Наследница трех клинков

Мелодия была самая что ни на есть похоронная. Она по-своему соответствовала словам – ведь не станешь же исполнять под трепака ломоносовское «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния». Сие творение и впрямь будило мрачную задумчивость. Ведь если вообразить, как покойный Ломоносов, что в непостижимой вышине горят несчетные солнца, обогревая множество миров, и в тех мирах есть свои народы, и в обычный телескоп этого, как ни бейся, не углядеть, – поневоле впадешь в скорбь.

Поблизости от великолепного Царскосельского дворца выросла слобода, где селились художники и каменотесы, кузнецы и резчики по дереву, подрядчики и архитекторы. Слобода строилась вкривь и вкось, народу в ней все прибывало, и все эти люди, занятые своими делами, не имели возможности толком познакомиться с соседями. Если бы кому взбрело на ум надежно спрятать полк эфиопов, то этот полк следовало вести в Царское Село – там бы в общей суете на него и внимания не обратили.

На краю этой слободы, на пока безымянной улочке стоял дом с небольшим садом, приобретенный госпожой Егуновой для дочери. Там она хотела держать свое несчастное дитя, пока не станет ясно, что с девицей делать дальше, способна ли она хоть к какому-то обучению, или лучше всего поместить ее в обитель под присмотр опытных монахинь. Этот дом был убран с виду скромно, однако внутри все свидетельствовало о богатстве и хорошем вкусе хозяйки.

Возле него-то и остановилась телега, а исполнитель ломоносовского творения соскочил наземь и побежал к калитке.

Во дворе он отыскал сторожа, велел отворить ворота и с большим бережением втащить в дом ценный груз, ни в коем случае не разматывая окутавших его рогож. На вопрос, где именно установить груз, поклонник Ломоносова отвечал, чуть заикаясь:

– Сперва – у лестницы, что ведет на чердак. Дальше – поглядим.

Он вошел в дом, на ходу развязывая кушак, и тут же с превеликим облегчением скинул волочащийся по полу армяк. Под простой одеждой оказались темно-зеленый камзол преображенца, такие же штаны, полотняные черные штиблеты, застегнутые на мелкие пуговицы, и черные же башмаки на довольно высоких каблуках. Галстука, правда, на кавалере не было. Шнурок, стягивавший у горла рубашку, был по случаю жары распущен.

– Эй, Черкасский! – закричал преображенец. – Я приехал, выходи!

– Иду! – отозвался голос из каких-то дальних комнат. И появился молодой человек в богатом шлафроке, заспанный, нечесаный и с правой рукой на перевязи.

Лет ему на вид было не более девятнадцати, и всякий, взглянув на круглую физиономию, на длинные светлые кудри, сейчас не убранные в положенную офицеру прическу с косой и буклями, на мягкие и по-детски неопределенные черты лица, на нежную шею и безволосую грудь, видные в вырезе рубахи, сразу сказал бы: балованное чадушко. И по-своему был бы прав – юный князь Темрюков-Черкасский еще не кончил расти, ему совсем недавно шили новый мундир, и портной удивлялся – за полгода прибавился целый вершок. Та же беда была и с обувью.

– Царь небесный, ты сколько же часов сегодня проспал? – удивился преображенец.

– Громов, ты не поверишь – я решил отоспаться за все те ночи, что провел в шалостях и проказах, – отвечал князь. – Да ведь и доктор говорит, что во сне человек выздоравливает. Тришка, накрывай на стол! Что матушка?

– Матушка твоя – святой человек. Она дала еще денег, чтобы подкупить девок и сводню. Что будем делать с ними?

– Отслужим молебен матушке во здравие, – решил князь. – Тут храм Божий уже поставили – вот и обновим.

– Там на десяток молебнов станет.

– Тогда… тогда, может, на девок?..

Оба рассмеялись.

В ту ночь, когда Петруша Черкасский был ранен в руку, а риваль его – в грудь, оба товарища вовсе не были в веселом доме, и случайной ссоры также не возникло – это была дуэль по всем правилам, с вызовом, посланным как полагается, с секундантами. Но противники заранее уговорились, что для света и особенно для государыни это будет случайная стычка двух подвыпивших буянов. Несколько соответствовало вранью лишь то, что дуэль приключилась из-за молодой и легкомысленной фрейлины.

– Что матушка разведала?

Вспомнив о неприятности, преображенец помрачнел.

– Риваль твой, сказывают, никак на поправку не пойдет. Лежит в полковом госпитале – родни-то у него в столице нет.

– Плохо. Я ему зла не хотел… хоть и немец…

– Плохо, – согласился Громов. – Матушка твоя ездила к фавориту, упросила его шуму не поднимать. Она у него накануне вазы какие-то выиграла, вернуть хотела – ни в какую! Да они, сдается, в давнем приятельстве…

Командиром преображенцев был сорвиголова и щедрейшая в мире душа – Алексей Орлов, он же – Алехан. Но Орлов в столице отсутствовал, и княгиня здраво рассудила, что нужно просить о помощи его всесильного брата Григория, которого весь свет называл одним кратким словом «фаворит» – никому и ничего разъяснять не приходилось.

– И за тебя просила?

– Статочно, и за меня. Она от него передала – надобно отсидеться, нигде носу не показывать. И Бога молить, чтобы твой риваль жив остался. Коли помрет – измайловцы тебе того вовек не простят. Там господа злопамятные…

– Сам знаю. А как же быть, коли он язык распускает?!

Громов только руками развел.

– Что твоя рана? – спросил он. – Франц Осипович смотрел?

– Смотрел, сказал – от гноя совсем очистилась, шрам останется порядочный. Ну да это – ерунда, я не щеголиха. Что ты привез? – князь подошел к окну и с любопытством смотрел, как разгружают телегу.

– Привез вина, битой птицы, колбас, окорок привез – дай волю княгине, она бы и корову к телеге привязала. Хлеба хорошего… А вот что еще! Помнишь, княгиня поселила нас тут и уговорилась с Авдотьей Тимофеевной, что ненадолго, потом нам другое жилье сыщет?

– Помню, ты сам сказывал. И что – съезжать велено?

– То-то и плохо, что нет. Для кого Авдотья Тимофеевна дом купила – помнишь?

– Для дочери украденной?

Вошел денщик Тришка, оценил обстановку, подтащил к раскрытому окну овальный столик и накрыл его простой скатертью.

– Да. Так вот – прискакал из Курляндии человек, которого она посылала дочь привезти. Оказалось, девица пропала. У того человека есть подозрение, кто ее выкрал. Но он потерял след.

– Черт возьми! Кто ж польстился на дуру?

– Дура не дура, а приданое царское. Госпожа Егунова на себя почти не тратит, все копит и копит. Она как-то пошутила – если сложить первые буквы тех деревень, что получит в приданое ее Катенька, то как раз и выйдет «Катерина Егунова».

Тришка повез по полу разом два стула, обитых красной кожей. Если господам угодно глядеть в окошко – пусть глядят сидя.

– Ума у ней от того не прибавится. Девица должна быть ловка, знать языки, музицировать, – уверенно заявил князь Черкасский, усаживаясь поудобнее. – В домашних спектаклях блистать, одеваться к лицу. И то еще неведомо, посватаются или нет. Хотя есть случаи, когда нужно о приданом подумать. Кабы она не была дура, я бы упросил матушку, чтобы тебя на ней женила – тебе ведь из чего-то нужно сестрам приданое дать!

– Да Бог с ней! – Громов махнул рукой и сел напротив. – Там, Петруша, сразу женихи сыщутся. Жениться на дуре ради приданого – пошлость какая-то… да я лучше в Академию наймусь, оно как-то достойнее…

– В которую? – живо спросил князь.

– Фортуны.

Академиями называли постоянные сборища картежников, и там можно было сорвать крупный куш, а можно было и проиграть последние штаны, это случалось куда чаще. Но кроме картежных академий в столице завелась еще одна, основал ее учитель фехтования, то ли англичанин, то ли шотландец. Дав своему заведению имя «Академия Фортуны», он сперва собрал там опытных бойцов, потом стал устраивать ассо – бой из трех схваток, до первого укола, для зрителей, которые бились об заклад, и особенно забавно выходило, когда хозяин выпускал бойца в маске. Эту-то Академию и имел в виду Громов – хороший фехтовальщик мог взять там отменный приз. Другое дело, что дворянину, гвардейцу, преображенцу недостойно брать деньги за поединок.

– А отчего бы нет? Ты в полку первый боец! Мне бы так! – с совершенно детской завистью сказал князь. – Садись. Будем пить венгерское вино, глядеть на огород и воображать себя в Аркадии. Истинная идиллия! Покамест нас обоих не женили! После этой дуэли матушка непременно захочет мне на шею какую-нибудь дуру навязать, чтобы я угомонился! А тебе – за компанию! Чтобы больше ко мне в секунданты не шел! И ведь найдет двух дур с приданым, вроде этой Катьки Егуновой, из-за которой Авдотья чуть последнего ума не лишилась… Эх! Сколько нам еще той идиллии осталось!.. Тришка, дармоед! Тащи хоть что-нибудь! Знал бы ты, Громов, до чего мне не хочется жениться!

Идиллия была самая достойная – комнату, которую Авдотья Тимофеевна обставила для девицы, велев повесить и зеркало в резной позолоченной раме, и крошечные полочки, поддерживаемые амурчиками, двое преображенцев обратили в мужской рай: тут висели на стульях их зеленые мундиры, стояли в углу два мушкета, над изящнейшим канапе вместо канделябров пристроены были пистолеты. Мраморная девка, державшая над головой корзинку для фруктов, увенчана была приметной треуголкой – по галуну на треуголках гвардейца могла признать даже дама, которая путалась в различиях меж мундирами: у семеновцев он был с мелкими зубчиками, у преображенцев – с крупными, у измайловцев – вовсе без зубчиков. А пустых бутылок, выстроившихся вдоль стены, за время идиллического изгнания из столицы набралось уже более полусотни. Выносить их князь не велел – это зрелище его веселило, всякому приятно осознавать грандиозность своего подвига.

– Да и мне совсем не до женитьбы, – поддержал князя Громов. – Ох! Чуть не забыл! Я ведь телескоп привез! Ей-богу! Маленький, да отменный! Взял у господина Эйлера – сам-то он уже в небо не глядит.

– Ты ездил на Васильевский? – удивился князь.

– Далеко ли? По Исаакиевскому мосту за полтора часа обернулся – и то, пока телескоп в перину и в рогожи заворачивали… Идем! Потащим его на чердак.

– Сам, что ли, потащишь? А люди на что? Вон Тришка?