Опасные гастроли

За обедом только и разговоров было, что о новом великолепном развлечении.

Затем началась суета – девки доделывали грандиозный чепец Варвары Петровны, выпускали швы ее выходного платья из серого атласа, утюжили платья барышень, а обе мои воспитанницы переругались из-за грозди фальшивого винограда вместе с листочками, которой каждая хотела украсить свою прическу. Наконец мы собрались и торжественно пошли в цирк: впереди Машенька и Катенька, за ними – Варвара Петровна, ведя за руку Николеньку, следом я с Васей, а замыкал шествие наш лакей Сидор. Конечно, можно было и карету заложить, но Варвара Петровна рассудила так: экипажей у цирка будет превеликое множество, а идти нам – всего-то ничего, от Мельничной, где мы нанимаем квартиру, до цирка – не более пяти минут.

Она шагала передо мной сильно недовольная, что отправляется на представление без мужа. Ермолай Андреевич наотрез отказался смотреть лошадей и даже хорошеньких наездниц. Его допекал ревматизм, и он вправе был, вернувшись из присутствия, тут же лечь на диван, а не помадить голову, влезать в узкие туфли и сопровождать семейство Бог весть куда. При этом Ермолай Андреевич был далеко не самым худшим мужем – если бы я все же собралась замуж, то примерно такого человека желала бы видеть супругом своим: в годах, да и немалых, пережившего пору бурных страстей, неразговорчивого, но, тем не менее, следящего за новинками в литературе и театре.

– Только этого балагана сейчас нам недоставало! – возмущался он. – Когда того и жди возмущений в Курляндии! Когда по улицам ходят караулы! Когда, чего доброго, и в Риге смута начнется! Сколько от нас до Польши?

– Мало ли что делается в Польше? А я с твоими доченьками тут помираю от тоски! – отвечала Варвара Петровна, которая научилась, невзирая на изрядную разницу в возрасте, исправно перечить мужу. – Светской жизни из-за польского бунта почитай что не стало! На балы с Масленицы не зовут! А мне дела нет до польского бунта – я и без тебя, друг мой, дорогу до цирка найду!

Изнутри цирк был не так роскошен, как немецкий театр на Королевской улице, где даже бархатная обивка кресел была таких цветов, чтобы составить красивый фон для дамских платьев. Недавно сколоченные ложи были обтянуты дешевой тканью, которая, надо полагать, странствовала вместе с гимнастическим цирком по всей Европе. В них стояли недорогие стулья. Великолепие цирку придавали прекрасные туалеты дам, шляпки с цветами и лентами, а также обязательные для таких выходов букеты. Мы тоже имели с собой три букета – большой из розовых роз у Варвары Петровны и маленькие из белых роз у девиц.

Жаль лишь, что господ офицеров было мало – наши офицеры вместе с генерал-губернатором Матвеем Ивановичем Паленом и всей армией, как начался польский бунт, вышли из Риги и находились сейчас в Курляндии. Остались одни чиновники, служившие в присутствиях губернского управления, что спокон веку находилось в Рижском замке. Но молодежи среди них было немного – и это сильно удручало Варвару Петровну. Она страсть как хотела окружить наших девиц дивизией поклонников, чтобы далее события развивались в соответствии с поговоркой: дурак сватается – умному путь кажет.

Когда мы вошли, оказалось, что ложа наша находится во втором ярусе. Варвара Петровна очень рассердилась на Сидора, не сумевшего взять более подходящее место, но ее утешил Кудряшов, молодой человек из губернаторской канцелярии.

– Вот увидите, сударыня, через десять минут все дамы в первом ярусе вам позавидуют, – сказал он. – Когда лошади пойдут вскачь, опилки, которыми усыпан манеж, поднимутся в воздух и забьются им в нос. Опять же, не всем приятен запах потных животных.

И точно – хотя посреди манежа лежал ковер, но потом были сплошь опилки – и лежали они довольно толстым слоем.

В благодарность за утешение Варвара Петровна пригласила его в нашу ложу, хотя места там было мало. Три стула у барьера стали предметом целой баталии. Один несомненно принадлежал Варваре Петровне, но на два других претендовали Машенька с Катенькой и Вася с Николенькой. В конце концов мальчики вставили туда четвертый стул и поместились на нем вдвоем, хотя при этом платья барышень были совершенно измяты.

Мы с Кудряшовым без всякой суеты расположились выше и, я полагаю, видели манеж не хуже, чем семейство Варвары Петровны. Тут он указал мне и на другое преимущество – цирк освещался четырьмя огромными люстрами, и наша ложа оказалась как раз между двумя из них, так что следы от сальных свеч нам не угрожали.

– Оно и видно, что мы живем в провинции, – сказал Кудряшов. – В Европе строят такие цирки, чтобы в них можно было и комедии показывать, со сценой, а внизу при нужде ставят кресла и образуется партер.

– Ах, сколько можно пресмыкаться перед этой вашей Европой! – воскликнула я.

– Коли так, что вы тут изволите делать, «Татьяна, русская душою»?

Цирк, сдается, не славянское изобретение, и в истории господина Карамзина не поминается! – парировал он.

Я хотела достойно ему ответить, но заиграл оркестр.

Перед занавесом вишневого бархата, с ламбрекеном, отделанным золотой бахромой, выстроилось восемь человек в коротких зеленых мундирчиках, и меж ними прошел и встал на середине манежа, у столба, подпиравшего купол, господин де Бах, одетый щегольски – в такой фрак, что нашим чиновникам и не снился, с драгоценной булавкой в узле галстука и с дорогими перстнями на руках.

Теперь я могла разглядеть его лучше, чем в кавалькаде. Лет ему было около пятидесяти, но лицо он имел округлое и свежее, брови густые и черные, глаза большие и выразительные, волосы его, довольно коротко подстриженные, лишь едва были тронуты сединой. Станом, как у него, мог бы гордиться любой молодой офицер. Он держался с грацией и самоуверенностью завсегдатая столичных салонов.

Дав оркестру знак завершать увертюру, де Бах по-немецки обратился к почтенной публике, среди которой я увидела много военных. Он нижайше благодарил за внимание и обещал прекрасное зрелище. Голос у него был громкий и хорошо поставленный – а может, здание было выстроено с тем расчетом, чтобы речь, произносимую на манеже, слышно было в самых отдаленных уголках.

Из этой речи я узнала, что господин де Бах привел превосходно вышколенных лошадей липпицианской породы, которых до сих пор в нашей глуши не видано, и эти лошади покажут нам Венскую высшую школу верховой езды, которую на животных иной конской породы осуществить невозможно. Звучало все это высокопарно и чересчур многозначительно – как будто в мире нет ничего важнее лошадиных экзерсисов, а кунстберейтор, сидящий в седле, выше особ королевской крови! Но публике понравилось – и даже несколько букетов слетело к ногам статного господина де Баха. Два мальчика в зеленых мундирах с золотым шитьем побежали и подобрали букеты, а господин цирковой директор стоял, как монумент, воздев вверх обе руки в перчатках цвета слоновой кости и медленно поворачиваясь вправо и влево с очаровательной улыбкой, как если бы выпрашивал еще цветов.

Ах, я иногда бываю чересчур зла… Татьяна просто не обратила бы внимания на этот призывный жест директорских рук, а я вот обратила. Надобно научиться не видеть низменного, сказала я себе, и не искать низменное там, где его нет. И, наоборот, нужно учиться видеть прекрасное не только в розовых букетах.

Зачем только я вздумала искать прекрасное!..

Господин де Бах ушел, а у столба засуетились ловкие юноши в зеленых мундирах. Оказалось, он неспроста украшен алыми лентами – четверо этих нарядных прислужников отцепили концы лент, разбежались, вскочили на невысокий барьер и ленты свои натянули, так что получилась крестообразная фигура. Оркестр заиграл польку, бархатный занавес раздвинулся, и на манеж вышла невысокая белая лошадка.

Вместо седла на лошадке было устроено нечто на манер помоста, и на этом помосте стояла белокурая девица лет тринадцати или четырнадцати, в короткой юбочке, едва закрывавшей колени. Тут мужская часть публики просто воспряла духом. Я никогда не могла понять, отчего зрелище обнаженных ног лишает мужчин всякого рассудка. Девочка была одета пейзанкой – в хорошенькой расшитой рубашечке, в корсаже и фартуке, с множеством лент в волосах.

Белая лошадка, удивительно приноравливаясь к музыке, побежала по кругу, и наездница перескочила через все четыре натянутые ленты.

– А я знаю, о чем вы думаете, мисс Бетти, – сказал Кудряшов. – Вы сердитесь, что девица одета чересчур вольно. И возмущаетесь ее мастерством лишь потому, что все сие нельзя проделывать в длинном русском сарафане.

– До чего же вы несносны, – отвечала я. И подумала, что умнее и для души полезнее было бы остаться дома и читать прекрасные «Повести Белкина», в которых никто не бегает с голыми коленками.

Девица сделала три круга и развернула свою лошадку хвостом к занавесу. Она делала реверансы, вымогая цветов и рукоплесканий примерно так же, как цирковой директор. Потом ей подали длинную цветочную гирлянду, и она совершила круг, прыгая через эту гирлянду, как дети через веревочку.

Меж тем юноши в мундирах смотали алые ленты и прикрепили к столбу нечто вроде широких ковровых дорожек, скакать через которые было труднее. Я заметила, что они втихомолку помогают наезднице, опуская дорожки. Потом и дорожки свернули, а принесли обручи, заклеенные тонкой белой бумагой, и девица прыгала в них, разрывая бумагу ногами. Все это вызвало восторг детей и пожилых господ – при таких прыжках юбка артистки порядочно задиралась.

Наконец девица убралась с манежа, а толстый господин во фраке со звездой, но при этом с длинным бичом в руке, зычно объявил, что это была мадемуазель Кларисса.

Юноши в зеленых мундирчиках выбежали на манеж с лопатами и граблями – очищать от опилок ковер и заравнивать их слой вдоль барьера. Среди них затесался простак в мундире с чужого плеча, и плечо было втрое шире обычного человеческого. Этот нелепый толстячок путался у всех в ногах, пытаясь помочь и вздымая облака опилок, пока его метлой не прогнали прочь.

Собственно, этих двоих я и запомнила – девочку, очень старательную и забывавшую улыбаться, и простака в огромном мундире. Все остальное пронеслось мимо меня, хотя было на свой лад занимательно, а иное и страшно – человек, подбрасывавший и ловивший шесть зажженных факелов, мог устроить в цирке настоящий пожар. Еще я невольно задумалась, откуда на верхней галерее так много цветов. Ее заполнил простой люд, который, может, и принес букеты, но не в таком же количестве! А цветы летели главным образом оттуда – немногие дамы в ложах расставались со своими дорогими, со вкусом составленными букетами, тем более что там еще были и серебряные портбукеты – не жертвовать же их наездникам!

Я сказала незадолго до антракта об этом соображении Кудряшову. И добавила, что пока ничего особого в представлении не нахожу.

– Оно еще, по сути, и не начиналось, мисс Бетти. Липпицианов приберегают на сладкое, – отвечал он.

– Что вы можете знать о лошадях? – спросила я.

– Ни в гусарах, ни в уланах, ни даже в артиллерии не служил, мисс Бетти. Лошадь для меня – неизбежный придаток к экипажу. Но про липпицианов де Баха весь Рижский замок знает. Не суметь поговорить о них в канцелярии – то же, что у вас в гостиной, мисс Бетти, расписаться в незнании пушкинского «Онегина».

– Сколько раз я просила не называть меня мисс Бетти! – воскликнула я чересчур громко, и тут заголосили трубы.

– Любимец публики итальянской, парижской, венской и санкт-петербуржской Лучиано Гверра покажет вам, дамы и господа, что есть жизнь конного солдата! – объявил толстый господин во фраке и с бичом.

Оркестр заиграл нечто на манер военного марша, и на манеж выехал бородатый господин самого жалкого вида, в широких и длинных, ободранных по краям панталонах, большой пятнистой куртке с медными пуговицами, шляпе с поникшими полями и с узлом на палке – одним словом, бродяга бродягой. Он озирался по сторонам, словно удивляясь, как это он угодил в столь блестящее общество, и озадаченно чесал в затылке.

Толстяк во фраке подстегнул его гнедую лошадь, она пошла сперва рысью, затем укороченным галопом. Бородатый чудак вскочил ногами на седло и завертелся на нем, прикладывая ладонь ко лбу и озирая несуществующие окрестности. При этом он не забывал смешить публику – то шлепнется на седло, растопырив ноги в огромных деревянных башмаках, то опять вскочит. Пока он так колобродил, юноши в зеленых мундирах вынесли и прислонили к столбу немало всякого добра, но сделали это очень быстро и загородили собой.

Мелодия сменилась, грянули литавры – и бродяга завертелся на бегущей лошади, словно бы в вихре огненных языков, а когда мнимый огонь опал – оказалось, что он стоит, как солдат на часах, в высоких сапогах, белых лосинах, мундире и кивере. Борода тоже куда-то пропала, а в руках у наездника было ружье с примкнутым штыком, которое ему бросили с середины манежа. Он стал показывать все солдатские эволюции с ружьем – и это на полном скаку! Мелодия опять сменилась – судя по грому барабанов, началась война, и солдат отправился в бой. Бой для него состоял во всевозможных прыжках, и более того – были растянуты ленты над манежем, и лошадь тоже совершала прыжки, довольно высокие.

Наконец в оркестре бухнул барабан – сие означало, что наездника смертельно ранили. Он схватился за грудь, зашатался и рухнул на конскую спину, зацепившись ногой за незримый для всех крюк и повиснув вниз головой. Чертя рукой по взбитым опилкам, он проехал еще один круг – и вновь затрубили трубы. С непостижимой ловкостью покойник взмыл вверх, сорвал с себя кивер, мундир, все солдатские доспехи – и явился в образе античного божества в хитоне, с крыльями и трубой у губ. Это был, очевидно, гений Славы… но мне уж стало не до античной мифологии…

Стоя в балетном арабеске, по кругу летело дивное существо, чернокудрое, с огромными черными глазами, с вдохновенным прекрасным лицом. Ничего подобного я в жизни не встречала! Музыка гремела так, что я едва не лишилась рассудка. Дождь цветов летел с галереи и из лож. Мужчины кричали: «Браво! Браво, Гверра!»

Второй ярус лож был поставлен так, что человек, там сидящий, мог смотреть наезднику, галопировавшему стоя, глаза в глаза. Злая шутка судьбы – наши глаза встретились…

Моя душа неслась, захлебываясь встречным ветром, по какому-то незримому кругу вдали от тела, неслась, не осознавая пространства вокруг себя и погружаясь с каждым устремленным ввысь витком все более в черные, широко распахнутые, прекрасные глаза.

Если бы мне рассказали, что такое возможно, я отвечала бы одним словом:

– Безумие!..

Глава вторая

Рассказывает Алексей Сурков