Последний отзыв
Удивительная книга. Как никогда актуальна сегодня. Язык и стиль автора настолько тонок, лёгок и изыскан, что легко поведёт читателя в мир героев, кото...
Далее
По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
никогда
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
никогда
чушъ
Если бы врагу Бога и врагу рода человеческого, завистнику сатане, которого называют обезьяной Бога, предложили написать книгу, то он написал бы примерно вот такой роман…
никогда
экзистенциальная ересь
чушъ
© чушъ, 2016
ISBN 978-5-4474-2924-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Книга 1
1
Кафе называлось необычно. «НИКОГДА» – огромными золотыми буквами по черному граниту нашкрябано над потайной дверью, которую одинокий прохожий никогда бы не догадался ни толкнуть, ни потянуть, а, пожав плечами, поспешил бы далее по делам своим скорбным, неказисто присутствуя в этом странном городе всеми своими выпуклостями и отростками. И удаляясь в неизвестном направлении, он нехорошо думал бы о чем-то абстрактном, которое во всем виновато и которое чихать хотело на чьи бы то ни было мнения, и, жируя в своей безнаказанности доныне, оно бы и опосля глумилось над всяким каждым из нас, не случись, как говорится, следующее событие: потайная дверь вдруг сама собой открылась. Прохожий остановился, почесал репу, задним числом, которое, конечно же больше чем ничто и едва ли меньше чем все, понимая, что если это и не приглашение, то во всяком случае позволение войти туда, куда, собственно, ему, существу во всех отношениях обыкновенному, вход заказан самой мерой его обыкновенности. И прохожий сделал шаг, про который принято говорить: маленький для человека, огромный для человечества.
Два дюжих охранника оглянулись, но ничего подозрительного не заметили, закурили и с достоинством стали пускать дым в царящую вокруг атмосферу безнаказанности, из которой то и дело появлялись несогласные личности. И личности эти, кутаясь в человеческие телеса, шлепали мимо потайного входа, гранитных пилястр с вычурной капителью, подпирающих величественный антаблемент с каким-то немыслимой красоты фризом и, оказываясь перед массивной из черного дерева дверью, которую открыть усилиями одного человека не представлялось возможным, теряли понимание своей исключительности всего на одно мгновение, но этого оказывалось достаточно: дверь игриво открывалась, и никогда, плотоядно чмокнув, переваривало очередную жертву.
Впрочем, никогда в своей парадной ипостаси выглядело достаточно респектабельно, и жертва, сбрасывая с себя уличные одежды в распрекрасном вестибюле, продолжала считать себя несогласной, но уже сама не помнила с кем или чем, и отразившись в огромном зеркале, которое то ли благодаря чудесной амальгаме, то ли не менее чудесному багету преображала всякою невзрачность в аутентичность, навсегда терялась в недрах вышеназванного никогда. Хотя и «навсегда» здесь тоже было с некой подковыкой, поскольку являлась умозрительной величиной, а значит подчинялось основополагающей идее, которая вертела всяким умом в угодную ей сторону.
Охранники опять посмотрели в сторону потайной двери, бросили окурки в пасть чугунной химеры, которая вместе со своей сестрой создавала необходимый антураж, выполняя при этом вполне утилитарные функции, и с невозмутимым видом исчезли в недрах данного заведения.
А когда-то это была просто невзрачное здание из стекла и бетона на балансе у некого ведомства, о чем уныло свидетельствовала соответствующая табличка, вахтер и вертушка из нержавейки, которая ни при каких условиях не могла помешать какому-нибудь функционеру пообщаться с каким-нибудь госслужащим по делам обоюдной важности. Впрочем, эта важность оказалась надуманной, потому что скоро вышеназванное ведомство указом некого должностного лица упразднили, табличку сняли, а само здание отдали городу, который решил срубить бабок по легкому и выставил здание на торги, заломив неслыханную сумму. Дураков, естественно, не нашлось, и город, покумекав, признал это здание аварийным и продал подставным лицам по цене строительного мусора. Лица эти оказались ближайшими родственниками мэра, исполненные самых честолюбивых планов, которым не суждено было сбыться. Во всяком случае, суд признал их намерения преступными, а средства, вложенные в реконструкцию этого здания – народными, а значит народ должен сам решить, что делать с этим новоявленным архитектурным безобразием. И был референдум, и народ решил: нафиг театр, а подавай ему публичный дом, но власть с оглядкой на вышестоящий политический орган замандражировала и под благовидным предлогом замутила дебаты, которые усилиями матерей-одиночек, сексменьшинств и асексуалов свели волеизлияние народа к очередной политической мастурбации. И народное терпение иссякло, как, впрочем, и его либидо, и по углам, по злачным местечкам этого города стали собираться кучки озабоченных граждан, которые в перерывах между распитием спиртосодержащих суррогатов поднимали вопрос полового воздаяния. И власть вынуждена была кинуть народу очередную всемдавалку, и решением городского собрания вышеназванное здание стало пунктом общественного питания.
Конечно, идея была замечательная: позволить разным слоям общества перемешаться в народную массу в обстановке сытости и толерантности, но представители правящей партии и оппозиции в один голос кричали, хватит, мол, экспериментировать с электоратом, пусть он лопает чего ему на самом деле лопается, а усадить за один стол буржуина и маргинала – значит лишить обоих аппетита и политической самобытности, после чего неизбежны расстройства стула и экономики. А депутат-самовыдвиженец, биоэнерготерапевт и правозащитник г. Ледянкин, игнорируя замечания спикера, доказывал уважаемому собранию, что «ежели позволить ентим чего оне хотятъ, то опосля оне и разрешения спрашивать забудутъ». Наконец спикеру удалось вырвать из рук распоясавшегося депутата микрофон, и г. Ледянкин с позором был лишен права голоса и талонов на бесплатное питание в обсуждаемом проекте.
Но г. Ледянкин не смирился, а затаил депутатскую злобу на конформистов и устроил акт гражданского неповиновения, выбрав для этого самый аполитический момент мировой истории, когда сатрапы и вассалы собрались на центральной площади этого города дабы совместными усилиями явить миру это злополучное кафе. И когда представитель городской администрации, закончив окончил доклад о проделанной работе, взял в руки ножницы, собираясь разрезать ленточку, отделяющую группу наиболее респектабельных городских бомжей от показательного поедания трюфелей и прочих гастрономических излишеств, он, г. Ледянкин появился перед собравшимися в самом неподходящем для этого случая виде, а именно совершенно голый. Впрочем, отдельные свидетели указывают, что г. Ледянкин имел на причинном месте полосатый носок, но это ничуть не оправдывает его вызывающее поведение. Воцарилась нехорошая тишина, во время которой г. Ледянкин успел предельно ясно донести до сознания собравшихся свою мысль, которая при всякой прочей форме изложения не имела бы столь оглушительного успеха. Представитель городской администрации выронил ножницы и заплакал от раздирающего его чувства сопричастности и любви, бомжи плакали и клялись посвятить себя делу мира, случайные прохожие прослезились и на всякий случай решили быть человечнее, а то если этот голый мужик прав, то хана придет всем, кто не воспользовался последней возможностью.
А потом наступила суматоха, во время которой голый нонконформист и погиб. По официальной версии его погубили январские морозы и отсутствие волосяного покрова, но в народе укоренилось мнение, что это дело не обошлось без душегубства. И с тех пор он, народ, в лице прогрессивной молодежи посещает это кафе с явным социальным подтекстом, называя его, памятуя о печальных событиях прошлого века, не иначе как «душегубка», прочий же народ в лице пенсионеров и работников бюджетных организаций «душегубку» просто посещает, потому что цены здесь смешные, как голый самовыдвиженец Ледянкин.
А еще несколько раз в неделю в «душегубке» проходят так называемые вечера отдыха с бесплатной едой и культурной программой. Просто так туда не попасть, нужно особое приглашение, а по какому принципу отбирают гостей – никто не знает. Конечно, счастливчики предпочитают не распространяться, но все же, благодаря желтой прессе, все в городе знают, что по средам в душегубке проходят бои без правил, по четвергам – поэтические чтения, по пятницам – спиритические сеансы, по субботам эротические представления, а еще бывают некие исключительные мероприятия, о которых ходит столько слухов, но нет ни одного убедительного свидетельства, что это не гнусный самопиар.
А еще успеху душегубки немало способствовала хозяйка кафе. Знали ее в городе исключительно по фамилии, оставшейся от прежних мужей, наивно полагая, что первая была именем, а вторая собственно фамилией. И мало кто догадывался, что по паспорту она была Верой в девичестве Ледянкиной.
Итак, Вера Малюта – Скуратова, она же дочь известного в прошлом правозащитника, разъезжала по городу на черном «хаммере», имела исключительный ум, тяжелый нрав и острый язык, могла постоять за себя в кабацкой драке, и при этом оставалась миловидной женщиной, которую бы с удовольствием взял в жены и прыщавый старшеклассник, и умудренный опытом мужчина. И сейчас она ходит по своим владеньям и раздает последние указания.
– Поэта достали? Я спрашиваю, поэта мне достали?
– Простите, Малюта Андреевна, главврач ждет вашего звонка, говорит, что никому другому ни под каким предлогом не даст своего пациента.
– Так, он буйный? Что про него известно?
– Немного. Процесс был закрытый. Убил несколько человек, но его признали невменяемым, сейчас на транквилизаторах под круглосуточным присмотром.
– Но прочитать-то он сможет по бумажке? Ладно, сама займусь. Так, что у нас с закуской?
– Оттаивает, прислали замороженной.
– … вашу мать! Это вы у меня замороженные! А ну быстро на кухню и задницами размораживать!
Потом Вера велела передвинуть несколько столиков, потому что сегодня будут важные люди, которых следует оградить от прочих хотя бы погонным метром свободного пространства. Окинув залу царственным взглядом, Вера уединилась в своем кабинете и позвонила главврачу. Тот, долго не брал трубку, но Вера знала наверняка, что он уже целый час гипнотизирует свой телефон, ожидая этого звонка. Потом главврач для проформы стал ломать комедию, гнуть пальцы и строить глазки, но Вера, из самых лучших побуждений по второй линии кое-кому позвонила, сказав в полголоса, что конечно, можно позвать и графомана, но именно сегодня должен быть кто-то из прокурорского состава, который вроде как поэт и будет весьма неучтиво кормить его рифмами, за которыми нет ни капли крови. Ей дали добро, и главврач, получив окольными путями пинок под зад, лишь жалостливо попросил Веру самолично забрать у него пациента. На том и порешили.
А вышеназванный прохожий между тем с немалым интересом обозревает изнанки этого никогда, которые наполнялись дополнительными смыслами и разными существами, которые сновали, ползали, прыгали: перемещались в известном пространстве всеми известными способами. Пару раз какие-то гуманоиды что-то выспрашивали у прохожего, и тот вежливо отвечал на странном хлюпающем языке, другой раз какое-то светящееся существо, вынырнув, как принято говорить, из-под пространства, велеречиво переливалось всеми оттенками фиолетового насчет того, где бы тут справить свои светящиеся надобности, и прохожий так же без всякого акцента семафорил ему семимерные координаты туалета для волновых форм жизни, – словом, прохожий был откровенно в теме.
А если бы потайная дверь никогда не открылась, то прохожий наверняка прошел бы как все мы в никуда, и повернув за черный полированный угол, столкнулся бы лицом к лицу, или, если угодно, морда мордой со всякой нечестью, вылезающей из стен, с клыками, когтями и всякими уродствами, кои вызывают жуткий восторг у местных тинэйджеров и негодование местных богобоязненных старушек. И довершает эту горельефную композицию весьма схематично оформленная небезызвестная фигура в плаще и с косой, которая должна бы драматургией своего образа заставить задуматься о вечном, но в компании с неким молодым человеком, которого местные искусствоведы считают неудачной стилизацией под всеми любимого пиита, а также поднятым бокалам и раскупоренным бутылкам шампанского, вызывает ничем неискоренимое желание жить. И если бы ничего из вышесказанного не произошло, то прохожий с удивлением бы узнал в этом молодом человеке самого себя.
Потом прохожий непостижимым образом переместился в ту часть никогда, которую принято называть «служебные помещения», и не вызывая подозрений так же постигал смысл происходящего. Вот из ниоткуда появилась человеческая женщина, которая отдавала приказания своим человеческим подчиненным, которые бегали за ней следом и всеми известными способами старались ей угодить.
– Поэта достали? Я спрашиваю, поэта мне достали?
– Простите, Малюта Андреевна, главврач ждет вашего звонка…
Прохожий смотрел на эту женщину, которая вся в делах и заботах бегала по трехмерным коридорам и служебным помещениям и улыбался. Он улыбался, потому что вспомнил, что именно так начиналась эта история, которая всегда так начиналась, и всегда так заканчивалась. И в этом не было никакого противоречия, поскольку всякому многомерному существу известно, что в пределах никогда детерминация отсутствует, а присутствует лишь предел актуальной мерности, который так же смешон.
2
Мама открывает холодильник, достает масло, колбасу, булочку в полиэтиленовом пакетике, наливает в большую белую кружку кипятка из покореженного чайника, кидает пакетик чая, садится на табуретку у окна, и начинает разговор, миролюбиво размешивая сахар алюминиевой ложечкой.
– Ты, сынок, непутевый какой-то…
На полу рядом с хромированной миской и мусорным ведром сидит огромный белый котище и снисходительно принимает ласки худого с нелепой бороденкой подростка.
Мама пробует чай, кривит губы, затем тянется через весь стол к неглубокой кастрюльке, стоящей на подоконнике рядом с каким-то от всех хворей растением.
– …и к жизни ты совершенно не приспособлен, – заканчивает она свою мысль, исследуя содержимое кастрюльки, вздыхает и достает из груды сухарей покусанный пряник.
Котище машет хвостом. Мама макает этот артефакт в чай и ждет, посматривая то на сына, то в окно.
– Вон, Верка, соседка, с сумками идет. Всего на два года старше тебя, а уже мать двоих детей. А сколько она абортов сделала – весь подъезд не может сосчитать. А у тебя даже подружки нет, – мама строго смотрит на сына, – или ты по другой части?
Подросток морщится.
– Я не гей.
– Ну, хоть чем-то порадовал. Значит пора тебе, Пашка, за юбками бегать. Может, еще бабушкой меня сделаешь, – мечтательно говорит мама, принимаясь за пряник.
Котище бросает вороватый взгляд на маму и злобно урчит. Пашка понимает, что его любимец не в духе, подвигается к столу и, пренебрегая наказами мамы мыть руки после этого засранца, сооружает себе бутерброд из неизвестно откуда взявшейся хлебной корочки и колбасной жопки, затем исследует содержимое кружки, и доливает воды из чайника.
– В этом сущность, Матраскиных, – мама хлопает свободной рукой столу. – Что отец твой мог целый месяц один пакетик пользовать, так и ты. Завари себе настоящего чаю, Паша, и бутерброд себе сделай настоящий.
Котище чуть склонил голову, потопал ножками и нехорошо сощурился.
– И сам стань настоящим, – съехидничал Пашка.
чушъ
Если бы врагу Бога и врагу рода человеческого, завистнику сатане, которого называют обезьяной Бога, предложили написать книгу, то он написал бы примерно вот такой роман…
никогда
экзистенциальная ересь
чушъ
© чушъ, 2016
ISBN 978-5-4474-2924-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Книга 1
1
Кафе называлось необычно. «НИКОГДА» – огромными золотыми буквами по черному граниту нашкрябано над потайной дверью, которую одинокий прохожий никогда бы не догадался ни толкнуть, ни потянуть, а, пожав плечами, поспешил бы далее по делам своим скорбным, неказисто присутствуя в этом странном городе всеми своими выпуклостями и отростками. И удаляясь в неизвестном направлении, он нехорошо думал бы о чем-то абстрактном, которое во всем виновато и которое чихать хотело на чьи бы то ни было мнения, и, жируя в своей безнаказанности доныне, оно бы и опосля глумилось над всяким каждым из нас, не случись, как говорится, следующее событие: потайная дверь вдруг сама собой открылась. Прохожий остановился, почесал репу, задним числом, которое, конечно же больше чем ничто и едва ли меньше чем все, понимая, что если это и не приглашение, то во всяком случае позволение войти туда, куда, собственно, ему, существу во всех отношениях обыкновенному, вход заказан самой мерой его обыкновенности. И прохожий сделал шаг, про который принято говорить: маленький для человека, огромный для человечества.
Два дюжих охранника оглянулись, но ничего подозрительного не заметили, закурили и с достоинством стали пускать дым в царящую вокруг атмосферу безнаказанности, из которой то и дело появлялись несогласные личности. И личности эти, кутаясь в человеческие телеса, шлепали мимо потайного входа, гранитных пилястр с вычурной капителью, подпирающих величественный антаблемент с каким-то немыслимой красоты фризом и, оказываясь перед массивной из черного дерева дверью, которую открыть усилиями одного человека не представлялось возможным, теряли понимание своей исключительности всего на одно мгновение, но этого оказывалось достаточно: дверь игриво открывалась, и никогда, плотоядно чмокнув, переваривало очередную жертву.
Впрочем, никогда в своей парадной ипостаси выглядело достаточно респектабельно, и жертва, сбрасывая с себя уличные одежды в распрекрасном вестибюле, продолжала считать себя несогласной, но уже сама не помнила с кем или чем, и отразившись в огромном зеркале, которое то ли благодаря чудесной амальгаме, то ли не менее чудесному багету преображала всякою невзрачность в аутентичность, навсегда терялась в недрах вышеназванного никогда. Хотя и «навсегда» здесь тоже было с некой подковыкой, поскольку являлась умозрительной величиной, а значит подчинялось основополагающей идее, которая вертела всяким умом в угодную ей сторону.
Охранники опять посмотрели в сторону потайной двери, бросили окурки в пасть чугунной химеры, которая вместе со своей сестрой создавала необходимый антураж, выполняя при этом вполне утилитарные функции, и с невозмутимым видом исчезли в недрах данного заведения.
А когда-то это была просто невзрачное здание из стекла и бетона на балансе у некого ведомства, о чем уныло свидетельствовала соответствующая табличка, вахтер и вертушка из нержавейки, которая ни при каких условиях не могла помешать какому-нибудь функционеру пообщаться с каким-нибудь госслужащим по делам обоюдной важности. Впрочем, эта важность оказалась надуманной, потому что скоро вышеназванное ведомство указом некого должностного лица упразднили, табличку сняли, а само здание отдали городу, который решил срубить бабок по легкому и выставил здание на торги, заломив неслыханную сумму. Дураков, естественно, не нашлось, и город, покумекав, признал это здание аварийным и продал подставным лицам по цене строительного мусора. Лица эти оказались ближайшими родственниками мэра, исполненные самых честолюбивых планов, которым не суждено было сбыться. Во всяком случае, суд признал их намерения преступными, а средства, вложенные в реконструкцию этого здания – народными, а значит народ должен сам решить, что делать с этим новоявленным архитектурным безобразием. И был референдум, и народ решил: нафиг театр, а подавай ему публичный дом, но власть с оглядкой на вышестоящий политический орган замандражировала и под благовидным предлогом замутила дебаты, которые усилиями матерей-одиночек, сексменьшинств и асексуалов свели волеизлияние народа к очередной политической мастурбации. И народное терпение иссякло, как, впрочем, и его либидо, и по углам, по злачным местечкам этого города стали собираться кучки озабоченных граждан, которые в перерывах между распитием спиртосодержащих суррогатов поднимали вопрос полового воздаяния. И власть вынуждена была кинуть народу очередную всемдавалку, и решением городского собрания вышеназванное здание стало пунктом общественного питания.
Конечно, идея была замечательная: позволить разным слоям общества перемешаться в народную массу в обстановке сытости и толерантности, но представители правящей партии и оппозиции в один голос кричали, хватит, мол, экспериментировать с электоратом, пусть он лопает чего ему на самом деле лопается, а усадить за один стол буржуина и маргинала – значит лишить обоих аппетита и политической самобытности, после чего неизбежны расстройства стула и экономики. А депутат-самовыдвиженец, биоэнерготерапевт и правозащитник г. Ледянкин, игнорируя замечания спикера, доказывал уважаемому собранию, что «ежели позволить ентим чего оне хотятъ, то опосля оне и разрешения спрашивать забудутъ». Наконец спикеру удалось вырвать из рук распоясавшегося депутата микрофон, и г. Ледянкин с позором был лишен права голоса и талонов на бесплатное питание в обсуждаемом проекте.
Но г. Ледянкин не смирился, а затаил депутатскую злобу на конформистов и устроил акт гражданского неповиновения, выбрав для этого самый аполитический момент мировой истории, когда сатрапы и вассалы собрались на центральной площади этого города дабы совместными усилиями явить миру это злополучное кафе. И когда представитель городской администрации, закончив окончил доклад о проделанной работе, взял в руки ножницы, собираясь разрезать ленточку, отделяющую группу наиболее респектабельных городских бомжей от показательного поедания трюфелей и прочих гастрономических излишеств, он, г. Ледянкин появился перед собравшимися в самом неподходящем для этого случая виде, а именно совершенно голый. Впрочем, отдельные свидетели указывают, что г. Ледянкин имел на причинном месте полосатый носок, но это ничуть не оправдывает его вызывающее поведение. Воцарилась нехорошая тишина, во время которой г. Ледянкин успел предельно ясно донести до сознания собравшихся свою мысль, которая при всякой прочей форме изложения не имела бы столь оглушительного успеха. Представитель городской администрации выронил ножницы и заплакал от раздирающего его чувства сопричастности и любви, бомжи плакали и клялись посвятить себя делу мира, случайные прохожие прослезились и на всякий случай решили быть человечнее, а то если этот голый мужик прав, то хана придет всем, кто не воспользовался последней возможностью.
А потом наступила суматоха, во время которой голый нонконформист и погиб. По официальной версии его погубили январские морозы и отсутствие волосяного покрова, но в народе укоренилось мнение, что это дело не обошлось без душегубства. И с тех пор он, народ, в лице прогрессивной молодежи посещает это кафе с явным социальным подтекстом, называя его, памятуя о печальных событиях прошлого века, не иначе как «душегубка», прочий же народ в лице пенсионеров и работников бюджетных организаций «душегубку» просто посещает, потому что цены здесь смешные, как голый самовыдвиженец Ледянкин.
А еще несколько раз в неделю в «душегубке» проходят так называемые вечера отдыха с бесплатной едой и культурной программой. Просто так туда не попасть, нужно особое приглашение, а по какому принципу отбирают гостей – никто не знает. Конечно, счастливчики предпочитают не распространяться, но все же, благодаря желтой прессе, все в городе знают, что по средам в душегубке проходят бои без правил, по четвергам – поэтические чтения, по пятницам – спиритические сеансы, по субботам эротические представления, а еще бывают некие исключительные мероприятия, о которых ходит столько слухов, но нет ни одного убедительного свидетельства, что это не гнусный самопиар.
А еще успеху душегубки немало способствовала хозяйка кафе. Знали ее в городе исключительно по фамилии, оставшейся от прежних мужей, наивно полагая, что первая была именем, а вторая собственно фамилией. И мало кто догадывался, что по паспорту она была Верой в девичестве Ледянкиной.
Итак, Вера Малюта – Скуратова, она же дочь известного в прошлом правозащитника, разъезжала по городу на черном «хаммере», имела исключительный ум, тяжелый нрав и острый язык, могла постоять за себя в кабацкой драке, и при этом оставалась миловидной женщиной, которую бы с удовольствием взял в жены и прыщавый старшеклассник, и умудренный опытом мужчина. И сейчас она ходит по своим владеньям и раздает последние указания.
– Поэта достали? Я спрашиваю, поэта мне достали?
– Простите, Малюта Андреевна, главврач ждет вашего звонка, говорит, что никому другому ни под каким предлогом не даст своего пациента.
– Так, он буйный? Что про него известно?
– Немного. Процесс был закрытый. Убил несколько человек, но его признали невменяемым, сейчас на транквилизаторах под круглосуточным присмотром.
– Но прочитать-то он сможет по бумажке? Ладно, сама займусь. Так, что у нас с закуской?
– Оттаивает, прислали замороженной.
– … вашу мать! Это вы у меня замороженные! А ну быстро на кухню и задницами размораживать!
Потом Вера велела передвинуть несколько столиков, потому что сегодня будут важные люди, которых следует оградить от прочих хотя бы погонным метром свободного пространства. Окинув залу царственным взглядом, Вера уединилась в своем кабинете и позвонила главврачу. Тот, долго не брал трубку, но Вера знала наверняка, что он уже целый час гипнотизирует свой телефон, ожидая этого звонка. Потом главврач для проформы стал ломать комедию, гнуть пальцы и строить глазки, но Вера, из самых лучших побуждений по второй линии кое-кому позвонила, сказав в полголоса, что конечно, можно позвать и графомана, но именно сегодня должен быть кто-то из прокурорского состава, который вроде как поэт и будет весьма неучтиво кормить его рифмами, за которыми нет ни капли крови. Ей дали добро, и главврач, получив окольными путями пинок под зад, лишь жалостливо попросил Веру самолично забрать у него пациента. На том и порешили.
А вышеназванный прохожий между тем с немалым интересом обозревает изнанки этого никогда, которые наполнялись дополнительными смыслами и разными существами, которые сновали, ползали, прыгали: перемещались в известном пространстве всеми известными способами. Пару раз какие-то гуманоиды что-то выспрашивали у прохожего, и тот вежливо отвечал на странном хлюпающем языке, другой раз какое-то светящееся существо, вынырнув, как принято говорить, из-под пространства, велеречиво переливалось всеми оттенками фиолетового насчет того, где бы тут справить свои светящиеся надобности, и прохожий так же без всякого акцента семафорил ему семимерные координаты туалета для волновых форм жизни, – словом, прохожий был откровенно в теме.
А если бы потайная дверь никогда не открылась, то прохожий наверняка прошел бы как все мы в никуда, и повернув за черный полированный угол, столкнулся бы лицом к лицу, или, если угодно, морда мордой со всякой нечестью, вылезающей из стен, с клыками, когтями и всякими уродствами, кои вызывают жуткий восторг у местных тинэйджеров и негодование местных богобоязненных старушек. И довершает эту горельефную композицию весьма схематично оформленная небезызвестная фигура в плаще и с косой, которая должна бы драматургией своего образа заставить задуматься о вечном, но в компании с неким молодым человеком, которого местные искусствоведы считают неудачной стилизацией под всеми любимого пиита, а также поднятым бокалам и раскупоренным бутылкам шампанского, вызывает ничем неискоренимое желание жить. И если бы ничего из вышесказанного не произошло, то прохожий с удивлением бы узнал в этом молодом человеке самого себя.
Потом прохожий непостижимым образом переместился в ту часть никогда, которую принято называть «служебные помещения», и не вызывая подозрений так же постигал смысл происходящего. Вот из ниоткуда появилась человеческая женщина, которая отдавала приказания своим человеческим подчиненным, которые бегали за ней следом и всеми известными способами старались ей угодить.
– Поэта достали? Я спрашиваю, поэта мне достали?
– Простите, Малюта Андреевна, главврач ждет вашего звонка…
Прохожий смотрел на эту женщину, которая вся в делах и заботах бегала по трехмерным коридорам и служебным помещениям и улыбался. Он улыбался, потому что вспомнил, что именно так начиналась эта история, которая всегда так начиналась, и всегда так заканчивалась. И в этом не было никакого противоречия, поскольку всякому многомерному существу известно, что в пределах никогда детерминация отсутствует, а присутствует лишь предел актуальной мерности, который так же смешон.
2
Мама открывает холодильник, достает масло, колбасу, булочку в полиэтиленовом пакетике, наливает в большую белую кружку кипятка из покореженного чайника, кидает пакетик чая, садится на табуретку у окна, и начинает разговор, миролюбиво размешивая сахар алюминиевой ложечкой.
– Ты, сынок, непутевый какой-то…
На полу рядом с хромированной миской и мусорным ведром сидит огромный белый котище и снисходительно принимает ласки худого с нелепой бороденкой подростка.
Мама пробует чай, кривит губы, затем тянется через весь стол к неглубокой кастрюльке, стоящей на подоконнике рядом с каким-то от всех хворей растением.
– …и к жизни ты совершенно не приспособлен, – заканчивает она свою мысль, исследуя содержимое кастрюльки, вздыхает и достает из груды сухарей покусанный пряник.
Котище машет хвостом. Мама макает этот артефакт в чай и ждет, посматривая то на сына, то в окно.
– Вон, Верка, соседка, с сумками идет. Всего на два года старше тебя, а уже мать двоих детей. А сколько она абортов сделала – весь подъезд не может сосчитать. А у тебя даже подружки нет, – мама строго смотрит на сына, – или ты по другой части?
Подросток морщится.
– Я не гей.
– Ну, хоть чем-то порадовал. Значит пора тебе, Пашка, за юбками бегать. Может, еще бабушкой меня сделаешь, – мечтательно говорит мама, принимаясь за пряник.
Котище бросает вороватый взгляд на маму и злобно урчит. Пашка понимает, что его любимец не в духе, подвигается к столу и, пренебрегая наказами мамы мыть руки после этого засранца, сооружает себе бутерброд из неизвестно откуда взявшейся хлебной корочки и колбасной жопки, затем исследует содержимое кружки, и доливает воды из чайника.
– В этом сущность, Матраскиных, – мама хлопает свободной рукой столу. – Что отец твой мог целый месяц один пакетик пользовать, так и ты. Завари себе настоящего чаю, Паша, и бутерброд себе сделай настоящий.
Котище чуть склонил голову, потопал ножками и нехорошо сощурился.
– И сам стань настоящим, – съехидничал Пашка.
Последний отзыв
Удивительная книга. Как никогда актуальна сегодня. Язык и стиль автора настолько тонок, лёгок и изыскан, что легко поведёт читателя в мир героев, кото...
Далее