Секрет политшинели

Секрет политшинели
Даниил Натанович Альшиц

Писатели на войне, писатели о войне
Автор книги – участник Великой Отечественной войны. Книга посвящена бойцам и командирам Ленинградского фронта. Герои книги – студенты ленинградских вузов, 60 тысяч которых сражались в народном ополчении против фашистских захватчиков. В основу книги вошли публиковавшиеся ранее повести из книги «Приказа умирать не было», а также шесть рассказов на ленинградскую фронтовую тему. Книга представит наибольший интерес для молодых людей и будет способствовать воспитанию в них патриотизма и любви к Родине.

Даниил Аль

Секрет политшинели

ОТ АВТОРА

О войне написано много. О войне написано мало. Оба эти утверждения будут справедливы всегда.

    (Из записной книжки)

Наши люди – защитники Родины в Великой Отечественной войне – заслужили большего, чем самые высокие общие оценки их подвига. Они заслужили, чтобы их показали и тем самым сохранили в памяти поколений такими, какими они были – живыми людьми, с их чувствами и мыслями, страданиями и радостями, с их надеждами и сомнениями, с одним сердцем и одной жизнью на каждого…

Задача эта под силу только литературе. Всей литературе в целом. Автор взял на себя смелость принять участие в этой большой работе, с тем чтобы в меру своих сил рассказать о таких моментах и о таких героях войны, о которых, по его мнению, написано очень мало. Так, например, фактически не нашел отражения в литературе образ студента-ополченца, выступившего летом сорок первого года вместе с рабочими и моряками Балтики на защиту Ленинграда.

Надо сказать, что начальный период войны вообще освещен сравнительно слабо. Между тем первый военный год был особенным, неповторимым временем, когда человеку пришлось сделать шаг из вчерашнего мирного дня в пекло войны.

Сорок первый год был для нашего человека временем первого знакомства с войной, с такой, какая она есть на самом деле, временем величайшего психологического напряжения и внутренней перестройки.

Наш человек остался на войне человеком! Эту мысль я попытался подчеркнуть в книге.

Все ее герои – воины Ленинградского фронта. Каждый из них, хотя и написан как образ собирательный, имел прототипа – одного из тех бойцов или офицеров, с кем автору приходилось встречаться. Нет здесь и выдуманных эпизодов. Все рассказанное имело место в действительности вплоть до деталей.

Есть в этой книге один герой, который присутствует на каждой ее странице, герой особенно близкий и дорогой автору. Это Ленинград. События, происходившие под его стенами летом и ранней осенью сорок первого года, заслуживают, на мой взгляд, самого пристального внимания.

В августе-сентябре сорок первого года к Ленинграду подошли лучшие части еще не знавшего поражения вермахта. Лучшие, потому что Ленинград в тот момент был главной стратегической целью фашистского командования. Перед ними почти не было регулярных частей Красной Армии. На их пути встали ополченцы – наскоро снаряженные и обученные добровольцы. Среди них немало пожилых людей. Еще больше совсем юных, почти еще мальчиков. Они вооружены винтовками. Против танка у ополченца бутылка с горючей смесью. В умелых руках это – боевое оружие. Но умелых рук не так много…

Теперь мы знаем, что тогда под Ленинградом фашистская армия была впервые за всю историю Второй мировой войны остановлена навсегда. Отсюда фашистам предстояло двигаться только назад. Произошло это не случайно. В имени «Ленинград» слилось многое – не стареющая годами душа революции, ее размах, ее романтика, ее дисциплина, двухсотлетние традиции непобедимой морской твердыни, громадный научный и промышленный потенциал. Защитники Ленинграда были одним из отрядов всего советского фронта, ощущали поддержку и помощь всей нашей огромной страны.

Враг был остановлен здесь не вооружением особой мощи, не горами большой высоты, не другими какими-либо преградами, а людьми непоколебимой стойкости и большой духовной силы.

ПРИКАЗА УМИРАТЬ НЕ БЫЛО

Повесть

На фронт меня снаряжала мама. Глаза у нее были печальные. У меня, напротив, настроение было радостно-приподнятое. С плеч свалилась гора – наконец-то! Ведь мои товарищи давно на фронте, немцы подошли к Ленинграду, а я все еще торчу дома.

В последнее время, подходя к нашему подъезду, я каждый раз испытываю чувство стыда. На двери два плаката. Слева – стихи Джамбула: «Ленинградцы! Дети мои!»… Справа – плакат, изображающий ополченца. Каждый раз упирается в мою грудь вытянутый вперед палец сурового усача с яркой звездочкой на пилотке. Снова и снова задает он мне вопрос: «А ты записался в ополчение?»

«Записался, дядя, записался, – мысленно отвечаю я. – Записался еще до того, как тебя нарисовал художник. И очень был огорчен, когда меня исторгли из моей роты и направили на курсы военных переводчиков».

Было обидно до слез. То ли дело воевать, когда кругом одни свои! Командиры и политруки в батальоне все наши – студенты-старшекурсники и преподаватели. Непривычно и смешно видеть друг друга в ботинках и обмотках (сапоги, да и то брезентовые, давали только командирам), в зеленых штанах и гимнастерках. Настроение веселое – весь истфак в сборе, а никто не учится! Экзамены сорвались. Тоже можно пережить. Но главное – мы все вместе, не расстаемся, как обычно, после занятий, а все время как бы навсегда вместе… Кажется, что и страшно не будет, и не убьет никого. Ну кого, например, можно убить? На кого ни посмотришь – это исключается. Разве что тебя самого? Ну а этого и вовсе не может быть!

И вот меня вырвали из такой моей собственной, свойской части. Спрашивается – зачем я все-таки выучил в детстве немецкий?! Ведь не хотел! Мама пересилила тогда мое сопротивление…

И вот я иду на фронт только сегодня, 16 сентября.

У меня приказ: явиться во вторую дивизию народного ополчения. В штабе фронта, где мне выдавали предписание и продовольственный аттестат, ее именовали сокращенно и не без юмора «второе ДНО». Дивизия занимает оборону в районе Ораниенбаума, куда мне и следует добираться.

Мама велит надеть что-нибудь похуже. Надеваю старые черные брюки, стоптанные полуботинки, потертую кожаную тужурку, оставшуюся от отца, и мичманку – синюю фуражку с большим квадратным козырьком. Мичманка почти новая. Сперва я настоял на ее приобретении, а потом не носил – уж больно пижонистая.

– Не дай бог, если ты в таком виде попадешься на глаза немцам, – заметила мама. – Фашисты именно так изображают наших политруков и комиссаров… Кожаная тужурка, морская фуражка…

– Немцы далеко, – успокаивал я. – До передовой – за Ораниенбаум – километров шестьдесят. Прежде чем я туда попаду, меня обмундируют в защитную форму.

Мама положила мне в чемодан смену чистого белья, мыло, зубную щетку, вафельное полотенце, пачку пиленого сахара в синей бумаге и флакон одеколона.

– Это – для промывания ран, – сказала мама.

Я попрощался с соседями, протянул маме руку. Разрешил ей себя поцеловать. С улыбкой выслушал мамино «береги себя, сынок» – не затем, мол, идем, чтоб беречься, – подхватил чемодан и бодро вышел.

На улице я остановился и оглянулся на наш подъезд. Чувство расставания с родным домом только здесь охватило меня. При маме, а тем более при соседях я изображал спокойствие, презрение к предстоящим опасностям. Здесь я был один на один с домом, в котором родился, в который всегда возвращался, куда бы ни уходил и ни уезжал. Вернусь ли на этот раз? А если вернусь – увижу ли его таким, как сейчас? Кто знает. Наш район сильно бомбят. Невдалеке зияет четырехэтажный срез дома на углу Моховой. Его фасад снесло бомбой неделю назад.

Громадная воронка, огороженная стойками с желтыми и красными полосами, виднеется возле дома Мурузи[1 - До войны многие дома в Ленинграде по привычке еще называли именами их бывших владельцев.], на противоположном углу Литейного. На днях в девять часов вечера сюда угодила пятисоткилограммовая фугаска. На улице было пусто. Все укрылись в бомбоубежище. Только девушка-милиционер с противогазом через плечо и с фонариком синего цвета оставалась на перекрестке. Было полутемно, однако я хорошо разглядел ее из окна перед уходом в бомбоубежище и оглянулся на нее, когда мы вышли на улицу, чтобы добежать до подворотни. Сидя в подвале, я ощутил, как вздрогнул над нами наш дом, как задрожала земля.

Когда тревога кончилась и мы вышли на улицу, на перекрестке, рядом с огромной воронкой, все так же стояла девушка-милиционер и синим фонариком регулировала движение.

– Какое чудо – она невредима! – воскликнула мама.

– Мама, это другая…

Вчера ночью мы тоже спускались в бомбоубежище. В сухом воздухе гремели зенитки. Со свистом сыпались осколки зенитных снарядов. Когда мы вышли из подъезда, мама раскрыла зонтик.

– Мне так спокойнее, – сказала она.

Это было вчера. Сейчас, в эту минуту, вся моя долгая двадцатилетняя жизнь слилась в одно большое ВЧЕРА.

Вернусь ли еще раз сюда, войду ли в наш, такой родной мне подъезд, поднимусь ли по нашей лестнице, увижу ли еще раз маму? Этого я не знал. Но зато я хорошо знал другое. Я верил, я чувствовал: не может быть, ни за что не будет так, чтобы в нашу парадную зашел фашист, чтобы он поднялся по нашей лестнице, схватился за ручку нашей двери…

* * *

На девятом номере трамвая я довольно быстро проехал через весь город. Вагон был переполнен. Говорили о начавшихся артиллерийских обстрелах, о нехватке продуктов, о длинных очередях в «Европейскую» и в «Асторию». Там еще можно было пообедать без талонов. Сетовали на пустоту магазинов.

– Весь город вдоль и поперек изъездила, – жаловалась женщина с пустой корзинкой на коленях, – и везде в магазинах на полках одни крабы. Аж в глазах красно от этих банок!

Город был таким же, как и обычно в последние недели. Оконные стекла крест-накрест заклеены бумажными полосками. Здания с большими окнами, вроде Дома книги, выглядели теперь так, будто их облили лапшой. Ветер кружил по улицам бумажный пепел. Местами он падал густо, словно черный снег: в учреждениях жгли бумаги.

На улицах в этот утренний час было людно. До войны и в первые ее месяцы в рабочие часы улицы Ленинграда, даже такие, как наш Литейный проспект, были пустынны. Теперь город переполнен беженцами. Сначала в Ленинград хлынули жители Новгорода, Пскова, Кингисеппа… В последние дни сюда сбежались жители пригородов: Пушкина, Павловска, Красного Села, Гатчины. Все беженцы оседали в городе – железные дороги были перерезаны еще в конце августа.

Но сегодня, именно сегодня, в людских потоках, растекавшихся по улицам, обозначилось нечто и вовсе новое. Навстречу нашему трамваю к центру города густо шли люди. Пожилые мужчины, подростки, женщины, дети несли чемоданы, постели в ремнях, рюкзаки, мешки, котомки, корзины. Панель стала похожей на бесконечно длинный перрон вокзала.

По мостовой катили груженные скарбом дворницкие тележки и детские коляски, вели навьюченные тюками велосипеды. Я обратил внимание на старика в зимней шапке и в расстегнутой шубе на рыжем меху. Он волочил по мостовой салазки с книгами…

День был солнечный и для середины сентября удивительно теплый. Но в зимних шапках, в зимних пальто шли многие. Взрослые и дети двигались молча, сосредоточенно, лишь изредка переговариваясь.