Опасные гастроли

Хотя я до скончания дней моих не собирался возвращаться в Ригу, судьба распорядилась так, что я покинул свою прекрасную квартиру в Кронштадте и в сопровождении преданного моего Тимофея Свечкина, который за долгие годы стал мне почти другом, отправился исполнять комиссию моей драгоценной бестолковой сестрицы.

Вообразите себе наседку, окруженную подросшими цыплятами, уже довольно бойкими, чтобы носиться по всему двору, и вы получите сестрицу мою. Однако наседка выгодно от нее отличается тем, что умеет призвать к порядку свое потомство, и пернатые озорники по приказу покорно собираются вокруг нее. А сестрица никогда не умела навести порядок в собственном доме, да у нее и времени на то не было – все рожала и рожала.

Когда я прибыл к ней, она вышла мне навстречу, рыдающая, держа на руках младенца, моего самого младшего племянника, а за подол ее держался другой младенец, полуторагодовалый.

– Отчего носишь ты дитя на руках? – спросил я. – У тебя же есть колясочка, которую я усовершенствовал.

Сестрица уставилась на меня, словно не понимая, о чем я ей толкую.

Говорят, нынче появились господа литераторы, которые восторгаются таким типом замужней женщины: вместо нарядов – заношенный шлафрок с помятым чепчиком, от былых знаний и умений не осталось ровно ничего, помышление лишь о кашке для младенцев да о пеленке с желтым, вместо зеленого, пятном. Я бы поселил их под одним кровом с моей сестрицей – и если бы они более суток выдержали вопли двенадцати моих племянников и смрад, идущий с кухни, где подгорает каша в котле, мало чем поменьше полкового, да кипятят в другом котле пресловутые пеленки, я бы выплатил им премию в тысячу рублей!

Наконец я выяснил, что стряслось, но не ужаснулся, а расхохотался. Иначе и быть не могло.

Сестрица моя, госпожа Каневская, как ты, читатель, уже догадался, замужем, и замужество это можно почесть счастливым: двенадцать отпрысков, не шутка! Одна беда – супруг ее, господин Каневский, существо самого хрупкого здоровья, оттого и в армии не служил. Это случается, когда младенцев держат в тепле и не приучают их к холодному воздуху. Я неоднократно говорил о том сестрице, приводя в пример графа Александра Васильевича Суворова, но в ответ слышал одно: своих заводи, их и обливай ледяной водой!

Дети в этом доме растут избалованные, маменька – главная им потатчица, вот и случилась неприятность: племянник Ваня, четырнадцати лет от роду, мечтавший пойти в гусары, сбежал из-под родительского крова. Казалось бы, радоваться надо, что юноша избавился от присмотра оголтелой наседки, которая, дай ей волю, его запеленает и тремя меховыми одеялами укутает. Я так сестрице и сказал, присовокупив, что если Ваня полюбился полковому начальству и его решено оставить, то пальцем не шевельну ради его водворения в детскую!

– И чего бы не полюбиться? – спросил я. – Дитя у тебя, к счастью, выросло отменное, а в седле сидит почище гусарского ротмистра или донского казака. Лучше бы, конечно, Ваня вздумал служить во флоте, ну да и гусары – тоже ничего, сойдет…

Касательно флота – каюсь, мой недосмотр. Слишком мало времени я провел с племянником и не успел его увлечь своими морскими историями, которых за годы службы накопилось – хоть отбавляй. А в родне у господина Каневского – два ахтырца и один изюмец. Как соберутся да как начнут двенадцатый год вспоминать – то и выходит, что они втроем более французов порешили, чем их во всей Бонапартовой армии имелось.

Мне тоже есть что порассказать о двенадцатом годе, но всему – свой час.

– У тебя бесчувственная душа! – объявила сестрица, продолжая рыдать.

– Зато у тебя больно чувствительная. С этим вашим русским безалаберным воспитанием, когда дитя до десяти лет водят на помочах, а к шестнадцати отставной солдат обучает его четырем правилам арифметики…

– Молчи! Молчи, Христа ради! – закричала она. – Своих заведи, бобыль неприкаянный! И учи их хоть на китайский лад!

Мы чуть было не разругались в пух и прах, но тут появился господин Каневский и увел меня в кабинет.

Мой зять – из тех маленьких, взъерошенных, вдохновенных чудаков, что до рассвета читают творения Адама Смита, преважно рассуждают о государственных финансах и пишут статьи об усовершенствованиях в крестьянском труде для господ помещиков, сами же не отличат ржаного колоса от ячменного. Но есть в нем хорошее качество – он знает, что дедовские заветы в наш сумбурный век малость устарели, и примеров для подражания ищет в Европе. На этой почве мы и сошлись – я тоже полагаю, что нужно следовать за тем, кто тебя во всем опережает, а не топтаться на месте, тоскуя о благостных временах государя Алексея Михайловича.

– Ты же понимаешь, братец, что Ване в полку будет лучше, чем дома, да и для карьеры оно полезно – начинать службу смолоду, – сказал я ему. – Так что угомоним вместе сестрицу и порадуемся, что хоть кто-то из вашего семейства вырвался из-под ее опеки.

– Кабы в полк…

– А куда ж еще может бежать из дому юноша в четырнадцать лет?

– Так ты, братец, еще не знаешь всей беды… Ты ходил смотреть гимнастический цирк господина де Баха?

– Что смотреть?! Что оно такое – «гимнастический цирк»? Цирки были в Древнем Риме, вон у нас на Фонтанке деревянный…

– Ну а это тебе странствующий цирк из Вены.

– Как цирк может странствовать?!

Тут мы уставились друг на друга круглыми глазами.

Меня удивить трудно. Обычно я невозмутим, как положено истинному англоману и джентльмену. Однако странные речи Каневского меня сильно озадачили. И он, кряхтя и охая, растолковал мне, что речь идет не о круглом здании, а о компании штукарей, которые со своими лошадьми ездят по городам и показывают за деньги мастерство вольтижировки. А назвали они свое общество «цирком» – для чего-то им это понадобилось…

– Так это ж балаганщики, – понял я. – Так бы сразу и сказал.

– Какое там балаганщики! Они в Симеоновском цирке самую знатную публику собирали! Вся наша кавалерия к ним ходила, как на учения! Они привезли породистых лошадей, отлично вышколенных, и показывали сущие чудеса – чуть ли не стоя на голове галопировали, вот те крест! Нет, ты точно не ходил смотреть?

– Лошади меня не интересуют, знаешь сам.

– А хорошенькие наездницы?

– Оставь дурачества и скажи наконец, какое отношение имеет Ванино бегство к конным штукарям.

– Самое прямое, брат, – сдается, он вместе с этими венцами из Питера уехал, – понурившись, сообщил Каневский.

– Ого! – воскликнул я. – Да это ни в какие ворота не лезет!

– То-то и оно… Сами в отчаянии…

– А может, все-таки в полк?

Я, прямо скажу, сестрице с ее супругом не поверил, уж больно они оба бестолковы. Ну как юноша из хорошей семьи может сбежать вместе с бродячими балаганщиками? Но, зная их воспитательную методу, я мог бы не тратить время на дознание и сразу поверить Каневскому на слово.

Когда треклятый «гимнастический цирк» прибыл к Пасхе и стал давать на Святой седмице представления, сестрица собралась с духом, принарядилась и, взяв с собой супруга и старшеньких, отправилась в желтое здание поблизости от Михайловского замка. Оно доподлинно желтое, с белыми карнизами, я видел его, проезжаючи мимо, но зайти как-то не сподобился. Да и что радости моряку в лошадях, пусть даже самых распородистых? Я полагаю, что будущее – за иными средствами передвижения.

Цивилизованная Британия и тут будет впереди сонной и ленивой России. Чуть ли не тридцать лет назад мистер Тревитик приспособил паровой двигатель к тому, чтобы таскать грузы по чугунным рельсам, а совсем недавно мистер Стефенсон построил целый экипаж на паровом ходу и заключил пари, что обгонит на своем экипаже самую резвую лошадь. А это, милостивые государи, тридцать верст в час – немудрено, что соплеменники ему не поверили. Однако ж его экипаж достиг скорости в пятьдесят шесть верст – то-то у критиков рты поразевались! Надо полагать, теперь и у нас государь велит строить нечто подобное. Но только непонятно – как же дышать при такой скорости? Диво, что англичанин, управлявший паровым экипажем, не задохнулся.

Первоначальная логика сестрицы мне была ясна – у нее две дочки уже на выданье, а в Симеоновский цирк понабежали молодые офицеры – смотреть на выездку и причудливые конские прыжки. С последующей логикой дело обстояло сложнее – ну, дважды, ну, трижды семейство посетило представление, но когда Ваня пристрастился к зрелищу, его стали отпускать в сопровождении дядьки Михалыча ничтоже сумяшеся, со всей безалаберностью – чем бы дитя ни тешилось… Строго допрошенный Михалыч сознался, что дитя свело знакомство с кем-то из закулисного люда, ходило смотреть лошадей в стойлах, делало очень разумные вопросы об их содержании и статях. Означало ли сие, что Ваня, прознав заранее, когда и куда отправляется «гимнастический цирк» из столицы, увязался за ним?

Я велел позвать Михалыча и сам стал задавать ему вопросы. Чем более я от него слышал, тем менее нравилось мне положение дел. Я корил себя за то, что мало занимался Ваней. Мальчикам непременно нужно испытывать свои силы и ловкость. Будь я сообразительнее – он лазил бы по вантам и учился править яхтой с таким же азартом, с каким занимался вольтижировкой. Для чего гусару скакать верхом, стоя на седле на четвереньках? Какой в этом прок? А Ваня вот выучился, и ездить задом наперед наловчился, и еще какие-то штуки проделывать. Я еще понимаю, езда без стремян и седла либо прыжок в седло без того, чтобы вдеть ногу в стремя… но на четвереньках?..

– Сам-то ты братец, видел, что вытворяют эти конные штукари? – спросил я Каневского.

– Видел. Уму непостижимо, для чего все это надобно, – отвечал он.

– Они проделывают штуку под названием «Римская почта». Ты полагаешь, речь о доставке послания, пусть хоть из одной ложи в другую? Выезжает долговязый детина, стоя на двух лошадях, одна нога на одном седле, другая – на другом. Лошади бегут по кругу и понемногу расходятся в стороны, так что ноги у детины разъезжаются, а сам он делается вроде арки, под которой пробегает сперва одна лошадь, а потом и две. И потом на плечи ему взбирается дитя и становится ногами на голову. Так они и скачут.

У меня глаза на лоб полезли. Я не поверил Каневскому, и тогда он, взяв карандаш, нарисовал кое-как эту страшную «Римскую почту».

– Но при чем тут Рим? О почте уж молчу! – воскликнул я.

– При том, что на детине – что-то вроде греческого хитона по колено. Не в штанах же проделывать такие телодвижения! Разве что в казацких шароварах, – отвечал зять, видывавший казаков только на картинке.

– А под хитоном?

– А черт его знает! – вдруг завопил Каневский. – Слушай, Алексей, Христом-Богом прошу – выручай! Ты человек военный, ты знаешь, как оно все делается! Я не могу! Я в полицию пойду – и что мне там скажут? Скажут – езжайте сами вдогон своему недорослю! И куда я поеду?! Я понятия не имею – как ехать, на чем ехать! Там же подорожную надобно выправлять! А потом – другой город, другие нравы! Гостиницу искать, в корчме какой-нибудь комнату снимать! А мой желудок?!.

И точно – вынутый из кабинета, мой зять более всего напоминал бы улитку без домика. Долее суток он бы не продержался – настолько разбаловала его любезная сестрица.

– Ладно, не взывай, – сказал я. – Что-нибудь придумаю.