Иррационариум. Толкование нереальности

– За что ж вы её так?

Зинаида упёрла руки в боки.

– Ей, значит, жужжать можно, да? Она, значит, советскую власть не любит, и ей можно? Я, может, тоже много чего не люблю, да только не жужжу, вон, клизмы молча дебилам твоим ставлю да капельнички! А эта, значит, страдалица! Шлюха!

– Зина, что вы, право. Знаете, что не по своей воле.

– Расскажи кому другому! Кабы не хотела – голову себе об стену б разбила, вены бы перегрызла. А раз терпит – хочет. Ненавижу этих чистеньких. С этого дня – фиксировать сульфазином. И двойной галоперидол, и аминазин. Чтобы овощем стала, чтобы ссала под себя, но жила!!! Жила, гнида!

Всё это Зинаида изрекала, двигаясь размашистым шагом, катя перед собой лязгающую тележку. Невысокий доктор еле поспевал следом. Двое держались чуть позади.

– Открывай, – рявкнула медсестра.

Макс пожал плечами, отворил бокс.

В тусклом жёлтом свете слабой лампы – маленькое, без окон, помещение. Из мебели – только койка да привинченный к полу табурет. На койке женщина: пустой равнодушный взгляд серых глаз, сбитые в колтун светло-русые, словно выцветшие, волосы, белое, прозрачное даже в этом болезненном освещении лицо. И нельзя сказать, было ли это лицо красивым или, напротив, не очень – оно никакое, пустота льётся откуда-то изнутри и не даёт понять.

– Эй, красавица, а ну, спускай штаны, – бушевала Зина.

В руках у неё холодно блеснул первый шприц. Сульфазин. Две инъекции в ягодицы – и пациентке, да полно, какой пациентке – жертве, станет нестерпимо больно. А шелохнуться не сможет.

– Пошевеливайся! Ну, кому сказала, жопу подставляй.

Женщина медленно и равнодушно откинула одеяло и принялась поворачиваться на спину.

Дохнуло холодом. Мимо Макса промелькнула тень – он не сразу сообразил, что это близнец. Тот взял медсестру за предплечье – тем же жестом, каким его давеча хватал Дмитрий, и небрежно толкнул на табурет.

Зина ойкнула, шприц упал и разлетелся вдребезги.

– Кто мы? – голоса прозвучали громом, не хуже, чем только что за окном.

Зинаида закатила глаза, содрогнулась, уронила голову на грудь.

– Жить будет? – деловито осведомился доктор Дубровин.

Двое кивнули.

Женщина на койке лежала, подложив руку под голову, и смотрела куда-то в одной ей ведомые дали…

У изголовья встал второй близнец. «Как я их различаю»? – запоздало удивился доктор, и тут же понял – от этого веяло теплом. Близнец сомкнул ладони над головой женщины. Веки её медленно смежились, черты лица смягчились, а дыхание сделалось ровным.

– Да… – тихо выдохнула она. – Да… Так… Так хорошо.

И стала медленно садиться. Близнец продолжал держать ладони сомкнутыми над её головой, не касаясь, однако, волос.

– Я помню… лето, у бабушки на даче… качели… папа ловит рыбу… папа, не надо, она живая, ей больно…

Близнец уже не просто держал ладони, он делал движения, будто месил невидимое тесто.

– Школа… Антон… зачем лезть целоваться, когда не умеешь?.. ура… я поступила… сессия… Иван… Сергей Анатольевич… кружок… Стругацкие… хватит… хватит!

Близнец сделал особенно закрученное движение и резко отдёрнул руки.

Серые глаза открылись.

А ведь они не совсем серые – с зеленцой.

Женщина смотрела осмысленно, смертная тоска ушла с лица.

– Что происходит? – спросила она.

– Женечка, послушайте, – заторопился Дубровин. – Мы пришли спасти вас.

Подобие улыбки скользнуло по бескровным губам.

– Вы шутите. Это какой-то очередной иезуитский эксперимент.

– Нет! Пойдёмте же. У нас мало времени!

Дальнейшее доктор помнил туманно. Вот он запер Зину, храпящих санитаров, вот пишет близнецам адрес – отвезёте, там укроют. Вот звонит на проходную – Корнилыч, отворяй, срочный вызов. Вот лихорадочно ищет в каптёрке, во что бы переодеть Евгению, близнецы свою одёжку отыскали, а для Жени нашлось лишь замызганное драповое пальто, ничего, сойдёт. На улице ливень, доктор под козырьком машет на прощанье больничному катафалку, – так персонал называет это почтенное средство передвижения, но двое возвращаются и, не обращая внимания на струи воды, стекающие по лицам, глядят в само сердце:

– Кто мы?

«Пациенты», – думает доктор. Боже, конечно же, пациенты. А он? Что он наделал? Совершил преступление, говорит голос внутри. Восстановил справедливость, возражает другой. «Шизофрения», – обречённо ставит сам себе диагноз доктор.

Машина вылетает за территорию. Ещё не поздно позвонить, перехватят. А он что-нибудь да придумает. Доктор на ватных ногах возвращается в ординаторскую и набирает ноль-два.

– Алло, это… это скорая помощь?

– Мужик, ты чё, нажрался, пальцем в нужную дырку не попадёшь? – донеслось из трубки. – Милиция это, а «скорая» – ноль-три.

«Не могу», – доктору сделалось вдруг легко. Пусть будет так. А он тоже не пропадёт. «Москвичонок» припаркован за «пожарной калиткой», двоюродная тётя по матери в Донецке после двух замужеств – не вычислят. Сейчас домой, самое необходимое, сберкнижку, деньги, документы – и на вокзал.

– И хрен меня достанешь! А девочка пусть живёт.

Доктор показал неведомо кому выразительный русский жест.

Красный москвич, натужно скрипя дворниками, пёр сквозь ливень к вокзалу. Доктор Дубровин улыбался. Он был счастлив.

События в больнице никаким краем не задели Дмитрия. Никто больше его никуда не вызывал, никто не дёргал. Наслаждайся отпуском, опер!

Не тут-то было. Смутное беспокойство поселилось в душе старлея. Он вроде бы бездельничал, ходил в киношку, даже купил фантастическую книгу, вспомнив наставление Симоненкова. Прельстился звучной фамилией де Спиллер, раз пять честно начинал читать и бросал – байда какая-то, звездолёты, бластеры-шмастеры, всё какое-то ненастоящее, деревянное не живое. И чутко отслеживал городские новости: покупал «вечёрку», стал захаживать на чай к Зинаиде Германовне. Пенсионерка охотно делилась свежими слухами.

В городе и вправду продолжалось. Германовна поведала, что сняли Первого – якобы внеочередная сессия, за что, с какой формулировкой – покрыто мраком. Дмитрий ждал. Не может быть, чтобы его выкинули из игры: кто ещё устоит перед гипнозом близнецов, у него есть информация и чутьё на них. В почтовом ящике обнаружилось письмо с работы – официально уведомляли о присвоении очередного звания; выбросил в мусор. Следом уведомление из Комитета, за подписью Симоненкова: о награждении медалью «За отличную службу при охране общественного порядка»; отправил туда же. Неужели Симоненкову больше сказать нечего?

А потом враз отпустило. Так отпустило, что Дмитрий на радостях напился и ещё два дня приходил в себя. На третий позвонил Савелий и полушёпотом давай сообщать, что, по слухам, Буров давеча улетел в Москву, да так и не вернулся, что-то, говорят, нехорошее вышло, и теперь на его место то ли «варяга» ждут, а может, и нашего до полкана повысят, ну и, сам понимаешь…

Дмитрий повесил трубку. Близнецы в Москве, это ясно. Там их не достать. Быть посему.