Он показывает на лэптоп, и я вдруг понимаю, почему он так раздражен: Энглтон не пошутил, когда написал, что инструкции самоуничтожатся.
– Вот твой билет на самолет, открытый, на ближайшее свободное место. Дальнейшие инструкции получишь на Сен-Мартене.
Он вручает мне книжечку с авиабилетами.
– Где? – я чуть их не роняю.
– Нас отправляют на Карибы! – радуется Пинки, даром что не кувыркается. – Солнышко! Песочек! И надувательство! И нам дали игрушки!
Брейн методично собирает оборудование, укладывая его по частям в большой чемодан на колесиках. Его явно что-то забавляет. Я пытаюсь перехватить взгляд Бориса: он смотрит на Пинки то ли с восхищением, то ли с жалостью, то ли и с тем, и с другим.
– А «на Карибы» – это куда именно? – спрашиваю я.
Борис встряхивается.
– Совместная операция, – объясняет он. – Европейская территория, франко-голландское правительство – нас туда пригласили. Но Карибское море – американское. Поэтому Черная комната прислала нам Рамону.
Я морщусь:
– Скажи мне, что ты шутишь.
Вмешивается другой голос, не слышный всем остальным:
«Эй, Боб! Я все еще тут. Девушку нельзя заставлять долго ждать».
У меня возникает ощущение, что заждавшаяся Рамона может вести себя очень плохо, так плохо, что последствия никакая страховка не покроет.
– Не шучу. Совместная операция. Много возни. – Он аккуратно берет свой мертвый ноутбук и прячет в портфель. – Завтра иди на комитет, возьми протоколы, потом езжай в аэропорт и улетай. Рапорт по итогам заседания подашь потом, когда спасешь мир.
– Уф. Лучше я сейчас пойду и выпущу Рамону из клетки.
«Уже иду», – телепатирую я ей.
– Насколько ей можно доверять?
Борис сухо улыбается:
– Насколько можно доверять гремучей змее?
Я выхожу в коридор, хотя голова у меня по-прежнему раскалывается, а мир слегка плывет по краям. Кажется, я теперь догадываюсь, что это была за вспышка энтропии. Я останавливаюсь у дверей своего номера, но ручка больше не покрыта жидким азотом, а просто холодная.
Рамона сидит в кресле напротив стены с дырками. Она мне улыбается, но в глазах нет и следа этой улыбки.
«Боб. Выпусти меня отсюда».
Вокруг кресла нарисован пентакль, подключенный к компактному синему генератору шума. Он по-прежнему работает – Брейн не подключил его к своему пульту.
«Минутку. – Я сажусь на кровать напротив нее, сбрасываю кроссовки и потираю виски. – Если я тебя выпущу, что ты собираешься сделать?»
Улыбка становится шире.
«Ну, лично… – она косится на дверь, – ничего особенного».
На миг у меня перед глазами встает очень неприятная картина, в которой фигурируют острые как бритва ножи и потоки артериальной крови, но потом она ее приглушает (почти с сожалением), и я понимаю, что она думала о ком-то другом, кто находится очень далеко отсюда.
«Честно».
«Второй вопрос. Кто твоя настоящая цель?»
«Ты меня выпустишь, когда мы доиграем в эти двадцать вопросов? Или у тебя что-то другое на уме?»
Она кладет ногу на ногу и внимательно следит за мной. «Все парни, с которыми я спала, умирали меньше чем за двадцать четыре часа», – вспоминаю я.
«Я не шутила», – добавляет она.
«Я так и подумал. Я просто хочу знать, кто твоя настоящая цель».
Она фыркает.
«Эллис Биллингтон. Тебе что за дело?»
«Пока не знаю. Давай проведем еще один, последний эксперимент?»
«Какой?»
Она привстает, когда я поднимаюсь с кровати, но защитное поле не дает ей двинуться ко мне.
«Эй! Ай! Скотина!»
У меня слезы наворачиваются на глаза. Я хватаюсь за правую ногу и жду, пока стихнет боль от удара о ножку кровати.
Рамона тоже согнулась и держится за ногу.
«Ясно», – бурчу я, а потом становлюсь на колени и выключаю генератор.
Мне не очень хочется это делать: честно говоря, я себя чувствую намного безопаснее, когда Рамона сидит в пентаграмме, и от одной мысли, что ее придется выпустить, мурашки бегут по коже, но кое-что про это запутывание уже вполне понятно – помимо того, что мы можем говорить так, что нас не подслушают, есть и другие (куда менее приятные) побочные эффекты.
«Ты же не мазохист, правда?» – уточняет она, ковыляя в сторону ванной комнаты.
«Нет».
«Хорошо».
Она захлопывает за собой дверь. Через несколько секунд я в ужасе хватаюсь за промежность, потому что меня охватывает легко узнаваемое ощущение, с каким опорожняется полный мочевой пузырь. Секунды уходят на то, чтобы понять – не мой. Пальцы-то у меня сухие.
«Вот сука!»
Кажется, в эту игру могут играть двое.