Время колоть лед

“Мы: Александр Калягин, Олег Табаков, Чулпан Хаматова, Кирилл Серебренников, Дина Корзун, Лия Ахеджакова, Ольга Будина, Ольга Кабо, Елена Яковлева, Ольга Дроздова, Галина Петрова, Сергей Гармаш, Евдокия Германова, Мария Миронова, Амалия Мордвинова, Ирина Розанова, Евгений Миронов, Алёна Бабенко, Алексей Кравченко, Олеся Судзиловская, Александр Лазарев, Дмитрий Дюжев, Гоша Куценко, Анастасия Заворотнюк, Максим Покровский, Алексей Кортнев, Тамара Гвердцители, Алексей Айги, Лариса Рубальская, Сергей Старостин, Алексей Лундин, Денис Мацуев, Илзе Лиепа, Ирина Богушевская, Гарик Сукачев и Юрий Шевчук.

Если дети умирают от рака, то не потому, что рак неизлечим. Рак излечим. Это опасное, тяжелое, но излечимое заболевание. Просто мы не лечим детей.

Десять лет назад в России выживало 5 процентов детей, заболевших раком. В Америке и Европе тем временем выживало 70 процентов. Теперь мы обучили врачей и освоили современные технологии лечения. Сегодня в России выживают 50 процентов заболевших раком детей. А в Америке и Европе 80 процентов. Мы отстаем на 30 процентов.

Каждый год в России 5 тысяч детей заболевают раком. Из них 50 процентов – две с половиной тысячи детей – выживают благодаря современному лечению. А еще 30 процентов – полторы тысячи детей – каждый год могли бы выжить, но умирают, потому что им не хватает лекарств и оборудования, современных клиник и квалифицированных специалистов, донорского костного мозга и донорской крови. Всё это можно было бы купить за деньги.

Каждый год в России полторы тысячи детей могли бы выжить, но умирают, просто потому что у нас не хватило денег. В Беслане погибло 186 детей. Это почти десять Бесланов каждый год. Просто потому что не хватает денег на лечение.

Почему в России нет ни одного современного детского онкогематологического центра, и только три клиники делают пересадку костного мозга, а в Германии – девяносто клиник? Почему в России, где только десяти процентам детей, больных раком крови и нуждающихся в трансплантации костного мозга, делают эту тяжелую операцию, нет банка донорского костного мозга?

Почему матери больных детей, нуждающихся в ежедневном переливании облученной донорской крови, ездят из Российской детской клинической больницы – клиники Института детской гематологии – с пакетами донорской крови через всю Москву, чтоб облучать кровь?

Мы хотим рассказать, что рак излечим. Мы хотим рассказать, что организм ребенка способен выдержать тяжелое лечение, которого зачастую не может выдержать взрослый.

Мы верим, что нет на Земле человека, который отказался бы спасти полторы тысячи детей, если бы знал, что может спасти их”.

На первом концерте было собрано около трехсот тысяч долларов. Купили аппарат по облучению донорской крови. А оставшиеся сто тысяч потратили на другой аппарат, тоже очень нужный больнице, о котором врачи даже мечтать не могли.

Среди выступавших был тогдашний министр здравоохранения России Михаил Зурабов. В череде речей артистов и врачей, впервые четко, громко и уверенно говоривших о том, что детский рак излечим, Михаил Зурабов неожиданно заявил, что рак – безусловно тяжелое заболевание, сопоставимое по тяжести с гриппом, болезнями желудочно-кишечного тракта, эпидемиями. “С одной лишь разницей, – заметил Зурабов. – Рак – такая болезнь, что мы знаем: если умер отец, умрет и сын…” Что хотел сказать дальше министр, никто никогда не узнал. Зал, полный врачей, родителей и детей, буквально взорвался: зрители топали ногами и возмущенно хлопали. Оробевший министр сошел со сцены. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ХАМАТОВА: А ты была на первом концерте?

ГОРДЕЕВА: Конечно.

ХАМАТОВА: Что тебе запомнилось?

ГОРДЕЕВА: Как вы стоите с Диной в дурацких платьях, в зале – полная тишина, а у меня мокрые колени, потому что на них капают слезы.

ХАМАТОВА: Получается, ты была как зритель? И это не ты для НТВ снимала концерт?

ГОРДЕЕВА: Концерт на свою камеру снимала телеведущая Оксана Пушкина, но не для НТВ, а по личной инициативе. Ни один из телеканалов концерт не снимал. Я туда тоже шла сама по себе, и у меня не было даже идеи позвать камеру. Я же работала на НТВ и понимала, что на такое никто не поедет. И мне в голову, честно говоря, вообще не пришло, что все это можно поменять: есть мир, который для телика, а есть – другой, настоящий и нормальный, который телевизору не подходит. Их невозможно объединить.

ХАМАТОВА: До концерта я звонила журналистам и Первого, и НТВ, и РТР, и всем, кого знала, и умоляла этот концерт снять и показать.

ГОРДЕЕВА: Мы с тобой не знакомы еще.

ХАМАТОВА: Нет, не знакомы. И все журналисты, которым я звоню, говорят мне: “Нет”. Я звоню Константину Львовичу Эрнсту, он отвечает: “Пусть нам напишут письмо врачи”. Я объясняю: “Они уже написали”. “Пусть напишут еще”, – говорит Константин Львович. И всё это кончается скандалом: никакие письма врачей им были не нужны. Они просто не хотели, не считали для себя важным снимать наш концерт.

ГОРДЕЕВА: Через неделю после концерта я приехала брать у тебя интервью о том, что на концерте были собраны деньги на аппарат по облучению крови. Но ты сказала: я еще обязательно буду говорить о том, что концерт не был показан по телевизору, а значит – до больных раком детей, на самом деле, нет никому никакого дела. Это две тысячи пятый год. Рак – табуированная тема.

ХАМАТОВА: Кать, понимаешь, ни до, ни после этого концерта в зале не было такого количества пришедших туда по своей воле самых главных людей страны. Главных не в смысле власти, а в смысле интеллектуального, творческого наполнения. Я сейчас вспоминаю этот зал: Владимир Познер, Олег Янковский, Саша Абдулов, Лия Меджидовна Ахеджакова, Костя Хабенский, Серёжа Гармаш, Людмила Гурченко, Инна Михайловна Чурикова, Юра Шевчук, Леша Айги, Ира Розанова откуда-то со съемок за свой счет приехала, Иосиф Кобзон, Марина Неёлова, Галина Борисовна Волчек, разумеется. Та же самая Оксана Пушкина, кажется, Елена Малышева с Первого канала. А еще политики, депутаты…

ГОРДЕЕВА: А что тебя так удивляет?

ХАМАТОВА: Сейчас приходится всех созывать, собирать, упрашивать иногда. Тогда же мы просто бросили клич – и все пришли.

ГОРДЕЕВА: Эта история тянется из девяностых. Из времени, когда те, кто давал интервью, и те, кто его брал, мыслили не то чтобы одинаково, но были равными друг другу: думали в одном направлении. Мы были одним народом, одним фронтом выступали.

ХАМАТОВА: Почему сейчас по-другому?

ГОРДЕЕВА: Может быть, потому, что мечтаем мы об одном и том же, но видим это совершенно точно по-разному. Кроме того, большинство из перечисленных тобой артистов или даже политиков не придет сегодня по своей воле, скажем, на телеканал НТВ и не станет заинтересованно разговаривать с журналистом.

ХАМАТОВА: Где ты сегодня видела заинтересованного журналиста?

ГОРДЕЕВА: Я далека от мысли защищать журналистов, но где ты видела сегодня публичного человека, который уважает того, кому дает интервью? И даже больше: уважает тех, кто это интервью будет смотреть или читать.

ХАМАТОВА: Когда, по-твоему, пропало это доверие?

ГОРДЕЕВА: Не знаю. Я часто пересматриваю интервью, которые брал Листьев, мой в каком-то смысле учитель. В них нет напора, нападок и желания загнать собеседника в угол. Но есть очевидное желание понять его и сделать понятным зрителю. Собеседник Листьеву помогает. Этот процесс взаимного движения навстречу наблюдать чрезвычайно интересно.

В том времени, о котором мы с тобой сейчас говорим, в этом самом две тысячи пятом году точка невозврата на деле уже пройдена, но мы этого еще не знаем. Разные части общества уже начали неумолимое (и необратимое) движение друг от друга, в противоположных направлениях. И именно поэтому журналистов уже не интересует то, что происходит в “хорошей” сфере жизни. Они ее, может, встречают в своей частной жизни, но в профессиональной – не видят. Телеканалы и издания навязывают зрителям оторванную от реальности повестку. Какое-то время в тренде еще будет социалка, но такая, ненастоящая, упакованная в телевизионную мишуру.

ХАМАТОВА: Думаешь, теленачальники сознательно не дали нам тогда камер?

ГОРДЕЕВА: Думаю, они и правда не поняли, что начинается нечто большое и важное, а они это упускают. Не поняли и не угадали, как впоследствии не поняли и не угадали кучу всяких важных перемен в обществе. Сейчас телевидение и люди, которые его смотрят, как мне кажется, так оторвались друг от друга, что потребуются титанические усилия, чтобы соединить их обратно.

Ну и к тому же форма, которую вы с Диной выбрали для сбора денег на облучатель крови, в две тысячи пятом году выглядела несколько вызывающей.

ХАМАТОВА: Вызывающей?!

ГОРДЕЕВА: Благотворительный концерт тогда не был обычной, принятой формой привлечения общественного внимания, Чулпан. Подобное мероприятие вызывало, скорее, осторожное сомнение в чистоте помыслов организаторов.

ХАМАТОВА: Мне это и в голову не приходило. Да и в чем вызов? Разве что в том, что концерт стал важнейшей точкой отсчета, он показал, что артисты почувствовали себя не просто гражданами, но еще и значительной частью гражданского общества страны. Режиссер Серебренников еще не в опале, но уже поставил не только “Пластилин” и “Откровенные полароидные снимки”, но и “Демона” с Меньшиковым в главной роли. Мы с Диной в две тысячи пятом – его непосредственные коллеги, а актерское братство такое крепкое, еще никто ни с кем не переругался и ни у кого даже мысли не возникает делиться на лагеря. Но, главное, ни у кого не возникает мысли отказаться! В этот момент гражданское общество, как я его себе представляю, только зарождалось. И так оно и было, судя, например, по пламенному выступлению Лии Меджидовны Ахеджаковой, которая вообще-то Пушкина должна была читать, но вместо этого произнесла страстную речь, как Гаврош на баррикадах. И было абсолютнейшее ощущение, что всё, что еще не сделано в нашей стране, что буксует и тормозит, мы в состоянии сделать сами: мы действительно можем изменить мир в лучшую сторону.

ГОРДЕЕВА: А что именно сказала Лия Меджидовна?

ХАМАТОВА: Она сказала, что наши старики и дети умирают оттого, что мы не можем их спасти. И это позор для страны. Это позор для нас. За кулисами стоял артист Саша Олешко с открытым Пушкиным – он должен был Ахеджаковой суфлировать и страшно переживал, что не увидит буквы или перепутает слова. Я стояла рядом с Сашей, чтобы помочь ему, если он таки, не дай бог, перепутает. Но до Пушкина дело так и не дошло.

Глава 9. Параллельные прямые

Хорошо помню момент, когда я поняла, что “назад пути нет”. Тут надо признаться: когда мы с Диной Корзун только придумали этот концерт, я до конца не верила в серьезность затеи… Мне казалось, это какой-то сон, фантазия. Но вот всё как-то закручивается, совершенно неожиданно все артисты, которым мы с Диной звоним, говорят “да”, и становится ясно, что мы задумали громадное дело и теперь вопрос стоит совсем по-другому: хватит ли у нас сил его провернуть. Реальность проступает передо мной не сразу, постепенно. Я живу в этот момент между Москвой и Берлином, даже больше в Берлине, и мотаюсь постоянно в Москву для того, чтобы с кем-то встретиться, о чем-то договориться, что-то обсудить в связи с концертом; мне кажется, что я бегу какой-то бесконечный марафон, бегу, бегу, но всё равно не понимаю, что меня ждет впереди.

К счастью, концерт согласился принять у себя мой родной театр “Современник”, но нельзя сказать, что всё было легко и просто. Например, в театре тогда еще работал такой “замечательный” директор Леонид Иосифович Эрман, человек-легенда, о котором еще Олег Даль в мемуарах писал: “Был у Эрмана в кабинете, получил страшной силы заряд ненависти к театру «Современник»”. Говорят, Эрман любил повторять: “Сейчас труднее вахтера найти, чем артиста, даже талантливого!”

Важная ремарка: после всех московских терактов в театр со служебного входа можно было войти только по паспорту. Об этом нововведении охрана всех театров знала, а люди, которые в них приходили, нет. Разумеется, ничего об этом новом правиле не знали артисты, которых мы пригласили. По-моему, я и сама про то, что надо носить с собой паспорт, узнала только в день концерта. А день этот выглядел так: приходит Макаревич с гитарой к служебному входу, а вахтер, по указанию Эрмана, его не пускает. Макаревич настаивает, прибегаю я и тоже настаиваю: “Это же Андрей Макаревич, он пришел на наш концерт!” Вахтер звонит Эрману, тот говорит: “Нет, без паспорта ни в коем случае не пускать”. Тогда я бегу к Эрману на четвертый этаж и говорю ему: “Леонид Иосифович, ну как же так, это же целый Макаревич пришел к нам на концерт, а его не пускают!” Он: “Да что же вы молчали-то! Макаревич! Конечно, пропустить!” Я радостно бегу вниз, но когда добегаю, вахтер как раз кладет трубку со словами: “Леонид Иосифович, поняла вас, не пропускать”. Поднимает на меня глаза: “Эрман велел не пропускать”. Я опять бегу к Эрману, опять слышу: “Ну что же, конечно, пропустить!” И опять вижу вахтершу, которая с понимающим видом кладет трубку. Так повторялось раза три или четыре, пока, в конце концов, я не ворвалась в кабинет к Эрману и не закричала: “Если вы не прекратите это сию же секунду, мы отменим концерт, объявим везде, что театр «Современник» саботирует благотворительное мероприятие, и всё!” Макаревича пропустили. И больше история с пропусками не повторялась. Но стало не намного легче: артисты приезжают, возникают вопросы, которые непонятно как решать. Идет саундчек, не хватает гримерок, не хватает мест на парковке перед “Современником”, у нас нет никакой профессиональной команды, даже волонтеров еще не было! Зато есть безумная затея собрать деньги на облучатель крови для Российской детской клинической больницы.

Самого концерта я не помню. Но помню, когда всё кончилось, мы собрались у Галины Борисовны, и уже было понятно, что мы не просто собрали деньги на облучатель крови, мы, кажется, собрали намного больше денег, чем требовалось. А главное: столько людей, которые существовали сами по себе и не думали, наверное, что могут быть полезны, так горячо откликнулись, так с душой рванули в наше дело… Никогда – ни до, ни после – я не испытывала такой гордости за свой цех, за людей своей профессии.

В общем, стоим мы в кабинете у Волчек без ног, без рук, без голоса и без сил, кажется, что-то выпиваем. И вдруг Гармаш предлагает: “А давайте-ка на будущий год устроим такой же концерт?” И мы с Диной стекаем по стене: какой такой же концерт, какой будущий год? Мы еще один концерт просто не переживем! ЧУЛПАН ХАМАТОВА

ГОРДЕЕВА: Знаешь, ужасно интересно наблюдать, как в жизни ровно по тем математическим законам, которым нас учили в школе, параллельные прямые пересекаются только в пространстве, а на плоскости – так и остаются прямыми. И когда твой мир делается объемным, другим, не таким, как ожидалось, ты пересекаешься с теми, с кем не должен был или не мог встретиться, если б оставался на месте и довольствовался тем, что есть.

Мне кажется, в жизни всё именно так и устроено: мы прикладываем какие-то усилия, раздвигаем свои горизонты для того, чтобы иметь счастье встретить новых людей и принять новые вызовы. И уже вместе идти отвечать на эти вызовы, что-то делать, чтобы открыть другие горизонты. И так – до бесконечности.

Если же попробовать встроиться в твою хронологию, то в тот момент, когда ты добега?ешь свой марафон, я знакомлюсь с Галиной Анатольевной Новичковой. Точнее, сама Галина Анатольевна, как это с ней обычно бывает, стремительной походкой вбегает в мою жизнь. Она просто-напросто приходит на НТВ, на восьмой этаж в информационную редакцию, в кабинет к главному редактору – Татьяне Митковой. Уж не знаю, каким образом Новичкова с Митковой познакомились. (Насколько я помню, они сошлись на почве страстного увлечения большим теннисом.) В общем, в один прекрасный день Новичкова пришла к нам на НТВ и стала выпытывать у Митковой, какой корреспондент в “Новостях” самый неравнодушный. Миткова вызвала меня. Говорит: “Вот доктор, вы с ней, – Миткова со всеми всегда на «вы», – поговорите, там нужна какая-то помощь”. А я уже “инфицирована” волшебной силой телевидения, которое умеет решать проблемы. Я хорошо понимаю, на что оно способно, в чем его сила и магия: это огромный рычаг влияния, с помощью которого можно и нужно менять мир. Я это поняла, когда сделала несколько первых сюжетов, как я их называла, “прямого действия”. Это были сюжеты о детях, которым помогал фонд “Детские сердца”, эфирные выпуски гоняли их целый день. Внизу была бегущая строка – расчетный счет пациентов, координаты фонда.

ХАМАТОВА: Так тогда собирали деньги?