О российской истории болезни чистых рук

– Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать, Крак! – крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. – Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, – это бесчестно?

– Я не знаю.

– Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…

– Нет, это несправедливо, – сказал Веселовский, – зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.

– Нет, позволь, – продолжал Левин. – Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда.

Это несправедливо, и я чувствую это, но…

– Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? – сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.

– Да, ты чувствуешь, но ты не отдаешь ему своего именья, – сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.

В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том,

кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.

– Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, – отвечал Левин, – и некому.

– Отдай этому мужику; он не откажется.

– Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?

– Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…

– Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.

– Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство

несправедливо, то почему же ты не действуешь так.

– Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.

– Нет, уж извини меня; это парадокс.

– Да, это что-то софистическое объяснение, – подтвердил Весловский

И далее

…продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.

– Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.

– Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.

– А что, в самом деле, не пойти ли? – сказал Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. – Ведь не заснем. Право, пойдем!

Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его.

«Неужели только отрицательно можно быть справедливым?» – спрашивал он себя».

38

И уж какой все-таки Лев Толстой был весьма явно до чего только недалекий и донельзя (в качестве истинного мыслителя) довольно-то мелкотравчатый и ограниченный человек!

Недаром о нем столь пренебрежительно отзывается Марк Алданов в его последней книге «Самоубийство»:

«…Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он „просветлел“, кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут!»

Или вот еще яркий пример жесткой критики социальных позиций Льва Толстого «Дневники» Михаила Пришвина.

«Так, оказывается, не прав Толстой, и я вижу ошибку его: он справедливость, которая расцвела в личности и происходит не от мира сего, переносит на массу чрева неоплодотворенного, на самую глину, из которой, по легенде, был сотворен человек, на ту материю, в которой нет сознания ни красоты, ни добра как вне мира сего существующих ценностей».

Тут ведь явно чувствуется восприятие некоторого рода мыслей великого прозаика, как мышления человека явно так совсем не от мира сего.

Поскольку ну никак не мог Лев Толстой понять, что уж и впрямь-то двужильно впрягшись в плуг, дабы сделать буквально все чтобы расстояние между помещиком и отсталым крестьянином нисколько не увеличивалось, он суровой силой протискивает в средневековую тьму элементы завтрашнего обыденного счастья, коему в самое ближайшее время никак не может быть предано ни малейшего конкретного облика.

А ведь совсем то и близко вовсе оно не иначе, а все найденное новоявленной духовной сутью, это разве что лишь отдельные абстрактные составляющие некоего иного мира человеческих стандартов и, кстати, принципиально так вовсе не хищнической, а прежде всего именно же общественно разумной психологии.

Вот еще один яркий отрывок из «Дневников» Михаила Пришвина.

«Спасения души в земледельческом труде, как проповедует Толстой, я не вижу: нельзя спасать дух посредством обработки капусты, как нельзя сделаться православным, переменив скоромную пищу на соленые огурцы. Но в это переходное время хорошо сделать орудием борьбы труд земледельческий, такой видимый для этих первобытных людей».

39

На сей момент все это одни лишь абсолютно недостижимые на практике мелодраматические мечтания, вполне еще могущие в себе содержать, куда только большую, чем она сегодня ныне есть духовную, но разве хоть сколько-то весьма конкретную, практическую правильность?

А сие означает, что все это обязательно будет иметь всецело ведь крайне невзрачную, утопическую суть.

Уж чего тут поделаешь…

К величайшему на то сожалению сколь еще многие абстрактного рода идеи, яростно сосредоточившиеся всею той своей ослепительно яркой мыслью именно на столь доблестном преображении всего человеческого рода в нашем суровом сегодняшнем настоящем, как правило, носят столь подчас весьма конкретно теоретически полностью вполне обоснованный, но при этом безнадежно праздно надуманный характер.

То есть в чисто практическом смысле, они при всей своей внешней величавости явно имеют, пусть и весьма манящую развитые умы, однако нисколько не более, нежели чем совершенно до чего явно так туманную сущность.

40

Ну что же пора бы нам вновь вернуться к достопочтимому Льву Толстому.

Он был велик в своем умении «отобразить обыденную жизнь яркою акварелью своей фантастической памяти» да только его личные взгляды, как человека ею живущего, неизменно были воззрениями задавленного муштрой, уставшего от войны, артиллеристского офицера, отошедшего на мирный покой после тяжелой и однообразной службы буквально-то вконец во всем успевшей ему донельзя опостылеть.

И это именно этот человек и становится всевластным властителем дум, а его слова либерально настроенная интеллигенция до сих самых пор воспринимает, словно глас Бога, снизошедшего до нас сирых и безнадежно обреченных негодяйкой судьбой, жить на самом краю той самой драгоценнейшим алмазом сияющей старушки Европы.

Вот, чего именно можно найти на данный счет в книге Марк Алданова «Самоубийство» и, пусть он пишет лишь об одном вполне конкретном человеке, однако, на деле их тогда было миллионы и миллионы.

«Говорил жене, что начал читать Толстого двенадцати лет отроду: «Покойная мама подарила, когда я болел корью. Двенадцати лет начал и, когда буду умирать, пожалуйста, принеси мне на «одр» то же самое». За этой книгой он часто засыпал; мысли его приятно смешивались. «Как хорошо, что существует в мире хоть что-то абсолютно прекрасное, абсолютно совершенное!"… Но в этот вечер он заснуть не мог».