Приключения Оливера Твиста

– Разумеется, мой мальчик, разумеется, – сказал джентльмен в белом жилете, благосклонно улыбаясь и погладив голову Ноэ, который был почти на три дюйма выше его. – Ты добрый мальчик, очень добрый мальчик. Вот тебе один пенс. Бембль, идите скорее к Соуэрберри с палкой и там увидите, что надо сделать. Не щадите его.

– Будьте спокойны! – ответил сторож, поправляя вощеную веревку, которая была обмотана вокруг его палки и предназначалась на случай приходских бичеваний.

– Скажите Соуэрберри, чтобы и он не щадил его. Он никогда и ничего не сможет сделать с ним без палки, – сказал джентльмен в белом жилете.

– Постараюсь, сэр! – ответил сторож, и так как за это время треуголка и палка были приведены в порядок, к великому удовольствию их хозяина, то мистер Бембль и Ноэ Клейполь поспешили к лавке гробовщика.

Здесь они нашли положение вещей нисколько не изменившимся. Соуэрберри еще не вернулся домой, и Оливер с прежней силой стучал в двери подвала. Миссис Соуэрберри и Шарлотта представили свирепость, овладевшую мальчиком, в таком виде что мистер Бембль решил прежде поговорить с ним, а затем уже отворить дверь.

С целью предупреждения он прежде всего стукнул с наружной стороны двери, а затем приложил рот к замочной скважине и сказал густым и внушительным голосом:

– Оливер!

– Выпустите вы меня, наконец, или нет?

– Ты узнаешь мой голос, Оливер?

– Да, – ответил Оливер.

– И ты не боишься его, сэр? Ты не дрожишь, когда я говорю, сэр? – спросил мистер Бембль.

– Нет! – грубо ответил Оливер.

Ответ, совершенно не похожий на тот, которого он ждал и к которому привык, немало поразил мистера Бембля. Он отошел от замочной скважины, вытянулся во весь рост и с безмолвным удивлением переводил свой взор с одного на другого из трех присутствовавших.

– О, знаете ли, что я вам скажу, мистер Бембль? Он наверняка сошел с ума, – произнесла миссис Соуэрберри. – Ни один мальчик, будь он хоть наполовину в своем уме, не посмел бы так говорить с вами.

– Это не сумасшествие, ма'ам, – ответил мистер Бембль после нескольких минут глубокого размышления, – это все говядина, вот что!

– Что-о? – воскликнула миссис Соуэрберри.

– Мясо, ма'ам, мясо! – ответил Бембль. – Вы перекормили его, ма'ам. Вы искусственным способом подняли его дух, что неуместно с такими, как он. Члены комитета, убедившиеся в этом на практике, скажут вам то же самое, миссис Соуэрберри. К чему нищим высокий дух и нежные чувства? Достаточно и того, что тела их существуют. Если бы вы держали мальчишку на одной каше, этого никогда не случилось бы.

– Боже мой, Боже мой! – воскликнула миссис Соуэрберри, набожно поднимая глаза к потолку. – Вот что значит быть добрым и щедрым!

Щедрость миссис Соуэрберри по отношению к Оливеру заключалась в том, что она кормила его такими объедками, которые никто не решался есть. Но только такая кроткая и самоотверженная леди, как она, могла добровольно перенести несправедливое и тяжелое обвинение мистера Бембля, будучи, в сущности, ни в чем не повинной.

– Мне думается, – сказал мистер Бембль, когда кроткая леди снова опустила глаза к земле, – мне кажется, что в настоящее время вы можете сделать только одно: оставьте его в подвале приблизительно на сутки, пока он хорошенько не проголодается, затем выпустите и держите на одной каше все время, пока он живет у вас. И сиделка, и доктор говорят, что на долю его матери выпало столько горя и лишений, что другая на ее месте не выдержала бы этого и умерла несравненно раньше, чем она.

Не успел мистер Бембль окончить свою речь, как Оливер, достаточно хорошо слышавший, что снова делаются какие-то намеки ли его мать, заколотил в двери с такой силой, что не было возможности говорить друг с другом. В эту-то критическую минуту появился наконец и сам мистер Соуэрберри. Обе леди немедленно доложили ему о преступном поведении Оливера, приправив свой рассказ такими подробностями, которые неминуемо должны были взбудоражить всю его желчь. Он тотчас бросился к подвалу, открыл дверь и вытащил своего непокорного ученика за шиворот.

Вся одежда Оливера оказалась изорванной во время наносимых ему побоев, лицо в кровоподтеках и царапинах, волосы все спутаны и падали на лоб. Он покрасел от страшного нервного возбуждения, и когда его вытащили, он с невыразимой злобой взглянул на Ноэ, и было видно, что теперь его никто и ничто не могло испугать.

– Хорош же ты, малый, нечего сказать! – воскликнул мистер Соуэрберри, дав ему пинка и ударив по уху.

– Он осмелился оскорбить мою мать!

– Ну так что же из этого следует, неблагодарная ты тварь? – спросила миссис Соуэрберри. – Она заслужила то, что он сказал о ней, и даже еще больше!

– Нет, не заслужила, – сказал Оливер.

– Заслужила, – ответила миссис Соуэрберри.

– Это ложь! – воскликнул Оливер.

Миссис Соуэрберри зарыдала.

Слезы эти не оставляли больше никакого выбора мистеру Соуэрберри. Если минуту назад он не решался строго наказать Оливера, то теперь, что должно быть вполне ясно каждому опытному читателю, он не мог отказаться от этого, не рискуя получить самых нежных супружеских эпитетов вроде скотины, жестокосердного мужа, бесчеловечной твари, жалкого подражания человеку и тому подобных приятных и многочисленных названий, которыми мы могли бы заполнить целую главу, будь только у нас для этого место. Надо, однако, отдать ему справедливость и сказать, что будь это в его власти, он не наказал бы мальчика, потому что, во-первых, был расположен к нему в своих интересах, а во-вторых, потому, что жена не любила его. Но поток слез не давал ему выхода из неприятного положения, а потому он так расправился с Оливером, что даже сама миссис Соуэрберри осталась вполне довольна этим, а мистеру Бемблю не пришлось обращаться к своей приходской палке. Всю остальную часть дня Оливер просидел в задней части кухни, в обществе насоса и ломтя хлеба, а вечером миссис Соуэрберри, сделав предварительно несколько разнообразных замечаний, не особенно лестных для его матери, заглянула в кухню, и Оливер, осыпаемый насмешками и обидными замечаниями Ноэ и Шарлотты, был отправлен спать наверх.

Только оставшись один среди тишины и безмолвия мрачной лавки гробовщика, Оливер дал волю своим чувствам. Все насмешки и упреки он выслушал с пренебрежением; без крика и слез вынес удары ремнем. Сердце его было преисполнено той гордости и презрения, которые заставляют сдерживать крики даже в том случае, если бы вас живьем поджаривали на огне. Но теперь, когда его никто не видел и не слышал, он упал на колени и, закрыв лицо руками, рыдал так, как редко кто может рыдать в его возрасте.

Долго и неподвижно оставался Оливер в таком положении. Свеча медленно догорала в подсвечнике, когда он вскочил на ноги. Внимательно оглянувшись вокруг и прислушавшись, он подошел к двери, осторожно, чтобы не наделать шуму, открыл ее и выглянул на улицу.

Ночь была темная и холодная. Звезды показались мальчику глазами, которые находились гораздо дальше от земли, чем он привык видеть их; ветра не было совсем, и мрачные тени, отбрасываемые на землю деревьями, казались призрачными и неподвижными, словно привидения, выходящие из могилы. Он тихонько притворил дверь, при тусклом свете догоравшей свечи связал в носовой платок несколько принадлежавших ему вещей и, усевшись на скамейку, стал ждать рассвета.

Как только первые лучи стали пробиваться сквозь щели в ставнях, Оливер встал и снова открыл двери. Робкий взгляд вокруг… Минутное колебание… Он притворил за собой дверь, и вышел на улицу. Взглянул направо, затем налево, не зная, куда ему лучше бежать. Тут он вспомнил, что повозки, выезжая из города, обычно направляются в гору. Он тоже повернул в ту сторону и пошел по тропинке, пересекающей поля, хорошо зная, что, пройдя по ней некоторое расстояние, выйдет на большую дорогу, и потому быстро двинулся вперед.

Оливер вспомнил, что по этой самой тропинке он шел с мистером Бемблем, когда тот вел его с фермы в дом призрения. Следовательно, она должна идти мимо коттеджа. Сердце его так сильно забилось при этой мысли, что Оливер едва не вернулся назад. Но он прошел уже так много, что решил не тратить напрасно времени на обратный путь. К тому же стояло раннее утро, и ему нечего было бояться, что его кто-нибудь увидит. После минутного колебания он двинулся дальше.

Скоро он оказался у фермы. Ничто не показывало, чтобы кто-нибудь из ее обитателей встал в такой ранний час. Оливер остановился и заглянул в сад. Какой-то мальчик полол одну из грядок. Услышав, что кто-то остановился, он поднял бледное личико, и Оливер узнал одного из своих бывших товарищей. Оливер очень обрадовался, что ему удалось увидеть его прежде, чем он уйдет навсегда. Хотя он был моложе его, но Оливер дружил с ним, и они часто играли. Сколько раз они вместе делили побои, голод и заключение!

– Дик! – крикнул Оливер, когда мальчик подбежал к воротам и просунул ему руку сквозь решетку. – Никто еще не встал?

– Никто, кроме меня, – ответил мальчик.

– Никому не говори, Дик, что ты меня видел, – сказал Оливер. – Я в бегах. Они били и истязали меня, Дик, и вот теперь я иду искать счастья. Далеко! А куда – не знаю. Какой же ты бледный!

– Я слышал, как доктор сказал, что я умираю, – ответил мальчик, слегка улыбаясь. – Я так рад, голубчик, что увидел тебя. Только ты не стой тут, уходи скорей.

– Да, да, сейчас уйду. Я хочу только проститься с тобой, – ответил Оливер. – Я еще увижу тебя, Дик! Знаю, что увижу. Ты будешь здоров и счастлив!

– Надеюсь, – ответил мальчик, – только когда я умру, не раньше. Я знаю, что доктор прав, Оливер, потому что я часто вижу во сне небо и ангелов, и много добрых лиц, которых никогда не вижу наяву. Поцелуй меня, – продолжал он, вскарабкавшись на довольно низкие ворота и обвивая шею Оливера своими ручонками. – Прощай, дорогой, да хранит тебя Бог!

Благословение это из уст ребенка впервые было призвано на голову Оливера, который никогда за всю свою последующую жизнь, полную борьбы за существование и страданий, забот и разных превратностей, не забывал его.

Глава 8. Оливер идет в Лондон и на пути встречает необыкновенно странного молодого джентльмена

Оливер дошел до места, где кончалась тропинка, и вышел на большую дорогу. Было восемь часов утра. Несмотря на то, что он находился в пяти милях от города, Оливер продолжал идти с той же поспешностью, прячась за изгородями, пока не наступил полдень. Он боялся, что его выследят и поймают. Тут он присел у верстового столба, чтобы отдохнуть, и стал раздумывать о том, куда ему идти и чем ему жить.

На верстовом столбе, у которого он сидел, находилась надпись большими буквами, гласившая, что от этого места остается всего семьдесят миль до Лондона. Название это пробудило целый ряд мыслей в голове мальчика. Лондон! Большой город! Никто, даже сам мистер Бембль, не будет в состоянии найти его там! Он часто слышал, как старики в доме призрения говорили, что никто, у кого есть толк в голове, не будет нуждаться в Лондоне; по их словам, в этом обширном городе можно найти столько способов зарабатывать деньги, что люди, родившиеся и выросшие в провинции, и понятия об этом не имеют. Отличное место для бездомного мальчика, которому придется умереть на улице, если ему никто не поможет. Надумавшись об этом вдоволь, он вскочил на ноги и пошел дальше.

Расстояние между ним и Лондоном уменьшилось не более чем на четыре мили, когда в голове у него мелькнула мысль, сколько ему придется вынести, прежде чем он достигнет места своего назначения. Обстоятельство это так поразило его, что он замедлил шаги, раздумывая о средствах добраться до места. В узле у него ничего не было, кроме черствого куска хлеба, грубой рубашки да двух пар чулок. В кармане всего один пенс, подаренный ему Соуэрберри на каких-то похоронах, когда он экстраординарно хорошо исполнил свою обязанность.

«Чистая рубаха, – думал Оливер, – хорошая вещь, и две пары чулок тоже, и пенс, но всего этого мало, чтобы пройти шестьдесят пять миль в холодное время». Тут Оливер, который отличался необыкновенной находчивостью и деятельностью, когда нужно было разобраться в разных затруднениях, растерялся, подобно большинству людей, когда дело дошло до того, чтобы справиться с этими затруднениями. После долгих размышлений, не приведших его ни к каким положительным результатам, он молча переложил свой узелок на другое плечо и продолжил путь.

Двадцать миль прошел в этот день Оливер, и за все это время ничего не ел, кроме сухих корок хлеба и нескольких глотков воды, которую он выпросил у дверей коттеджа, стоявшего у самой дороги. Когда наступила ночь, он свернул на луг и, забравшись в стог сена, решил пролежать здесь до самого утра. Сначала он очень боялся, прислушиваясь к стону и свисту ветра, свободно разгуливавшего по полям. Он был голоден, ему было холодно, и он более чем когда-либо раньше чувствовал себя одиноким. Тем не менее он так устал от ходьбы, что скоро заснул и забыл все свои огорчения.

Он чувствовал себя совершенно окоченелым, когда проснулся на следующее утро, и до того голодным, что поспешил обменять свой пенс на кусок хлеба в первой же деревне, через которую проходил. Он не прошел и двенадцати миль, когда снова наступила ночь, проведенная им в этот раз на незащищенном от ветра болотистом месте. Когда на следующее утро он встал и двинулся в путь, то еле передвигал ноги.