Трактир «Ямайка». Моя кузина Рейчел. Козел отпущения

– Ступай в постель, Пейшенс, – сказал он. – Надоело видеть твой череп за обеденным столом. Мы с девчонкой понимаем друг друга.

Тетя тут же встала и пошла к двери, в последний раз в бессильном отчаянии оглянувшись на мужа. Они слышали, как она поднимается по лестнице. Джосс Мерлин и Мэри остались одни. Трактирщик оттолкнул от себя пустой стакан и сложил руки на столе.

– У меня есть одно слабое место, и я скажу тебе, какое именно, – заговорил он. – Пьянство. Я понимаю, что это – настоящее проклятье, но не могу остановиться. Когда-нибудь оно меня погубит, и поделом. Иногда целыми днями я пью всего ничего, как сегодня. А потом на меня вдруг накатывает жажда, и я начинаю пьянствовать. Насасываюсь часами. Здесь и власть, и слава, и женщины, и Царство Божие – всё в одном. Я тогда чувствую себя королем, Мэри. Мне кажется, что двумя пальцами я могу править миром. Это рай и ад одновременно. И тогда я начинаю говорить и говорю до тех пор, пока все, что я наболтал, не разносится на все четыре стороны. Я запираюсь у себя в комнате и выкрикиваю свои секреты в подушку. Твоя тетка запирает меня на ключ, а я, когда протрезвею, молочу в дверь, и она меня выпускает. Об этом ни одна живая душа не знает, кроме нас двоих, а теперь я сказал еще и тебе. Сказал потому, что уже немного пьян и не могу держать язык за зубами. Но я не настолько пьян, чтобы потерять голову. Я не настолько пьян, чтобы разболтать тебе, почему я живу в этом богом забытом месте и почему я хозяин трактира «Ямайка».

Дядюшка охрип и говорил теперь почти шепотом.

Огонь в очаге угасал, и темные тени протянули по стене свои длинные пальцы. Свечи тоже догорали и отбрасывали на потолок чудовищную тень Джосса Мерлина. Трактирщик улыбнулся племяннице и шутовским пьяным жестом приставил к носу палец.

– Я тебе этого не скажу, Мэри Йеллан. Нет-нет, у меня еще осталась капля здравого смысла и хитрости. Если хочешь узнать больше, можешь спросить свою тетку. Она тебе наплетет. Я слышал, как она сегодня расхвасталась, говорила, будто у нас тут хорошее общество, а помещик снимает перед ней шляпу. Вранье. Все вранье. Я тебе скажу больше – ты все равно об этом узнаешь, – сквайр Бассат до смерти боится сунуть сюда нос. Если он меня встретит на дороге, то перекрестится и пришпорит коня. Да и все остальные господа тоже. Ни дилижансы здесь больше не останавливаются, ни почтовые кареты. А мне плевать. У меня достаточно посетителей. Чем дальше держатся от меня все эти господа, тем лучше. Да и с выпивкой тут все в порядке. Есть такие, кто приходит в «Ямайку» в субботу вечером, а есть и другие, кто запирает дверь на ключ и спит, заткнувши уши. Бывают ночи, когда во всех домах на пустоши тихо и темно и только окна трактира «Ямайка» сверкают на мили вокруг. Говорят, что наши крики и пение слышны далеко внизу, даже на фермах за Раф-Тором. Ты будешь в баре в такие ночи, если захочешь, и увидишь, с кем я вожу компанию.

Мэри сидела очень тихо, вцепившись пальцами в стул. Она не смела пошевелиться, боясь внезапной перемены настроения, которую она уже наблюдала в дядюшке и которая заставила бы его перейти от этого неожиданно свойского, доверительного тона к резкой и вульгарной грубости.

– Они все меня боятся, – продолжал трактирщик, – вся эта чертова свора. Боятся меня, а я никого не боюсь. Говорю тебе, если бы у меня было образование, если бы я в свое время учился, я бы сейчас разгуливал по Англии рядом с самим королем Георгом. Мне мешает пьянство, пьянство и моя горячая кровь. Это наше родовое проклятье, Мэри. Не было на свете ни единого Мерлина, который тихо умер бы в своей постели. Моего отца повесили в Эксетере – он сцепился с одним парнем и убил его. Моему деду отрезали уши за воровство; его выслали в колонии, и он умер в тропиках от укуса змеи – впал в буйное помешательство и умер. Я старший из трех братьев, и все мы родились под сенью Килмара, там, за пустошью Двенадцати Апостолов. Если идти через Восточную пустошь до Тростникового брода, то увидишь огромную гранитную скалу, которая пронзает небо, как рука дьявола. Это и есть Килмар. Тот, кто родился под сенью Килмара, обязательно пристрастится к выпивке, точь-в-точь как я. Мой брат Мэтью утонул в Труартском болоте. Мы думали, что парень подался в матросы, и ничего о нем не знали, а потом летом случилась засуха, семь месяцев не было дождя, и мы увидели Мэтью. Он торчал в трясине, вытянув руки над головой, а вокруг него летали кроншнепы. Мой братец Джем, черт бы его побрал, был тогда еще совсем ребенком. Держался за мамины юбки, когда мы с Мэтом уже были взрослые мужчины. Мы с Джемом никогда ни в чем не сходились. Слишком уж он умен, больно остер на язык. Ох, когда-нибудь его поймают и повесят, точь-в-точь как моего отца.

Хозяин ненадолго умолк, глядя на пустой стакан. Потом поднял его и снова опустил.

– Ну ладно, – сказал он, – я сказал достаточно. На сегодня хватит. Отправляйся спать, Мэри, пока я не свернул тебе шею. Вот свечка. Твоя комната над крыльцом.

Мэри, не говоря ни слова, взяла подсвечник и хотела было пройти мимо дяди, но тот схватил ее за плечо и повернул лицом к себе.

– Будут ночи, когда ты услышишь стук колес на дороге, – сказал он, – и эти колеса не проедут мимо, а остановятся у трактира «Ямайка». И ты услышишь шаги во дворе и голоса под окном. Тогда оставайся в постели, Мэри Йеллан, и с головой заворачивайся в одеяло. Понятно?

– Да, дядя.

– Очень хорошо. А теперь убирайся, и, если ты задашь мне еще хоть один вопрос, я переломаю тебе все кости.

Мэри вышла из кухни в темный коридор, ударилась о скамью в прихожей и поднялась по лестнице. Пробираясь ощупью, она оглядывалась и поворачивалась лицом к лестнице, чтобы определить, где она. Дядя сказал, что ее комната над крыльцом, и девушка осторожно пошла через темную площадку мимо дверей – по две с каждой стороны; должно быть, это комнаты для гостей, и они напрасно ждут путешественников, которые не ищут больше пристанища в трактире «Ямайка». Она наткнулась еще на одну дверь, повернула ручку и в дрожащем пламени свечи увидела, что это ее комната, потому что дорожный сундук стоял на полу.

Стены без обоев, на полу голые доски. Перевернутый вверх дном ящик с треснутым зеркалом на нем служил туалетным столиком. Ни кувшина, ни таза не было; Мэри подумала, что умываться придется в кухне. Кровать заскрипела, когда девушка на нее присела, а два тонких одеяла казались влажными на ощупь. Она решила не раздеваться, а лечь поверх постели прямо в дорожном платье, каким бы оно ни было пыльным, и завернуться в плащ. Мэри подошла к окну и выглянула наружу. Ветер стих, но дождь все еще шел – мелкая гадкая морось, которая струйками стекала по стене дома и размазывала грязь по подоконнику.

С дальнего конца двора донесся шум, странный звук, напоминающий стон больного животного. Было слишком темно, но девушка смогла разглядеть какой-то темный силуэт, тихо раскачивающийся из стороны в сторону. На один кошмарный миг воображение, воспламененное россказнями Джосса Мерлина, нарисовало перед ней виселицу с болтавшимся мертвецом. Но потом Мэри поняла, что это всего лишь вывеска трактира. Поскольку хозяин не обращал на нее внимания, она расшаталась и теперь раскачивается взад-вперед при малейшем дуновении ветра. Всего-навсего жалкая разбитая доска, когда-то гордо водруженная здесь; теперь же белые буквы расплылись и выцвели, и надпись, болтаясь из стороны в сторону, сообщала всем четырем ветрам: «Трактир „Ямайка“», «Трактир „Ямайка“». Мэри опустила ставень и забралась на кровать. Зубы у нее стучали, руки и ноги окоченели. Скорчившись на постели, Мэри долго сидела, предаваясь отчаянию. Она раздумывала, можно ли выбраться из этого дома и найти обратную дорогу, проделать двадцать долгих миль до Бодмина. Мэри прикидывала, не слишком ли она устала, а то свалится в смертельном изнеможении на обочине и заснет прямо там, чтобы в утреннем свете увидеть возвышающуюся над собой огромную фигуру Джосса Мерлина.

Мэри закрыла глаза и тут же представила его улыбающееся лицо, а потом улыбка сменилась мрачной гримасой. Гримаса распалась на тысячу морщин, когда трактирщик затрясся от ярости, и она разглядела шапку черных волос, крючковатый нос и длинные мощные пальцы, в которых таилось такое смертоносное изящество.

Мэри чувствовала, что попалась, как птичка в силки, и, сколько бы она ни билась, ей не вырваться на волю. Если она хочет стать свободной, то нужно уйти прямо сейчас – вылезти в окно и бежать очертя голову по белой дороге, которая змеей протянулась через пустоши. Завтра будет поздно.

Она ждала, пока на лестнице не раздались шаги. Девушка слышала, как трактирщик что-то бормочет себе под нос. Затем он, к ее облегчению, свернул и пошел по другому коридору, налево от лестницы. Вдалеке хлопнула дверь, и наступила тишина. Мэри решила, что больше не будет ждать. Если она останется под этой крышей хотя бы на одну ночь, силы покинут ее, и она пропадет. Пропадет, сойдет с ума и сломается, как тетя Пейшенс. Девушка открыла дверь и прокралась в коридор. На цыпочках подошла к лестнице. Остановилась и прислушалась. Ее рука была на перилах, а нога на верхней ступеньке, когда она услышала звук, доносившийся из другого коридора. Кто-то плакал. Кто-то пытался подушкой заглушить вырывавшиеся рыдания. Это была тетя Пейшенс. Мэри подождала минуту, а потом повернулась и пошла обратно в свою комнату, бросилась на кровать и закрыла глаза. Что бы ни ждало ее в будущем и как бы она ни была напугана, она не уйдет из трактира «Ямайка» сейчас. Она должна остаться. Она нужна здесь. Может быть, Мэри сможет утешить тетю Пейшенс, они подружатся, и каким-нибудь образом – сейчас девушка была слишком утомлена, чтобы придумать, как именно, – она сумеет защитить бедняжку и встанет между нею и Джоссом Мерлином. Семнадцать лет ее мать жила и работала одна, и на ее долю выпали испытания, от которых Мэри избавлена. Уж она бы не убежала, испугавшись полубезумного дядюшки. Мама не испугалась бы дома, пропитавшегося злом, как бы сиротливо ни стоял он на открытом всем ветрам холме – одинокой вехой, бросающей вызов человеку и буре. У матери Мэри хватило бы смелости сразиться с врагами. Не только сразиться, но и победить их. Эта женщина была не из тех, кто отступает.

Мэри долго лежала на жесткой постели, и, когда она молилась на сон грядущий, в голове ее теснились разные мысли. Каждый звук бил по нервам – от мышиного шороха в углу позади нее до скрипа вывески во дворе. Девушка считала минуты и часы бесконечной ночи, и, только когда первый петух пропел в поле за домом, она перестала считать, вздохнула и провалилась в сон.

Глава 3

Когда Мэри проснулась, с запада дул сильный ветер и сквозь влажную дымку проглядывало бледное солнце. Дребезжание окна разбудило девушку. По солнцу и цвету неба Мэри определила, что заспалась и сейчас, должно быть, уже больше восьми часов. Выглянув в окно, она увидела открытую дверь конюшни и свежие следы копыт в грязи. Испытав огромное облегчение, девушка поняла, что хозяин, должно быть, уехал из дому и она хоть немного сможет побыть с тетей Пейшенс наедине.

Мэри торопливо распаковала сундук, вытащила толстую юбку, цветной передник и тяжелые башмаки, которые носила на ферме. Через десять минут она уже умывалась в глубине кухни. Тетя Пейшенс вернулась из курятника за домом, неся в переднике свежие яйца, которые только что достала из-под кур, и вынула их с заговорщицкой улыбкой.

– Я подумала, что тебе захочется съесть яичко на завтрак, – сказала она. – Я видела, что вчера ты была слишком усталой и плохо ела. Я приберегла тебе немного сливок.

Сегодня тетушка держалась вполне нормально и, несмотря на красные ободки вокруг глаз, говорившие о беспокойной ночи, старалась казаться бодрой. Мэри решила, что лишь в присутствии мужа Пейшенс теряется, словно испуганный ребенок, а стоит ему уехать, она забывает о тягостных моментах, как свойственно детям, и умеет находить маленькие радости.

Обе они избегали упоминаний о минувшей ночи и хозяине. Куда он отправился и зачем, Мэри не спрашивала, да ее это и не интересовало: она только рада была от него избавиться. Мэри видела, что тете хотелось поговорить о вещах, не связанных с ее нынешней жизнью; казалось, она боится любых вопросов, и Мэри, щадя Пейшенс, погрузилась в воспоминания, описав последние годы жизни в Хелфорде, болезнь и смерть матери.

Трудно было сказать, насколько близко к сердцу принимала все это тетя Пейшенс; конечно, она время от времени кивала, и поджимала губы, и качала головой, и издавала короткие восклицания; но Мэри казалось, что годы боязни и тревог отняли у бедняжки способность сосредоточиться и что какой-то подспудный страх мешает вникать в слова собеседника.

Все утро женщины занимались обычной работой по дому, и Мэри смогла как следует осмотреть трактир.

Это было мрачное, несуразное строение с длинными коридорами и неожиданно возникающими комнатами. В бар вел отдельный вход с боковой стороны дома, и, хотя зал теперь пустовал, тяжелый дух напоминал о здешних застольях: застоявшаяся вонь старого табака, кислый запах спиртного и немытых человеческих тел, тесно прижатых друг к другу на темных замызганных скамьях.

Несмотря на все неприглядные картины, рисовавшиеся в воображении, это была единственная комната в трактире, которая не казалась заброшенной и не производила такого мрачного и тоскливого впечатления. Другие помещения были запущенными и не использовались вовсе; даже гостиная рядом с вестибюлем имела нежилой вид, – казалось, уже много месяцев ни один честный путник не переступал ее порог и не грелся у жаркого огня. Комнаты для постояльцев наверху были в еще более плачевном состоянии. В одной из них хранился всякий хлам, у стены громоздились ящики и старые попоны, изъеденные крысами или мышами. В комнате напротив на сломанной кровати лежали картошка и репа.

Мэри догадалась, что ее комнатка раньше была в таком же состоянии, и только благодаря тете она теперь хоть как-то обставлена. В комнату хозяев, дальше по коридору, девушка не осмелилась войти. Этажом ниже, в конце длинного прохода, который шел параллельно верхнему, в противоположной стороне от кухни находилась другая комната, дверь ее оказалась заперта. Мэри вышла во двор, чтобы заглянуть туда через окно, но оно было забито досками, и она ничего не смогла разглядеть.

Дом и пристройки образовывали три стороны квадратного двора, в центре которого росла трава и стояло корыто с водой. Дальше лежала дорога, тонкая белая лента тянулась в обе стороны до самого горизонта, окруженная поросшей вереском пустошью, коричневой и раскисшей от проливных дождей. Мэри вышла на дорогу и огляделась вокруг: повсюду, на сколько хватало глаз, не было ничего, кроме черных холмов и торфяников. Трактир с его высокими строениями из серого шифера, хотя и казался негостеприимным и необитаемым, был единственным жилищем в этой местности. К западу от «Ямайки» вздымали свои вершины высокие скалистые холмы. Некоторые из них имели ровные склоны, и трава на них отливала желтизной под непостоянным зимним солнцем; другие наводили страх своими вершинами, увенчанными гранитными глыбами. Солнце то и дело заслоняли облака, и длинные тени пробегали над пустошью, словно пальцы. Цвет появлялся пятнами; временами холмы казались пурпурными, чернильными или пестрыми, а затем слабый луч солнца пробивался сквозь тонкое облачко, и какой-нибудь один холм становился золотисто-коричневым, тогда как его соседи по-прежнему томились в темноте. Картина то и дело менялась: к востоку царил жаркий полдень, и пустошь была неподвижна, как песок в пустыне, а к западу холмы уже накрыла арктическая зима, принесенная рваным облаком, похожим на плащ разбойника с большой дороги и просыпавшим град, снег и колючий дождь на гранитные вершины. Воздух здесь был здоровый, сладко пахнущий, холодный, как в горах, и удивительно чистый. Это явилось откровением для Мэри, привыкшей к теплому и мягкому климату Хелфорда, с его высокими зелеными живыми изгородями и большими деревьями. Даже восточный ветер там не был суровым, так как мыс прикрывал жилища, и только река при восточном ветре становилась вдруг бурной и зеленой, а гребни волн взбивались пеной.

Каким бы угрюмым и недружелюбным ни был этот новый для нее край, с бесплодной и невозделанной землей, с трактиром «Ямайка», стоящим в одиночестве на холме, открытом всем ветрам, в воздухе словно витал некий вызов, который будоражил Мэри Йеллан кровь. На щеках ее загорелся румянец, а глаза заблестели; ветер играл ее волосами, задувая их в лицо девушке; глубоко дыша, она сквозь ноздри втягивала в легкие воздух, и это было упоительнее и слаще сидра. Мэри подошла к водостоку и подставила ладони под струю. Вода здесь бежала чистая и холодная как лед. Девушка сделала несколько глотков; такой воды раньше ей пить не приходилось – странная, горьковатая, с легким привкусом торфа, как от дыма из кухонного очага.

Вкус был глубокий и освежающий, и Мэри полностью утолила жажду.

Она почувствовала себя окрепшей телом и сильной духом и отправилась обратно в дом искать тетю Пейшенс, с удовольствием предвкушая обед, который, как она надеялась, уже ждал ее. Девушка набросилась на тушеную баранину с репой и, утолив голод впервые за последние сутки, почувствовала, что смелость вернулась к ней и она готова рискнуть и расспросить тетю, каковы бы ни оказались последствия.

– Тетя Пейшенс, – начала она, – а как получилось, что дядя стал хозяином трактира «Ямайка»?

Внезапная атака застала женщину врасплох, и она некоторое время в упор смотрела на Мэри, не отвечая. Затем вспыхнула и принялась судорожно двигать ртом.

– Ну, – нерешительно завела она, – это… это очень известное место здесь, на дороге. Ты и сама видишь, это главная дорога с юга на север. Дилижансы проезжают здесь два раза в неделю. Они едут из Труро, из Бодмина и из других мест в Лонстон. Ты сама вчера приехала на одном из таких дилижансов. На дороге всегда есть народ. Путешественники, которые едут по служебным и личным делам, иногда моряки из Фолмута.

– Да, тетя Пейшенс. Но почему они не останавливаются в «Ямайке»?

– Останавливаются. Они часто заказывают выпивку в баре. У нас тут клиентов много.

– Как такое может быть, если гостиной вы не пользуетесь, а комнаты для гостей забиты всяким хламом и годятся только для мышей и крыс? Я же сама видела. Я и раньше бывала в трактирах – гораздо меньше вашего. У нас дома, в деревне, тоже есть трактир. Его хозяин был нашим другом. Мы с мамой много раз пили там чай в гостиной, а наверху хоть и располагались всего две комнаты, но они были хорошо обставлены, и для постояльцев там имелось все необходимое.

Тетя с минуту помолчала, губы ее дрожали, пальцы сплетались на коленях.

– Твой дядя Джосс не любит постояльцев, – вымолвила она наконец. – Он говорит, что никогда не знаешь, кем они окажутся. Ведь в таком уединенном месте нас могут запросто убить в постели. На большой дороге всякие люди попадаются. Так что пускать их опасно.

– Тетя Пейшенс, ты говоришь чепуху. Какой толк от трактира, в котором честному путнику не найдется приюта на ночь? Зачем же тогда его вообще строили? И на что вы живете, если у вас нет посетителей?

– У нас есть посетители, – угрюмо возразила женщина. – Я тебе уже говорила. Сюда заходят люди с ферм и из окрестных деревень. По всем этим пустошам на многие мили вокруг разбросаны фермы и небольшие дома, и их обитатели заглядывают к нам. Бывают вечера, когда бар заполнен до отказа.

– Кучер дилижанса вчера сказал мне, что порядочные люди больше не ходят в «Ямайку». Он говорил, что они боятся.

У тети Пейшенс кровь отлила от лица. Она побледнела, глаза блуждали. Бедняжка сглотнула и провела языком по губам.

– У твоего дяди Джосса трудный характер, – сказала она. – Ты это сама видела. Он легко выходит из себя; в свои дела он никому не позволит вмешиваться.

– Тетя Пейшенс, с какой стати кому-то вмешиваться в дела хозяина трактира, если он не нарушает закон? И горячий нрав трактирщика клиентов не распугает. Дело ведь не в этом.