Неназванная

Неназванная
Даниэль Дессан

Родилась она в приморской Альхане, в тёмную ночь, такую, что хоть глаз выколи. Никто её здесь не ждал. У неё не было даже имени и почти не было шансов пережить свой первый день рождения. У неё был только дар. Дар, который изменил всё.

…Родилась она в тёмную ночь, такую, что хоть глаз выколи. Никто её здесь не ждал. Ни мать, которая трижды пыталась уговорить местного травника, чтобы тот приготовил прерывающий декокт (старик всякий раз отнекивался, намекая, что в кредит работать не намерен). Ни шестеро её братьев и сестёр, очень хорошо понимающих, что похлёбку из щербатого глиняного горшка придётся вскорости делить на семь частей. Ни стражники бургомистра, один из которых по стечению обстоятельств считался её отцом, но совершенно не помнил, когда, как и главное – с кем это случилось, и в общем-то не пытался сие вспомнить. Ни сам бургомистр, который не далее как два дня назад самонадеянно заявил на собрании в ратуше, что-де Альхана отныне станет чистым городом, свободным от бродяг, беспризорников и всякого отребья.

Никто не вязал по случаю предстоящего рождения маленьких башмачков из пуховой шерсти, не расшивал алой тесьмой детское покрывальце и не подбирал имён в честь славных королей и королев минувших лет, или хотя бы в честь ближайших родственников.

Девочка всё-таки появилась на свет. Её так и прозвали: она. Только благодаря страху, что соседи донесут властям, мол, ребёнка-то нигде не видно, она не оказалась в море в первый же свой день рождения. Убийство есть убийство, даже новорождённого, даже в этой части мира, и власти отнюдь этого не одобряли. Штраф, взимаемый в городскую казну по такому случаю, платить было бы нечем, а идти на невольничий рынок совершенно не хотелось. Проклятый травник мог бы помочь, но забесплатно свидетельствовать об удушении ещё в утробе категорически не желал.

Итак, она родилась. Конечно, надо было в ближайшем будущем что-то с этим делать. А пока пришлось привычно обрезать пуповину, обтереть розовое, трепещущее тельце и закутать его в пару вонючих тряпок.

Удивительное дело: она не кричала. Она смотрела на мир широко распахнутыми от изумления изумрудно-зелёными глазами, моргала, морщила носик, беспорядочно перебирала ручками, но всё – молча.

Она не плакала, даже когда приходилось лежать голодной по несколько часов кряду. Кормили её только по случаю, когда от избытка молока в груди становилось больно, и надо было его куда-то девать. Почему бы и не в ребёнка, в конце-то концов?

– Повезло вам! – однажды заметила соседка, заходя во двор и переступая через лужу, в которой плавала рыбья голова, облепленная мухами. – Красивая девчонка уродилась! Лет в десять отведёте в “Усладу путника”, всю семью будет кормить.

“А до десяти – с ней возиться, кормить и следить, чтобы не померла?” – невысказанное возражение повисло в воздухе.

Через месяц к ней уже попривыкли. Нет, её не окружали какие-то особенно злые и бездушные люди. Люди были вполне обычными, по крайней мере – для этой части мира. Просто она оказалась совершенно им не нужна. Потому-то ещё через два месяца, когда в городе объявился молодой заезжий чародей, девочку продали ему за четыре монеты серебром. Власти, получив ещё две монеты в качестве налога на сделку, не возражали.

Чародей посчитал, что провернул выгодное дельце. Изучать устройство тела по учебникам и старым, ломким по краям манускриптам – одно, а на настоящем человеке – совсем другое. В университете, в большом городе, недостатка в учебных пособиях не было, но чародей давно распрощался с большими городами и их университетами. Он предпочитал одиночество, и тропы познания выбирал для себя сам. Умение хорошо заметать следы позволяло ему особо не опасаться возмездия, ни со стороны коллег по магическому ремеслу, ни от обычных людей. Честно сказать, вероятность погибнуть от случайного укуса змеи где-нибудь в дороге сей магик оценивал существенно выше, нежели шанс, что его разыщут и покарают безутешные родственники очередной жертвы. Тем более, последние объявлялись исчезающе редко: во многих уголках этого мира монеты обладали одинаково сильным утешающим действием.

– Что ж, приступим, – пробормотал он, откидывая со лба непослушную прядь чёрных волос.

День выдался удачный. Погода сулила крупный улов, и добрых три четверти мужского населения Альханы и половина женского вышли в море. Сквозь загаженное птицами окно гостевой комнаты лучшей в городе таверны пробивался солнечный свет. В его лучах скупо поблёскивали разложенные на рогоже инструменты.

Здесь же, рядом, лежала она. Водила взглядом вслед за руками чародея, делавшего последние приготовления. И молчала, как всегда.

– Итак, – чародей извлёк из сундучка и поставил рядом с инструментами бронзовую чашу, куда будет стекать кровь. – Во благо науки…

Он пробежался глазами по своим инструментам и выбрал короткий серебряный ланцет. Освежил в памяти, как полагается вскрывать грудную клетку. Примерился, взмахнул рукой и…

…В дверь постучали.

Чародей выругался: рука дёрнулась от неожиданности, и на коже младенца расцвёл алым неглубокий, но главное – неровный, незапланированный и потому бессмысленный порез.

– Кто там? – спросил он, накладывая одновременно исцеляющее заклятье.

Чародей очень не любил, когда что-то шло не по плану.

– Отворяй, подонок! – кто бы ни стоял по ту сторону двери, на благодарного посетителя, ищущего магической помощи, он не походил.

Для убедительности дверь сотряс мягкий, но внушительный удар. Девочка повернула голову к источнику звука. Удивительно, но она не плакала, ни от боли, ни от испуга.

Чародей между тем вздохнул и распахнул дверь заклинанием. Он уже примерно сообразил, кто там стоит.

– Ты обесчестил мою дочь, ублюдок! – вломившийся в комнату мужик яростно взмахнул длинным ножом, которым в обычный день, вероятно, разделывал рыбу.

– Предлагаю две монеты серебром, – спокойно проговорил чародей, пожав плечами. – За беспокойство.

– Четыре! – мужик как будто был готов к такому повороту событий.

Нож волшебным образом исчез за потрескавшимся от времени голенищем сапога.

– Три, – не сплоховал чародей.

Правила этой игры были ему прекрасно знакомы.

Расплатившись за поруганную честь, он вернулся к занятию, от которого его столь возмутительным образом оторвали.

– Сколько там той чести было! – брезгливо сплюнул чародей, откладывая в сторону досадно полегчавший кошель.

Девочка по-прежнему молча лежала на рогожке, с интересом водя за чародеем изумрудными глазами.

Мужчина обмакнул кисть в чернильницу и тушью провёл на тельце линию будущего разреза. Девочка заулыбалась: прикосновения кисти вызывали щекотку.

Снова блеснуло лезвие занесённого ножа, и снова кто-то вдруг постучался в дверь, на этот раз – деликатно, словно бы извиняясь.

Чародей замысловато выругался в адрес визитёра, не особо заботясь, слышат его или нет. В приступе ярости он запустил чернильницей в стену. Та глухо звякнула и отлетела под кровать, выплеснувшаяся красивой волной тушь, понятно, осталась на стене. Получившееся пятно чем-то напоминало руну “Беар”, первую руну его имени.

– Господин Бередар! Нижайше прошу прощения, но за комнату Вы так и не расплатились… – заискивающе прозвучало с той стороны двери. – Велели зайти позже…

– Вот и зайди позже! – взревел чародей. – Я работаю!

Он в сердцах пнул табурет, стоявший рядом. Тот с громким стуком врезался в стену, взметнув облачко пыли. По коридору раздались торопливые удаляющиеся шаги трактирщика.

– Будь ты неладен! – “напутствовал” его Бередар.

Послышался вскрик и шум падения, будто кто-то оступился на лестнице. Чародей удовлетворённо кивнул и снова повернулся к младенцу.

– Продолжим, – вздохнул он почти грустно. – Мне надо исследовать, как устроен живой организм. Изнутри, понимаешь?

Девочка, разумеется, молчала. Только взгляд перевела на серебряный нож, приставленный к груди.

Бередар усилил давление на рукоять. Из-под лезвия заструилась кровь.

– Господин магистр! – послышалось из-за двери. – Срочное дело! Вам донесение!

Тот застонал.

– Сговорились вы все, что ли?

Нож в очередной раз был отложен в сторону, порез – на этот раз глубокий – снова затянулся под действием заклинания.

– Что стряслось? – неприязненно спросил Бередар, распахивая дверь.

– Письмо! – стоящий перед дверью мальчишка лет двенадцати протянул конверт, запечатанный большой сургучной пломбой.