Улица Яффо

– Элиас.

Вот и все. Обычно за этим следует дружеское сближение, шутка или разговор, разрушающий прежнюю невидимую границу, некая шутливая откровенность. Но с Элиасом ничего такого невозможно. Да мне и этого достаточно.

На свете мало людей, с которыми я могу выдержать молчание, что уж говорить о незнакомцах. А он и правда незнакомец, хотя формально – мой дядя. И все же между нами возникло молчаливое взаимопонимание, вопреки всем невысказанным словам. Если с Жоэль я могу говорить об определенных вещах, то с Элиасом я молчу о тех же вещах. Он открыт и не замыкается в себе до тех пор, пока я не упоминаю Морица. Нас обгоняют беспечные лихачи на «веспах»; Элиас едет спокойно и медленно. Не потому что он медлителен по своей природе, а из благоразумия. Так благоразумен выживший человек. Возможно, только это и роднит его с Жоэль. После того, как мы некоторое время помолчали о его отце, мы меняем тему и молчим о его семье. Я ничего не говорю о внезапно одолевшей меня печали, которую я пыталась скрыть, когда увидела его детей, – полноценность, настоящая семья, какой я была лишена не только в детстве, но и в браке. Мой бывший муж не хотел детей, а теперь уже слишком поздно. Иных вещей недостает именно тогда, когда понимаешь, что они упущены окончательно. Я чувствую на себе испытующий взгляд Элиаса и благодарна ему за молчание. Если бы сейчас пришлось подводить итоги и сравнивать нас, его жизнь с моей, как это любят делать «нормальные» родственники, сравнение вышло бы не в мою пользу. Что бы ни происходило между ним и его покойным отцом – у него есть дети. Главное – это будущее. Я, конечно же, не хочу повернуть время вспять, по большей части я справляюсь хорошо, бывают и моменты счастья. Боль перестала быть хронической, она внезапно возникает и проходит. Просто я выпала из всех тех модулей, что определяли мою прежнюю идентичность. Недавно мне пришлось изменить семейное положение в ведомости для начисления зарплаты, теперь я не «в браке», а «разведена». Тебе не дают на выбор два состояния: «одинока» или «в отношениях». Нет, вдобавок различают три типа одиночества: не замужем, разведена, вдова. Словно надо указать, что именно пошло не так. После брака не получается вернуться обратно на старт, как в настольной игре, и начать с чистого листа. Нет уж, по гражданскому праву есть жизнь до любви, в любви и после любви. И после ты уже не сможешь любить с той же невинной уверенностью – ты не можешь to fall in love, рухнуть в любовь, чтобы кто-то подхватил и обнял тебя, нет, это уже в прошлом.

* * *

Вилла Морица тихо стоит между пальмами. Элиас выключает двигатель. Радио продолжает играть. Рекламная болтовня. Как много голосов в машине.

– Если хочешь, то, может, зайдешь? Если только жена не ждет обратно…

– Нет, – отвечает он, выпуская дым в окно. Однако не похоже, будто он хочет закончить разговор.

– «Нет» в смысле, что ты не войдешь или что она не ждет?

– Я больше не живу с ней.

Я поражена.

– Мы в разводе. Но я прихожу к детям.

Мне требуется несколько секунд, чтобы понять.

– Давно?

– Уже какое-то время.

Я вижу, как в одном из окон отодвигается занавеска и появляется лицо Жоэль.

– А где ты живешь?

– Там же, где мой врачебный кабинет.

– Нам нужно поговорить. Всем троим.

– И что это изменит?

– Нас.

Он выбрасывает окурок в окно и снова заводит двигатель.

– Разве тебе не любопытно? Узнать, что она знает о нем?

– Не хочу о нем говорить. Он того не стоит.

– Тогда поговорим о нас.

Он смотрит на меня и… ничего не говорит.

– Где ты родился? Кто твоя мать?

– Это уже другая история. Buona notte[18 - Доброй ночи (ит.).], Нина.

– Мы отсюда не уедем, – объявляю я, вылезаю и хлопаю дверцей сильнее, чем намеревалась.

Иду к воротам. Слышу, как позади меня он выходит из машины.

– Нина!

Я поворачиваюсь. Он смотрит с вызовом. Ни следа угрюмости. Теперь он рад принять бой. Я с облегчением иду к нему. Только если мы начнем говорить друг с другом, только тогда сможем из всего этого выпутаться.

– Зайдешь?

– Скажи ей, чтобы она убралась из дома.

Меня пугает его суровость.

– Вот сам и скажи.

– Нет. Она обвинила меня в убийстве.

– Но как мы можем знать правду, когда ты ничего не рассказываешь?

Он зажигает новую сигарету. Я трактую его молчание как очко в мою пользу.

– Мориц пустил себе пулю, которую заслужил.

– Что ты имеешь в виду?

– О грехах умерших говорить не следует. Allah yirhamou[19 - Да помилует его Аллах (араб.).]. – Его голос звучит мягко, но лицо по-прежнему сурово. – Ты родилась в Германии. Тебе повезло. Ты не имеешь к этому никакого отношения.

– О чем ты? Мориц вовсе не… наоборот. Он рисковал жизнью на войне, чтобы спасти другого человека.

– Откуда ты это знаешь? Ты никогда с ним не встречалась.

– Мне рассказала про него Жоэль.

– Откуда ты знаешь, что это правда?

– У нее нет причин лгать мне.

– Он лгал нам! Он! Твоей матери! Моей матери! Откуда вы знаете, что он сказал правду ее матери?

Он по-прежнему избегает называть Жоэль по имени. Меня это раздражает. Но он прав. Три жизни, три жены, три ребенка. Кем на самом деле был этот человек? Я всегда полагала, что по сути своей мой дед остался тем же человеком, кто покинул Германию. А тогда ему еще не нужно было лгать. Как наивно с моей стороны. Если я оглянусь на собственную жизнь – то я сейчас совсем не та, кем была в восемнадцать лет. Даже если я могла бы вернуться в жизнь той девушки, я бы этого не хотела. Я не хочу быть даже той, кем была год назад. Но если у меня есть право на такое развитие, то почему же я полагаю, будто другие никогда не меняются? Это похоже на эгоистичную претензию на постоянство в отношениях с другим человеком, но это не любовь. Желание комфортности. Возможно, ты при этом вредишь не только человеку, запирая его в своем воображении, но и самому себе. Потому что новая любовь – это не просто увлекательное открытие другого, но и возможность по-новому открыть себя. Какую-то новую часть своей души, ждущую, когда ее разбудит именно и только этот человек, тот, кто сможет ее распознать. Мы проживаем лишь малую часть заложенных в нас возможностей. Внезапно я завидую Морицу не только из-за стран и культур, которые он повидал, но и из-за полноценной жизни, которую он прожил. Она охватывала противоположные берега Средиземного моря и крайние пределы его «я». Растерянно смотрю на Элиаса, и впервые он тоже кажется мне растерянным. Ему тоже не хватает части Морица.

– Пойдем выпьем? – Его голос вдруг звучит гораздо теплее.

– В доме?