании «этого забавного мистера Портерса» – история, о которой «дневная» мисс Твинклтон имеет не больше представления, чем мраморная колонна. Эта её ощущаемая во всём двойственность и служит причиной того, что юные воспитанницы школы не без основания считают свою директрису «противной старой притворяшкой».[19 - «Двойственность» мисс Твинклтон (Twinkleton) заложена в самой её «говорящей» фамилии: глагол «twinkle» означает «мерцать, мигать», слово «tone» переводится тут как «характер». То есть директриса имеет, так сказать, мерцающий, переменчивый характер. Пассаж о двойной жизни мисс Твинклтон, вопреки мнениям многочисленных исследователей, не имеет никакого отношения к разгадке тайны романа и не служит намёком на двойную жизнь хормейстера Джаспера. В этом переводе он оставлен только потому, что там упоминается миссис Тишер, пару раз появляющаяся в сюжете позднее, и давний поклонник директрисы некто Портерс.]

Любимицей и украшением школы-пансиона является мисс Роза Буттон, своею красотой, своим почти детским очарованием (и своею колкостью суждений) чрезвычайно напоминающая настоящий розовый бутон – неудивительно, что именно этим ласковым прозвищем и наградили её прочие воспитанницы «Приюта Монахинь». Всеобщую любовь к этой юной леди подогревает ещё одно романтическое обстоятельство: всем известно, что волею покойного отца она с самого детства обручена с неким молодым человеком, за которого ей и завещано выйти замуж по достижении последним возраста совершеннолетия – практика, скажем прямо, в наших краях не частая. И всякий раз, когда означенный юноша осуществляет свою привилегию навещать свою наречённую невесту в стенах школы мисс Твинклтон, весь «Приют Монахинь» охватывают совершенно немонашеское волнение и сладкий трепет: стоит прозвучать дверному колокольчику, раскачиваемому его рукой – и всякие уроки оказываются сорванными, а возбуждённые сверх всякой меры воспитанницы прилипают к окнам, тут же забывая и о французских глаголах, и о разучивании пьес на фортепьяно.